Дорогие друзья! Сегодня мы продолжаем ретроспективный показ спектаклей с участием Юрия Мефодьевича Соломина и предлагаем вам посмотреть запись драмы А.П.Чехова «Дядя Ваня», в которой Юрий Мефодьевич сыграл заглавную роль – Ивана Петровича Войницого.

16 ноября театралы Когалыма стали свидетелями уникального события, произошедшего в нашем новом филиале. В рамках кинофестиваля «Золотая лента» была показана киноверсия спектакля «Дядя Ваня» А.П.Чехова, поставленного в 1995 году на сцене Малого театра Сергеем Соловьевым. Киноверсию представила народная артистка России Светлана Аманова.

«Листая старые подшивки»

ПРОШЛО СТО ЛЕТ....

О судьбе произведений А. П. Чехова на сцене Малого театра можно было бы, наверное, написать целую монографию. На старейшей российской сцене с успехом идут «главные» пьесы — «Вишневый сад», «Чайка», «Дядя Ваня», до недавнего времени был в афише и «Иванов», ставший последней режиссерской и актерской работой Виталия Соломина, а теперь появились и «Три сестры».

«Листая старые подшивки»

ПРОШЛО СТО ЛЕТ....

О судьбе произведений А. П. Чехова на сцене Малого театра можно было бы, наверное, написать целую монографию. На старейшей российской сцене с успехом идут «главные» пьесы — «Вишневый сад», «Чайка», «Дядя Ваня», до недавнего времени был в афише и «Иванов», ставший последней режиссерской и актерской работой Виталия Соломина, а теперь появились и «Три сестры».

Казалось бы, традиции Малого театра и драматургия Чехова — два совершенно различных взгляда, две совершенно разные точки зрения на мир вокруг и внутри личности, но случилось так, что в разные эпохи своего существования театр ощущал невымышленную потребность именно в этом авторе, с помощью которого он говорил о том, что болит, что не дает покоя и гармонии. И происходили замечательные, хотя и совершенно неожиданные совпадения «группы крови», позволяющие разглядеть что-то доселе неизвестное и в чеховской драматургии, и в судьбе Малого театра, и в нашем, зрительском ощущении мира и себя самих...

Спектакль «Три сестры», поставленный Юрием Соломиным (художник А. Глазунов, музыка Г. Гоберника), можно без преувеличения назвать одним из таких волшебных совпадений, когда иными, словно промытыми глазами видишь давно знакомых артистов, душой ощущаешь пропущенные прежде оттенки едва ли не наизусть знакомого текста, выстраиваешь для себя иную систему понятий.

Начиная спектакль «Три сестры» с эпиграфа из записных книжек писателя, звучащего голосом режиссера на фоне изумительных по красоте декораций огромного сада и вращающихся комнат уютного большого дома, Юрий Соломин создает атмосферу поистине чеховскую: «Там хорошо, где нас нет... В прошлом нас нет, — звучит спокойный, негромкий голос, и медленно проплывают перед нашими глазами гостиная с выходом в сад, спальни, лесенка на второй этаж, широкая прихожая — и везде цветы, фотографии в рамочках, следы тщательно поддерживаемого уюта, любовно украшенного Дома, того необходимого пространства, в котором только и может дышать и трудиться та хрупкая субстанция, что зовется Душой...

Мне кажется, что это — самый нежный из всех чеховских спектаклей Малого театра: он пронизан такой чистой любовью, таким горьким состраданием к людям, которые (если воспользоваться словами Сорина из «Чайки») хотели, очень хотели чего-то от жизни, но не получили от нее ничего, кроме долгого ожидания. Как сестры Маша, Ольга и Ирина, которые так рвались в Москву, надеясь только там, на своей родине, обрести счастье. Как их брат Андрей Прозоров, мечтавший стать профессором Московского университета, а ставший членом Думской управы. Как учитель Кулыгин, убеждающий себя в том, что жена Маша любит его и он доволен, всем доволен. Как барон Тузенбах, грезивший о счастье труда на кирпичном заводе...

Ничего не сбылось, ничего и ни у кого! Даже у Наташи, захватившей, кажется, весь дом, не сложилось, не произошло нечто самое главное. Даже няне, счастливой тем, что обрела казенную комнату с казенной кроватью, не дано дожить возле трех девочек, которых воспитала и вырастила... Их жизни, их судьбы истаяли и исчезли, словно те, о ком стенает в своем монологе из пьесы Константина Треплева Мировая Душа, вместившая всех, от Наполеона до последней букашки. И Юрий Соломин каждого, абсолютно каждого из персонажей этой пьесы одаривает каплей своей любви и своего сочувствия.

Потому что именно это кажется режиссеру главным сегодня, в начале XXI столетия, во многом так разительно отличающегося от предшествующего, но с удивительной последовательностью рифмующегося с началом XX века. Да, мы есть в прошлом, хотя нас в нем давно уже нет — это отнюдь не парадокс, это определенное и очень точное восприятие времени и человека, пропускающего время через свою судьбу.

Спектакль начинается с именин Ирины, светлого майского дня, омраченного год назад, когда умер отец, и уже навсегда, потому что хотя и завершился официальный траур, надела Ирина белое платье, но теперь уже навеки свяжутся для всех присутствующих эти два события в единый трагический узел: день ангела младшей дочери стал днем смерти отца. И не просто свяжутся: завязка всех событий пьесы окажется предопределенной именно этим узлом, потому что с этого дня и начнется гибель дома, семьи.

Потому и кружится между актами этот дом под пленительные звуки вальса, и проплывают, проплывают мимо очертания комнат, няня (Г. Демина), присевшая в уголок с вязанием, скользящий по схваченным льдом лужам Ферапонт (А. Кудинович) с управскими бумагами, пробегающая по хозяйственным делам Ольга (А. Охлупина)... Все проходит, исчезает, время тает... Прошлое, в котором нас нет, но в котором все знакомо до физической боли, потому что это и наше прошлое...

Юрий Соломин находит очень точные, пунктирные отметки, которые расшифровываются многозначно и интересно. Вот началось праздничное застолье: встала Маша (О. Пашкова) с рюмкой и молча призвала всех последовать ей — первый тост в память отца. Все поняли, кроме Наташи (И. Иванова), и Чебутыкин (Э. Марцевич) тихо шепнул ей что-то на ухо. Несколько секунд длится эта сцена, но как важна, как символична она! Год траура кончился, ожили надежды, мечты о счастье, но вот оно, это начало, — память о смерти никогда не покинет сестер, где бы они ни были. И едва ли не единственная, Маша понимает это трезво и жестоко.

А вот Кулыгин (В. Бабятинский) ищет Машу во время пожара и хочет войти в комнату Ирины (В. Андреева), но слышит за дверью крик Наташи и — медлит у порога, не решаясь постучать. Один этот маленький штрих дает понять, что Маша вышла замуж за него не только потому, что он казался ей самым умным, но потому что воспитание этого человека, его деликатность, чуткость свидетельствовали о том, что они из одного мира, что он не чужой. Ведь и в момент высшего эмоционального напряжения, когда останется позади прощание с Вершининым (А. Ермаков), когда будет убит на дуэли Тузенбах, когда ничего, совсем ничего уже не останется, а надо будет жить дальше, — именно Кулыгин окажется рядом с сестрами; пойдет дождь, и он тихо приблизится к обожаемой Маше с раскрытым зонтиком...

Или эпизод, когда Наташа, говоря о том, как это правильно — создать комитет, смотрится в зеркало, мимоходом заглядывая в шкаф Ольги. А чуть позже, отправляя Андрея (А. Клюквин) на трудный разговор с сестрами, выглядывает из его кабинета со свечой — как раз в тот момент, когда он замешкался у двери в комнату. И он, привыкший к безмолвному подчинению, решительно стучит в дверь...

А вот еще несколько «необходимых уточнений»: объясняя сестрам свое чувство вины за то, что он заложил дом без их разрешения, Андрей внезапно опускается на колени, и трудно не увидеть ужас в глазах Ольги и Ирины — это знак той самой новой жизни их брата, их гордости, с которой они не могут и не хотят смириться! А потом, когда они останутся одни и Ирина скажет Ольге, что она примет предложение барона, скрытая от младшей сестры ширмой, Ольга прижмет ко рту платок, чтобы не закричать в голос, и зальется слезами — в эту самую минуту и будет принято ее решение уйти из дома, поселившись в квартире при гимназии, потому что чувство дома рухнуло: Ирина решилась на замужество, значит, впереди только одиночество. Ольга осознает это страшно, горько. Навсегда...

Может быть, именно потому, что спектакль «Три сестры» выстроен Юрием Соломиным так нежно, чисто, с такой твердой опорой на «мелочи жизни», в конечном счете ход этой жизни определяющие, многие актерские работы восхищают филигранной отделкой. Это относится, в первую очередь, к И. Ивановой, выросшей за последние два сезона в сильную, очень яркую актрису. Ее Наташа по-своему очаровательна: непосредственна, открыта, даже лесть ее настолько прямодушна, что впору растеряться, а грубость так естественна, что воспринимается как продолжение достоинств. Совершенно по-новому трактует своего Кулыгина В. Бабятинский — он умен, деликатен, отлично воспитан, умеет не замечать того, что замечать не следует, но главное, В. Бабятинский существует в том собственном ритме, который словно от природы присущ его персонажу: ни под кого не подделываясь, Кулыгин и под свои нормы никого не выравнивает. Он живет собственной жизнью, и в те минуты, когда этому герою становится горько и больно, чувство собственного достоинства проявляется как-то по-особому резко и жестко. Изумительная, поистине ювелирная отделка роли отличает Э. Марцевича. Его доктор Чебутыкин очень непривычен, он привлекает к себе напряженное внимание с первой же минуты появления на сцене и до самого конца, до горького признания в том, что «одним бароном больше — одним бароном меньше», а жизнь все равно будет глумиться над твоими идеалами, над твоими надеждами. Да, этот человек, несомненно, любил мать трех сестер и Андрея, и она любила его — след той тайны тревожит душу доктора и поныне и заставляет наши души сжиматься от любви и сочувствия к нему, такому нелепому, бездомному, неприкаянному.

Очень сильно, интересно играют А. Клюквин (Андрей), А. Кудинович (Ферапонт), в большинстве эпизодов очень точны Г. Подгородинский (Тузенбах), Ольга (А. Охлупина), Маша (О. Пашкова), Ирина (В. Андреева) сильнее становится лишь к финалу — первые два чеховских действия явно не даются актрисе, она неестественно восторженно начинает и потом долго не может преодолеть эту ноту, зачастую разрушая общую атмосферу.

К сожалению, самой большой неудачей спектакля можно назвать Вершинина ( А. Ермаков) и Соленого (В. Низовой) — создается ощущение, что эти интересные артисты, которые в других спектаклях живут органично, наполненно, в эстетическом пространстве «Трех сестер» чувствуют себя не в своей тарелке. За довольно вяло произносимым ими текстом нет судеб, нет живых, страдающих людей — и это вызывает досаду...

В финале спектакля Юрий Соломин использует, казалось бы, вечный, но вечно волнующий прием. Здесь он оказывается неожиданным и оттого, может быть, действует еще сильнее. Музыка военного вальса резко обрывается, и в полной тишине мы слышим такие знакомые слова: «Музыка играет так громко...», а затем вновь раздается «закадровый» голос режиссера, дочитывающего за сестер Прозоровых итог их несложившейся жизни...

И вновь забирает в плен прошлое. То самое прошлое, в котором нас нет, но есть все то, что сформировало нас, выковало наши вкусы, пристрастия, эстетические и этические критерии, идеалы. Нас нет в нем, но оно живо в нас, хотя ничего уже нельзя изменить, переписать набело...

Юрий Соломин чувствует это и помогает нам ощутить тонкий, грустный аромат прошлого.

Оно никуда от нас не уходит...

Наталья Казьмина
«Театральная жизнь», 28.06.2004

«Листая старые подшивки»

ТАТЬЯНА-ИСКУСНИЦА

Даже глухую тетерю, грибоедовскую графиню Хрюмину, едва таскающую ноги, актриса вписала в галерею своих героинь, создав в «Горе от ума» истинный шедевр...

«Листая старые подшивки»

ТАТЬЯНА-ИСКУСНИЦА

Навстречу 100-летию со дня рождения Игоря Владимировича Ильинского телеканал «Культура» показал три спектакля Малого театра с участием великого артиста: «Свадьбу Кречинского» А. СуховоКобылина, «Лес» А. Н. Островского и «Возвращение на круги своя» Иона Друцэ. И всюду рядом с Ильинским на сцене была народная артистка России Татьяна Александровна Еремеева — тетушкой Атуевой, помещицей Гурмыжской, Софьей Андреевной, женой Льва Николаевича Толстого, помощницей, разделявшей вместе с писателем мировой величины (в исполнении Ильинского) тяготы и триумфы его жизни. Был в последнем сюжете для актрисы и какой-то глубоко личный аспект. Ведь она была женой Игоря Владимировича и сопутствовала ему не только на дороге жизни, но и в творчестве. Когда в конце пятидесятых Ильинский дебютировал как режиссер-постановщик «Ярмаркой тщеславия» по классическому роману У. Теккерея, Еремеева выступила режиссером спектакля и долго блистала как актриса в роли Бекки Шарп.

Здесь кстати напомнить, что творческому долголетию в Доме Островского было у кого поучиться: роль мисс Кроули, истинной представительницы и вдохновительницы «ярмарки тщеславия», сыграла уже отметившая свое 90-летие Александра Александровна Яблочкина. Когда персонажи спектакля выплывали из-за кулис на диковинных зверях, мисс Кроули появлялась на кресле. Ребекка Шарп, кокетливо улыбаясь, ехала на черной пантере: стопроцентное соответствие седока и «скакуна».

Татьяна Еремеева служит в Малом театре с 1944 года, сыграно множество ролей, и каждая ее героиня — женщина с головы, точнее с ямочек на щеках, которые в старину называли «ямочками граций», до пят. О бесподобной, филигранной игре рук Еремеевой в ролях множества королев и аристократок, Атуевой, Гурмыжской, чеховской Раневской можно написать основательное пособие для начинающих актрис.

Даже глухую тетерю, грибоедовскую графиню Хрюмину, едва таскающую ноги, какое-то ископаемое существо, продолжающее выезжать в свет, актриса вписала в галерею своих героинь, создав в «Горе от ума», премьере конца 2000 года, истинный шедевр. А подмостки Малого помнят прошлых Хрюминых, вошедших в легенду. Но эта! Ослепительно уже само ее явление. На ней изысканное, струящееся платье жемчужно-серого цвета в тон благороднейшей седине волос, сверкают глаза, серьги в ушах, камни на пальцах. Воображая себя воздушной, легкой, будто шестнадцатилетняя девушка на первом своем бале, графиня-бабушка вплывает в залу, пританцовывая, даром что в руке клюка.

Публика приветствует этот выход овацией.

Впала бедняжка в детство? Превратилась в заводной механизм для сопровождения внучки по балам? Бог весть, но рядом с такой бабушкой графиня-внучка старообразна и скучна.

Порхая и кланяясь, играя веером, расточая милостивые улыбки и светские любезности (вон каждой из шести княжон Тугоуховских какое-то приятное словечко на ушко шепнула), графиня-бабушка завершила круг по сцене и оказалась у большого зеркала. Увидев свое отражение, сделала перед зеркалом лихой поворот, радуясь чему-то, как девчонка... И углядев печь, время-то зимнее, тихими стопами повлеклась к ней. Сначала погрела ладони, потом опустилась подле на скамеечку, привалившись бочком к теплым изразцам, спиной к зрителям, и задремала.

Встрепенулась при слове «старушки». Глуха-глуха графиня Хрюмина, а уж обличавшего всех подряд Чацкого не услышать не могла. Очнулась. Вскочила да как руками замашет. Что, кто здесь? Мужчина? Призрак ли какой? Да это Чацкий...

И вот разъезд. Пока графиня-внучка плачет, честя фамусовских гостей «уродами с того света», бабушка, укутываемая в будто на вырост сшитую шубку с горностаевым капюшоном, устало говорит свои знаменитые слова: «Когда-нибудь я с бала да в могилу». Говорит, отбросив ребячливый тон, неожиданно обнаруживая весьма здравые понятия: хоть не под силу в ее-то годы по балам таскаться, а забота велит ехать. Надо же внучку замуж выдать. Жениха порядочного нынче трудно сыскать, вон Чацкий какую кутерьму устроил, а невест не счесть, у князей Тугоуховских аж шесть дочерей на выданье.

Как-то, сравнивая нескольких «маман Войницких» в разных постановках чеховской пьесы «Дядя Ваня», кто-то из критиков упрекнул ту, которая из Малого театра (роль Т. Еремеевой), в традиционности. Побольше бы такой традиционности отечественной сцене, такого отточенного, восхищающего мастерства, когда в той же Марии Васильевне, к примеру, видишь вдруг весьма современный характер. И сегодня многие «прогрессистки» спешат укрыться от бурь времени, разрушающих их собственный дом, в иллюзорный мир новомодных брошюр, чужих мнений, которые меняются чуть ли не на противоположные при каждом дуновении политического ветерка.

Доподлинно Татьяна-искусница актриса Еремеева! Спешите видеть!

Татьяна ВИНТИЛОВА
«Московская правда», 25.09.2001

«Листая старые подшивки»

СУДЬБА И ТРАДИЦИИ МАЛОГО

Судьба здания подчас сродни человеческой: произведенное на свет, оно выдерживает не одну житейскую бурю, по чьей-то прихоти перестраивается на другой лад, обвиняется в недееспособности, бывает, приговаривается к смертной казни и — уже по уничтожении — оправдывается. Случается, естественно, и иначе...

«Листая старые подшивки»

СУДЬБА И ТРАДИЦИИ МАЛОГО

Судьба здания подчас сродни человеческой: произведенное на свет, оно выдерживает не одну житейскую бурю, по чьей-то прихоти перестраивается на другой лад, обвиняется в недееспособности, бывает, приговаривается к смертной казни и — уже по уничтожении — оправдывается. Случается, естественно, и иначе...

Когда в удаленных друг от друга -.временными рамками, местом проживания, сословным положением — да и вообще мало чем связанных семьях Варгина, Бове, Островского, Чехова появлялись младенцы, никто не мог сказать, как сложится их судьба и каким образом вдруг сойдутся их жизненные линии. А вот сошлись — посредством одного сооружения, именуемого ныне Государственным академическим Малым театром.

Невероятно, но факт: еще в XVIII столетии на месте Театральной площади ютились омываемые Неглинкой деревенские избы. Затем Неглинку запрудили, а к 1819 году и вовсе убрали в трубу. Земляные бастионы Петра, высившиеся на месте «Метрополя», срыли, Петровскую (Театральную) площадь подсыпали, и все это позволило распланировать ее по общему проекту О. Бове...

Земля, где сегодня Малый, в начале позапрошлого столетия являла собой участки трехдомовладельцев. Но к 1818 году их выкупил серпуховской «гость» В. Варгин, разбогатевший на поставках обмундирования в действующую армию, а уже вскоре Бове и А. Элькинский выстроили для него жилой дом с магазинами и концертным залом. Купец, побывавший в Париже и знавший рампу, мечтал о театре первопрестольной, где с 1806 года существовала обращенная из частной антрепризы императорская труппа, не имевшая собственного пристанища. И потому, когда коллективу подобрали варгинские апартаменты, хозяин уступил их по сходной цене. Всего два месяца потребовалось для переоборудования, и 14 октября 1824 года Малый, названный так «в противовес» превосходившему его количеством мест соседу, Большому, торжественно открылся.

Что после этого имел серпуховчанин? Да ничего хорошего. Судя по всему, человек принципиальный и честный, не желавший кормить взятками вышестоящее чиновничество, он был оклеветан, вовлечена нескончаемый судебный процесс и — хотя обвинение не вынесли -пошел по этапу. Увы, увы, непросто сложилась судьба и иного отца театра, строителя послепожарной Москвы Бове. От супруги его, урожденной княгини Трубецкой, отвернулось высшее общество, а самого зодчего после того, как в 1830-е годы К. Тон затеял очередную перекройку театрального здания, лишили в Малом постоянной ложи. Чудная у нас память...

Одним из покровителей Малого стал бывший генерал-губернатор белокаменной и глава Московской театральной дирекции Д. Голицын. Замечу, что при нем (да и длительно после него) на Театральной, числившейся за военным ведомством, не дозволялись даже обыденные прогулки. Площадь пустовала, хотя представления в Малом давались ежедневно, за исключением субботы.

Правда, поначалу (и довольно долго) зал использовался и под драму, и под балет, и под оперу, и под концерты заезжих гастролеров. Сюда, к примеру, наведывался Ференц Лист, а по желанию автора, Чайковского, здесь впервые прозвучали сцены «Евгения Онегина». А когда погорел Большой, подмостки его «малого» соседа приняли двойную нагрузку.

Впрочем, на них не чурались и откровенно развлекательного жанра. Сегодня не верится, что в Малом с его высоким классическим репертуаром многие годы царствовал водевиль.

В 1851 году отселили остававшихся жильцов, а после того как в 1865 году в Москве появилось газовое освещение, фонари зажглись и у бывшего варгинского жилища. Еще ранее, вслед за пожаром 1841 года и последующей реконструкцией, был принят специальный указ «О запрещении курения табаком во всех помещениях Малого театра». Как ни странно, в XIX столетии к цигарке, судя по всему, прикладывались не менее нашего. Смолили, более того, в совершенно неподобающей обстановке. Во время длительных церковных служб некоторые из прихожан втихаря умудрялись покурить в храме, и лишь по окончании службы сторожа собирали окурки. (После отпевания Достоевскйго в Александро-Невской лавре, несмотря на толпы прощавшихся и продолжительность панихиды, лаврский пол остался чистым. Писателя чтили. А сценические версии произведений Достоевского, к слову говоря, знал и Малый)...

Однако основным «поставщиком» пьес сюда, безусловно, стал Островский. Ряд комедий и драм он посвятил любимцам из актерской среды Малого (например, «Не в свои сани не садись» была дана в бенефис Л. Никулиной-Косицкой), для них же подбирались и многие роли. Между тем беспечные дружеские отношения порою приводили к неприятным последствиям: в 1853 году актер Д. Горев-Тарасенков пытался оспорить авторство комедии «Свои люди — сочтемся» в свою пользу. В отличие от актеров, прославивших сцену Малого, Горев предстал перед образом и памятью Александра Николаевича явно не «своим человеком»...

Если век позапрошлый на театральной сцене был прежде всего временем Островского, то век двадцатый — это эпоха театра Чехова... Чехов воспринимается по-разному. К примеру, Ахматова считала произведения Антона Павловича полностью лишенными поэзии и пропитанными запахами колониальных товаров и купеческих лавок. Великая Ермолова хотя и называла творчество Чехова «нытьем», сокрушалась, когда его «Дядю Ваню» отклонили в Малом...

Редкий режиссер из сколь-нибудь именитых не обращался к творчеству Чехова. Обратился к достаточно сложному «Дяде Ване» и прослывший более мастером кино С. Соловьев. Не первый год идет здесь спектакль и в полной мере демонстрирует и то, насколько сегодня актуален сам Чехов, и то, как сохраняются и приумножаются традиции Малого.

Начну с мелочи — хотя бы с театральной программки. Ее хорошо узнаваемый желто-белый облик, быть может, и стал попроще качеством, зато не втесалась в него реклама чесночных таблеток и снадобья от опрелости ног. Теперь о более высоком — о ногах, например. Натурализм Малого, в лучшем смысле этого слова, тоже остался прежним: профессору Серебрякову натурально распаривают ноги в тазу...

Среди достоинств (Малый есть Малый) и непозволительно дорогие для иных декорации. В те, кстати, лета, когда театр рождался, Александр I часами бился с Аракчеевым над созданием воинских мундиров, их фасона, расцветки и т. д. Мундир — парадное лицо армии, а чем декорации — не парадный мундир театра? И, будто перед императором, сей мундир, естественно, проплывает перед человеком N1 Малого, его художественным руководителем Ю. Соломиным, заодно исполняющим и иную главную роль, дяди Вани, например...

Трагедия Ивана Войницкого — это трагедия разочарованной интеллигенции, поколения одиноких, но думающих людей в годину деаристократизации оказавшихся подле обломков прежних идеалов и не нашедших замены. Сам смысл их бытия потому размыт и рассеян. Не то ли сегодня, когда идет мучительное выдавливание среднего сословия и вместе с ним реальное обуржуазивание общества? Чехов удивительно современен. Помните: «Вообще жизнь люблю, но нашу жизнь, уездную, русскую, обывательскую терпеть не могу». Да и не может «праздная жизнь быть чистой». Но что же делать, если другой у нас нету? Чеховский ответ, высказанный в «Трех сестрах», удивительно прост: «Надо жить». Наперекор вчерашним и нынешним невзгодам жизнь продолжается.

Продолжает ее и наш герой, академический Малый.

Алексей МИНКИН

«Московская правда», 12.04.2002