Из книги Ф.Каверина «Воспоминания и театральные рассказы». М., ВТО, 1964.
Ф.Н.КАВЕРИН
«ВОСПОМИНАНИЯ»
А. А. Санин
В первый же год наших занятий в школе на сцене Малого театра зашумел, заблистал режиссер Александр Акимович Санин, ставший вскоре едва ли не нашим главным воспитателем.
Не помню, почему в театре вечером не было спектакля, но очень хорошо помню торжественную обстановку, в которой состоялась первая встреча с Александром Акимовичем. В репертуаре значилось: «Вступительная беседа к работе над пьесой Ал. Толстого «Посадник». Вечером в назначенный час почти вся труппа и школа собрались на сцене Малого театра. Мы, ученики, впервые присутствовали на такой беседе. Нам все казалось необычным: столы, кресла, стулья, скамьи — мебель всех эпох и народов была расставлена так, как это делают для собрания, а не для репетиции. Низко опущенные софиты освещали стенды с укрепленными на них эскизами костюмов, гримов, декораций. На рисунках были изображены многоглавые соборы, мосты, башни старинной крепости, горницы в домах Великого Новгорода XIII столетия. А на эскизах костюмов — бояре, воины, но больше всего простой народ с вилами, косами, топорами. В воображении возникали картины народного бунта. Мы, школьники, чувствовали, что нам предстоит интересная работа.
Артисты медленно, как в залах художественной выставки, ходили перед стендами. Многие обнаруживали свои фамилии на рисунках: Карцев Истомин, Мартынов... Под каждым эскизом размашистая подпись: А. Санин. Особенно привлекали внимание большие листы с изображенными на них костюмами и гримами главных действующих лиц: Посадник — Южин, Василько — Остужев, Боярыня Мамелфа — Ермолова. Художник А. А. Арапов суетился вокруг стендов, беспокоясь, удобна ли развеска рисунков для рассматривающих их актеров.
Звонки. Все с шумом рассаживаются, ждут. Вот появляются вожди Малого театра — А. И. Южин, С. А. Головин. И с ними незнакомый человек, толстяк, в какой-то оригинальной курточке, с лицом, на котором прыгают, сдвигаются, живут необыкновенно густые и непохожие одна на другую брови — одна нормальная, другая остроугольная. Они то и дело перемещаются — и сразу меняется все бритое лицо незнакомца. Сейчас оно торжественно и добродушно. Ходит этот человек грузно и косолапо, но глаза его бегают, быстро впиваются в каждого и словно накапливают где-то под волосами громадную коллекцию моментальных фотоснимков.
— Товарищи! — говорит Южин, — желая внести в наш репертуар что-то отвечающее чаяниям революционного народа, дирекция остановилась на трагедии Алексея Толстого «Посадник». Для постановки трагедии мы пригласили известного вам режиссера Александра Акимовича Санина. Прошу считать дорогого гостя другом и товарищем в нашей работе.
Раздались дружные аплодисменты.
— Предоставляю слово и дальнейшее ведение сегодняшнего рабочего собрания Александру Акимовичу! — закончил Южин.
Снова аплодисменты.
И Санин заговорил. До сих пор мне не доводилось слышать такой увлекательной творческой беседы. Да что я и мои школьные товарищи! Опытные, много повидавшие старики — В. Ф. Александровский, Н. К. Яковлев, Н. Ф. Костромской — словно помолодели, слушая Санина. Сперва Александр Акимович говорил о том, как он любит Малый театр и его историю. Показывая на галерку, он припоминал, какое наслаждение доставляло ему искусство великих мастеров. Санин с благоговением говорил о М. Н. Ермоловой, которой он с группой своих товарищей студентов поднес меч на спектакле «Орлеанская дева». Потом Александр Акимович перешел к сегодняшнему Малому театру. Он делился своим мнением об игре А. И. Южина, О. А. Правдива, П. М. Садовского, А. А. Остужева и тут же признавался им в любви, прерывая речь объятиями и поцелуями.
Перейдя к «Посаднику», режиссер подробно рассказал, как он видит будущий спектакль. В незаконченной драме А. К. Толстого как будто не было ничего революционного. Но Санин так темпераментно говорил о свободолюбии новгородцев, о низкой измене богатых бояр, о сугубо важном значении народных сцен, что пьеса казалась созвучной революционной эпохе. Разбирая сцену за сценой, режиссер передавал пьесу то А. А. Яблочкиной, то И. А. Рыжову и просил их прочесть следующий акт. Но тотчас же, словно не имея сил сдержать себя, он перебивал читающих своими острыми замечаниями. И вот перед нами начала вырисовываться картина Великого Новгорода, осажденного сильными врагами — суздальцами. Но и внутри окруженного неприятелем города притаились враги новгородской вольности. Это богатые «торговые гости». Они готовы сдать Новгород неприятелю, лишь бы сберечь свои богатства. Им ненавистен молодой воевода Чермный, мужественно обороняющий город. Богатые бояре боятся его, зная, что он будет беспощадно карать за измену. Задумав отстранить Чермного от воеводства, бояре обвиняют его в предательстве. Чтобы сохранить власть за воеводой, который один только может спасти Новгород от врагов, Посадник берет на себя мнимую измену. Он не видит иной возможности защитить Чермного от наглого наговора. Режиссер красочно описывал сцены мятежей, боев. Он с увлечением рассказывал о знаменитом вече, где во всю мощь разыгралась прекрасная и страшная, не знающая удержа народная стихия.
Замечательно интересен был словарь режиссера. Санин знал силу меткого слова, образной речи, неожиданных и острых словосочетаний. Как выгодно отличался словарь художника от того «словаря среднего дачника», о котором с сожалением писал Александр Блок. Санин говорил, как человек, страстно влюбленный в Россию, в ее историю. И как вкусно он произносил слово «Русь»! Вот он начал рассказывать о новгородских ушкуйниках, дополняя свою речь мимикой. У Санина было прекрасное актерское лицо, выразительные руки. Когда он говорил о Василько — главном ушкуйнике, — в руках у него оказался откуда-то взятый бердыш. Санин направил его в грудь Остужеву, показывая задуманную мизансцену, и добавил при этом: «Я — это ты, Саша!» А Жирох, Кривцович — новгородские изменники, какими трусливыми гадами выглядели они, когда режиссер играл эти образы, расхаживая здесь же между актерами. И с каким уважением он говорил о Посаднике — Южине, как ласково обращался к нам, школьникам. Мы горели желанием выполнить его задания и тут же готовы были превратиться в новгородцев горожан, гридней, огнищан, собравшихся на вече. Словом, талантливая беседа Санина захватила состав и предрешила успех будущего спектакля.
Такое начало работы над «Посадником» оживило театр. Отныне все, и старые и молодые, стали считать недели, дни, остававшиеся до выпуска спектакля. Темы разговоров за кулисами переменились; уже неловко было беседовать о скудном хлебном пайке о картошке, о муке. Все были властно призваны к тому, ради чего жили.
В тот вечер определилась и моя судьба. Актерская профессия перестала привлекать меня после того, как я встретил человека, жившего не одной ролью, а целым миром образов. Этот человек умел увлечь сотни актеров, художников, музыкантов, костюмеров, осветителей, рабочих. Он талантливо вел свою армию на штурм, не боясь трудностей. Все охотно шли за ним, веря в победу. Теперь я больше никем не хотел быть в театре — только режиссером! В ту же ночь я сказал об этом Надежде Александровне и своим товарищам. Мое быстрое решение прозвучало так серьезно, что никто не засмеялся, не пошутил. Полагая, что я нашел свой путь, все желали мне успеха.
С первой же встречи А. А. Санин покорил меня. Он на всю жизнь стал для меня примером. Я поверил ему и пошел за ним, увлеченный его талантом, его пламенной любовью к искусству.
Санин поражал своей смелостью. В круг людей, чинно рассуждающих о театральном искусстве, ворвался буйный художник. Этот кричащий, хохочущий, плачущий человек не стеснялся воспитанных умников, не боялся прослыть дикарем. Нарушая академическую тишину, Александр Акимович отлично знал, во имя чего он шумел. И все вокруг него ожило, затрепетало, помолодело. Наделенный богатой фантазией, огненным темпераментом, Санин умел заражать и вдохновлять даже самых закоренелых скептиков. На репетициях звучали его волнующие призывы, не знающие границ похвалы, а иной раз уничтожающая ругань! Для нас, молодежи, было большим счастьем то, что мы получили боевое крещение на сцене под руководством Александра Акимовича. Разруха, голод, холод — все забывалось, все казалось не важным. Одна похвала Санина делала будущего артиста счастливым, малейший упрек или насмешка повергали в уныние. Но уныние было непродолжительным, оно тотчас сменялось желанием заслужить одобрение горячо любимого режиссера.
Начиная репетировать пьесу, Александр Акимович очень хорошо представлял себе будущий спектакль. Он знал тысячи способов и приемов, помогавших ему добиться нужных результатов. Его дар заключался в том, что он умел увлечь, объединить и повести за собой самых разных людей. Позже, когда мне посчастливилось стать одним из любимцев Санина, он посвятил меня в некоторые тайны режиссуры.
- Для того чтобы строить спектакль, надо очень хорошо знать всех участников, — говорил Александр Акимович. — Режиссер должен изучить, что любят актеры, и их слабости в первую очередь. Я отлично знаю Южина, Остужева, Яковлева, но мне этого мало. Я должен знать каждого ученика школы, каждого статиста, играющего бессловесную роль. В «Посаднике» занято около двухсот человек. Я не могу близко познакомиться со всеми участниками. Но они должны считать, что я их знаю, что я за ними слежу, интересуюсь ими. Необходимо, чтобы все чувствовали это.
Действительно, какой восторженный шум поднимался кругом, когда, заканчивая репетицию сцены «вече» беседой, Санин говорил, обращаясь к рядовому статисту-студенту:
— Вот это место испорчено тем, что у Васи Брикуса было какое-то отсутствующее лицо. Он стоит в последнем ряду, за столбом, и думает, что его не видно. Васенька! Клянусь тебе, что видно лишь одного
тебя. Как только ты позволяешь себе унестись мыслями от того, что делается на сцене, так конец Южину, Садовскому, Головину... Я знаю, что у тебя в Межевом институте послезавтра экзамен по геодезии.
Трудный экзамен, я понимаю. Знаю, что мама тревожится. И эта волнуется, с которой я встретил тебя у храма Христа Спасителя. Но Вася, помни: ты сей час актер. И кончено!..
Или:
— Товарищи! Артисты Малого театра! Со всем волнением, на которое способен ваш режиссер, старик, стоящий одной лапой в могиле (Санин кокетничал, он вовсе не был так стар), я поздравляю вас. Обнимаю, тебя, Саша, как директора, вас всех, как счастливцев-участников. Сейчас родился новый русский актер. Во время монолога Южина вон там на вышке соловьевец Дмитрий Николаевич Толстой второй так страстно слушал Посадника, так испуганно перебросил копье из руки в руку, как на этой сцене мог сделать только Павел Степанович Мочалов. Дмитрий Николаевич, где ты? Выдь, покажись, поклонись всем. Целую тебя, дорогой.
И начались поцелуи, объятья. Вся труппа с Южиным во главе аплодировала красневшему от смущения счастливцу.
Конец репетиции, когда Александр Акимович делал свои замечания, был одним из самых любимых и волнующих моментов в работе. И, несмотря на то, что даже неопытные школьники видели хитрость Санина, мы все были наэлектризованы и горели желанием помочь мастеру вылепить задуманную им картину. Казалось, если бы режиссер крикнул: «Дальше идет страшная сцена. Ученики школы бегут на колосники, прыгают с восьмисаженной высоты и разбиваются в блин на площади, чтобы спасти Новгород. Первым бросается...» — то в наступившей тишине было бы слышно биение юных сердец, выстукивающих: «Меня! Меня! Ради бога не обойдите меня!»
До репетиций А. А. Санина мы ничего подобного не видели, не знали и не испытывали.
Он давал нам задачи, казавшиеся иногда непосильными. В сцене «веча» несколько человек из толпы бросались с заднего плана на первый, где падал воевода Чермный — П. М. Садовский. Заподозрив его в измене, мы, по образному выражению Санина, «распинали» воеводу и набрасывали ему на шею веревку, желая «одни — удавить, другие — повесить». Требуя, чтобы вид наш был страшен, Александр Акимович говорил:
- Я только тогда вам поверю, когда в первом ряду партера женщины закричат, вскочат и убегут к дверям. Все остальное миндаль, пирожное, а не бунт.
И как же торжествовали мы, когда на спектакле, да не на премьере, а на десятом или пятнадцатом представлении, женщины действительно убегали в глубь зала от нашего бешеного броска.
Александр Акимович сумел привить нам, всей школе, такую любовь к новгородским простым мужикам и бабам, что мы играли народные сцены с громадным подъемом. Бывали случаи, когда молодежь даже слишком усердствовала. Многие из нас считали особой доблестью раны и увечья, полученные в драке на сцене. Санину пришлось умерить наш пыл, остановить ненужное кровопролитие. После довольно серьезного ранения в театральном бою одного безудержно горячего ученика Александр Акимович произнес речь. Он с презрением говорил о натурализме и требовал от нас грации в самых мятежных сценах. Стиснув одного из учеников в объятиях, Санин замечательно показал, какое сильное впечатление производит такая схватка без побоев и кровопролития.
— Смотрите! Во мне пять пудов! — восклицал режиссер.— А какая грация, какое изящество. Фея! Екатерина Васильевна Гельцер. Смотрите: я не дерусь, я танцую!..
Репетируя сцену за сценой, Санин талантливо раскрывал историческую пьесу. Большинство режиссерских предложений принимались с восторгом; они очень помогали исполнителям. Но случалось, что Александру Акимовичу приходилось преодолевать некоторый консерватизм. Вот, например, в одной сцене заупрямился А. И. Южин; он не хотел встать на колени перед толпой в том месте, где это казалось необходимым Санину. Сцена, когда гордый, исполненный величия Посадник опускается на колени перед новгородцами, перед мужиками и ремесленниками, была задумана очень хорошо. Южин не мог этого не понимать и все же противился. Но и Санин не уступал. В течение многих репетиций мы наблюдали затянувшийся поединок режиссера с актером.
Сперва в этом месте репетиция приостанавливалась и начинались убеждения, просьбы, споры.
В этот момент, — объяснял нам Санин, — Александр Иванович, Посадник, прямой, как колокольня Ивана Великого, опустился на колени перед вами, новгородскими оборванцами. Перед тобой, Володя, перед тобой, Коля. Поняли, как его разобрало?
Александр Акимович, — возражал Южин, — не хочется мне вставать на колени, уж очень все наглядно получится.
Александр Иваныч, встанешь и тогда поймешь, что это значит, это шекспировский момент у Алексея Толстого, драгоценный для тебя момент.
Душа не лежит, Саша. Не настаивай.
- И душа опустится на колени, Саша. Настаиваю, велю!..
Было что-то трогательное, детское и в страстном требовании одного и в упорном сопротивлении другого. В разных вариантах этот спор повторялся на каждой репетиции. Сцена, задуманная режиссером, не получалась. В конце концов Санин должен был найти какой-то выход.
Не забуду его в тот день, когда он принял твердое решение. Александр Акимович пришел на репетицию в новой куртке, с художническим, искусно завязанным бантом. Бант этот был сделан руками его жены — той самой Л. С. Мизиновой, с которой был дружен молодой А. П. Чехов.
- Дети! — взволнованно обратился к составу спектакля Санин, одинаково считая своими детьми и школьников, и статистов, и известных всей стране старых актеров. — Дети! Сейчас произойдет большое событие. Мы в первый раз попробуем прогнать сцену
«веча» без остановки. Как бы плохо ни получалось, я вас не перебью. Вы всё знаете... Приготовьтесь. Считаю до двадцати пяти, чтобы вы успели сосредоточиться, помолиться.
- Господи! — совсем, как нижегородский дьякон, истово крестясь на люстру в зале, молился Санин, — помоги Малому театру и рабу твоему Александру! Санин молился очень серьезно. Казалось, что он не шутит. Актеры, школьники, сотрудники разошлись по своим местам. Поможет ли бог, мы не знали, но готовы были лечь костьми, чтобы сцена удалась.
— Начали! — раздалась команда из последних рядов партера.
Мы чувствовали, что репетиция идет хорошо. Но Санин еще и еще разжигал нас репликами из зала.
— Так, так! Орлы, дети, целую. Так, собрались. Медленнее, не спешите, все равно помирать. Белая рубаха, вилы несчастные, не лезь на первый план, не дорос еще!
Поняв, что последние слова относятся ко мне (в руках у меня были вилы), я отбежал в сторону. А из зала возглас Санина, обращенный к С. А. Головину — Жироху:
— А, дьявол!.. Ползи, как старый кабан, в озеро грязи. Глазами, глазами их ешь!
Сцена сбора веча по звону колокола прошла отлично. Она была поставлена по Ключевскому: пять концов Господина Великого Новгорода собирались на площадь со всех сторон со своими стягами. Каждый «конец», человек в тридцать, появлялся со стороны, противоположной тому месту, где должна была стоять эта группа горожан во время веча. В результате общего движения, когда все участники спешили занять свои места, сцена, казалось, была полна народом! Горожане еще не знали о беде, грозящей Новгороду, но предчувствовали что-то недоброе. Две минуты был слышен тревожный гул толпы на площади. Эта сцена, блестяще нафантазированная и найденная режиссером, была экзаменом для нас, молодежи. Мы были на высоте.
— Спасибо! Все правда. Все так и было! Целую! — одобрял нас Санин из партера.
Всех захватило то, что происходит на сцене. Народ волнуется, разыскивая изменника. Южин, Садовский, Остужев накалены до последней степени. Мы репетируем с юношеским пылом. Воевода Чермный — П. М. Садовский просит у новгородцев прощения и требует себе суда. Посадник — А. И. Южин останавливает молодого князя, чтобы взять на себя его мнимую вину.
Так добираемся до злополучного места. Если сейчас Южин не встанет на колени, нам не на что будет реагировать. Мы не сможем расступиться. Вся созданная на сцене жизнь замрет, картина не закончится.
Но нет...
За несколько фраз до поклона Посадника на сцену врывается Санин. Он бегает в толпе, кидаясь туда, где стихает шум. Прекрасный актер, Александр Акимович был, конечно, самым колоритным новгородцем (позже на первых спектаклях он играл вместе с нами). Вдруг, не теряя нерва, в том же ритме, в каком шла горячая сцена, Санин влезает на тумбу, стоящую на площади, и кричит:
Братцы! Чудо! Великолепно! Но главное впереди. Сейчас, сейчас сам Южин бухнется вам в ноги — силища, власть, гордость. Не забудьте раздаться в стороны.
Александр Акимович! — хотел было что-то шепнуть Южин, но осекся под взглядом Санина. А тот уже спрыгнул в зал и кричит из глубины его:
Никаких заминок. Продолжайте. Не портить великолепную сцену!
Вот наступил решающий момент. Мы, школьники и статисты, впились глазами в лицо директора, знаменитого артиста и драматурга. После секундной паузы, чувствуя себя ответственным за творческую дисциплину, Южин падает перед нами на колени. То есть не падает, а только немного сгибает спину и издает похожий на стариковское кряхтение звук. Но на сегодня довольно и этого. Мы стараемся закрепить важный сдвиг. Мы изумлены, мы шарахаемся в стороны. И снова Санин среди нас. Несмотря на грузность, он легко взлетает по ступенькам лобного места.
— Дети! Дети! — кричит Александр Акимович, и по лицу его сползает слеза. — Ах спасибо! Ах если бы вы видели, что это было. Вот это Малый театр! Тени Щепкина и Мочалова пронеслись сейчас по сцене. Клянусь, огромная фотография будет снята и выставлена на Кузнецком мосту: «Чтобы спасти город, Посадник — Южин опускается на колени перед чернью». Саша! — ты гений. Спасибо от старого актера!
Санин повисает у Южина на шее и смачно целует его со слезами и смехом. Не слушая того, что ему пытается сказать Александр Иванович, он вдруг кричит:
— Не терять нерва. Закрепить. Повторяем это место! — и прыгает в партер.
Санин хлопает в ладоши, мы повинуемся сигналу. Вся сцена идет снова. Теперь Южин низко кланяется нам в ноги. А мы с еще большим испугом и изумлением реагируем на его поклон, еще шире расступаемся вокруг.
На этой репетиции было сломлено упорное сопротивление актера, мешавшее дружной работе. К чести режиссера нужно сказать, что в спектакле именно эта сцена имела очень большой успех. Вообще, огромный труд не пропал даром. То, для чего умный директор пригласил талантливого режиссера, для чего была мобилизована вся верхушка труппы вплоть до М. Н. Ермоловой, сыгравшей несколько первых спектаклей, полностью удалось.
Правда, спектакль далеко отошел от замысла автора. У Алексея Толстого патриот Посадник во имя общего блага жертвует честью и добрым именем, чтобы выручить из беды воеводу Чермного. Таким образом героем трагедии А. К. Толстой делает Посадника — боярина Глеба Мироныча. В спектакле о свободолюбивом Великом Новгороде, поставленном А. А. Саниным, главным действующим лицом был народ. Пьеса кончалась по-санински: осужденный вечем, Посадник уходил в изгнание, а воевода Чермный готовил войска к бою. Знаменитая финальная пауза. Молча, с трудом сдерживая обиду и гнев, провожает Посадника вече. Злые, ненавидящие взгляды бросают ему вслед новгородцы. Гордо идет Посадник в ссылку. Он оставляет площадь, но знает, что самое главное им сделано — Господин Великий Новгород будет спасен.
Талантливо поставленный спектакль волновал зрителя. Режиссер сумел найти современное звучание пьесы, оттеняя моменты, перекликавшиеся с жизнью молодой республики. Это было время, когда кольцо интервенции начинало сжиматься вокруг еще неокрепшего Советского государства. Драма А. К. Толстого об обороне осажденного Новгорода, тема защиты народной вольности, подчеркнутая режиссером, приобретала в этих условиях остро политическое звучание. Мы, молодежь, навсегда сохранили воспоминания о раскаленном дыхании зрительного зала. Исполнители крохотных ролей с гордостью читали статью в центральной прессе: «Народ на сцене Малого театра», «Народная трагедия». Мы ликовали, находя в рецензиях такие строки: «Минутами зритель забывал о главных персонажах и жадно следил за безымянными героями толпы, развернувшими ряд драматических положений, соперничавших и порой в зрительном отношении более ярких, чем основная драма».
К выпуску спектакля меня назначили старостой одной из групп молодежи, занятой в толпе. Санин перестал называть меня «белой рубахой», «вилами несчастными». Теперь я стал для него «студентик Федя». Мне случалось вводить новых исполнителей для экстренной замены заболевших товарищей. Я терпел вдвое больше ругани режиссера, чем остальные участники, но зато знал и его ласку. Санин удостоил меня доверием, я чувствовал его любовь. Он делился со мной своим опытом, рассказывал многое, о чем сам я никогда бы не догадался. Я узнал, например, что все поражавшие нас блестящие импровизации Александра Акимовича были подготовлены огромным трудом. Он тщательно продумывал каждую репетицию. Совсем не так просто было постоянно поддерживать творческий накал, добиваться активности, более чем двухсот человек. Раскрывая свои режиссерские секреты, Санин нередко пользовался моей помощью. Оказалось, что он далеко не так хорошо знал каждого участника спектакля, как мы полагали. Мы думали, что всевидящий взгляд режиссера, прославившегося знанием всей толпы, может в любую минуту настигнуть каждого из нас. Тот, кого Санин едко высмеивал или без меры превозносил, всегда считал, что он получает по заслугам. А между тем Александр Акимович заранее намечал себе несколько «жертв» для предстоящей репетиции. Я не раз составлял для него записки в таком роде:
«Знаменщик с большим носом в группе Эльского, стоит последним у стены — Василий Федорович Мамалыгин. Служит в конторе Хлебопродукта, волнуется за исход ревизии».
Или: «Студент с кистенем на мосту — Петр Григорьевич Арский. Поклонник поэтов-декадентов, знает их наизусть. Спорит, что наш Толстой не поэт. Восхваляет Соллогуба. Читает: «Качает черт качели».
Такие записки нужно было непременно писать очень крупными буквами, чтобы Санин мог разобрать их в темноте зрительного зала.
Александр Акимович показал мне технику зарисовывания в режиссерском экземпляре тех знаменитых массовых сцен, постановка которых принесла ему мировую славу. Позже, став режиссером, я постоянно пользовался его способом прорабатывать народные сцены. Все участники таких сцен были известны постановщику под определенными номерами. Чтобы создать в уме жизнь огромной пестрой толпы, темпераментный художник давал волю воображению. Он фантазировал биографию каждого безымянного персонажа, ставил его в обстоятельства, предложенные автором, определял его положение среди других действующих лиц. Продумав всю сцену, Санин фиксировал результаты работы графически в своем экземпляре. Чтобы дать интересное задание какому-нибудь номеру, пятьдесят восьмому или девяносто третьему, ему достаточно было взглянуть на сделанный рисунок. Так он находил выразительные, живые мизансцены. Беседы с Саниным стали для меня насущной потребностью. Разговаривая со мной горячо и искренне, старик, по-видимому, отводил душу. Несмотря на свою влюбленность в Малый театр, он был многим недоволен; ему нередко приходилось сталкиваться с бюрократизмом и косностью, еще не выкорчеванными в старейшем театре. В минуту откровенности Санин дружески советовал мне:
— Дороже всего, чтобы спектакль получился таким, каким ты его задумал. Ради этого наплюй на самолюбие, на хорошие отношения с актерами. Хитри с дирекцией, авторами, художниками. Всеми средствами
добивайся своего. Не важно, чтобы про тебя говорили, что ты хороший человек. Пусть лучше говорят, что ты хороший режиссер.
Имея огромный опыт работы на сцене, Александр Акимович великолепно знал актеров и их психологию. Чтобы добиться нужных результатов, он искусно пользовался и любовью актеров к своему делу и их слабостями. Применяя всевозможные педагогические приемы, Санин допускал даже ложь, когда думал, что она поможет исполнителю. Он был глубоко убежден в том, что режиссер имеет право обманывать актера в интересах спектакля.
— Если ты знаешь, что человек самолюбив, хвали его, говори ему, что он Кин, Поссарт, — советовал Санин.— Уверяй его, что он лучше всех актеров, которых ты знал. Бросайся ему на шею, целуй его, чтобы он
тебе поверил. Если это человек, которого нужно отругать, ругай его беспощадно. Ругай его так, чтобы остальным становилось страшно. Твоя похвала должна быть огромным счастьем для исполнителя.
Актеры прекрасно знали, что Санин часто обманывает их. Однажды они решили подловить его. В постановке Александра Акимовича «Лес» роль Петра репетировали в очередь два исполнителя — А. И. Истомин и С. И. Филиппов.
— Саша, сегодня ты! — приветствовал Санин Истомина, когда наступала его очередь репетировать.— У меня счастливый день, актер мой дорогой: дикция, походка, игра... Это не то, что Сергей Иваныч. Только об одном умоляю: не злоупотребляй ты ни дикцией, ни голосом. Не щеголяй ими... Бросай фразу проще... Ты артист. Тебе это ничего не стоит! А когда приходила очередь Филиппова, Санин встречал его таким монологом:
— Сережа! Сегодня ты?!.. Вот у меня счастливый день, студент мой дорогой: интеллигентность, тонкость, умница. Не то, что Александр Иваныч. Только об одном умоляю: говори так, чтобы даже твой шепот понимала вся галерка... Тебя слушать интересно, каждое слово дорого... Помни об этом!
Встретившись как-то за кулисами, Филиппов и Истомин рассказали друг другу, как их приветствует Санин на репетициях. Актеры посмеялись и решили поймать режиссера с поличным. Другие исполнители были довольны, предчувствуя, что им предстоит стать свидетелями забавной сцены. Я случайно присутствовал при этом разговоре. Конечно, я счел своим долгом предупредить любимого режиссера об ожидающей его каверзе.
Но и ты сочувствуешь им я вижу? — неожиданно спросил меня Санин, выслушав мой рассказ.
Да ведь, знаете, они обижаются, — отвечал я чистосердечно.. — Они, так сказать, хотят разоблачить вас. И, по-моему, они правы...
Мальчик, не пугайся! — спокойно прервал меня Александр Акимович. — Ты забываешь, что это актеры. Каждый из них в тайне души верит, что именно его я считаю лучшим исполнителем. Оба они
будут смотреть, как я выворачиваюсь из трудного положения с сочувствием и любовью. Важно же только одно: теперь каждый из них костьми ляжет — Истомин, чтобы говорить текст Островского проще, а Филиппов, чтобы его было слышно.
И в самом деле, никакого конфликта не было, все кончилось пустяками.
Репетируя, Александр Акимович умел создавать замечательную творческую атмосферу. Способность зажечь исполнителей, разбудить их фантазию и таким образом «переселить» в мир, изображенный драматургом, помогала Санину добиваться чудес. Актеры обожали одаренного режиссера и рвались работать с ним. Поставив пьесу, Александр Акимович считал своим долгом наблюдать, чтобы спектакль не терял свежести. Для этого он находил множество всяких способов, помогавших ему расшевелить и подтянуть исполнителей. Отличительной чертой Санина было то, что он ничего не делал без оригинальной выдумки.
Однажды в Большом театре, где Санин поставил несколько опер, на спектакле «Князь Игорь» один из двух половцев, которые последними убегали за кулисы, позволил себе перепрыгнуть через кучу сложенных на сцене копий. Александр Акимович заметил это, но не сумел определить из зала, кто был виновником. Как поступить режиссеру? Кажется, очень просто — вызвать обоих участников, сказать им, что он не разглядел, кто совершил проступок, сделать выговор.
Нет, это было бы слишком обыкновенно. Санин ловит каждого из двух подозреваемых им исполнителей в отдельности. Иванову он страстно шепчет:
- Сейчас этот негодяй Петров, как козел, прыгнул на сцене через копья. Скажи ему, что я не допущу такого безобразия в Большом театре.
Чуть позже, поймав Петрова, Александр Акимович с возмущением рассказывает ему то же самое про Иванова. Проделав это, Санин весело потирает руки, брови его прыгают:
— Пускай сами разбираются, — шепчет он. — Зато ручаюсь, что больше это безобразие не повторится.
Актеры, игравшие в один и тот же вечер «Ричарда III» в Малом театре, «Псковитянку» в Большом и «Сирано де Бержерака» в театре бывш. Корша были уверены, что Александр Акимович сидит в зрительном зале и следит за ними своим восторженным и придирчивым взглядом. И действительно, беспокойный режиссер успевал побывать в один вечер в трех театрах, хотя это стоило ему немалых усилий. В те годы нельзя было мечтать не только об автомобиле, но даже о трамвае. Чтобы посмотреть три спектакля, Санину приходилось путешествовать пешком из одного театра в другой. Вбежав в вестибюль, он сбрасывал шубу на руки поджидавшего его капельдинера и через мгновение оказывался в зрительном зале. Несколько минут Санин зорко следил за тем, что происходит на сцене. Высмотрев какое-нибудь нарушение дисциплины или новый штрих в игре актера, Александр Акимович с шумом проносился за кулисами. Он кого-то распекал, кем-то восторгался, кого-то целовал, сообщал, что сегодня его особенно взволновал второй акт, и исчезал, как будто направляясь в зрительный зал. На самом же деле Санин выхватывал шубу у дежурившего в гардеробе Федотыча и спешил в другой театр, где его дожидался такой же Федотыч или Степаныч. Произведя и там подобную «ревизию», Александр Акимович несся в третий театр. Он никогда не мог ограничиться посещением одного спектакля или спокойно просмотреть, хотя бы один акт. Неуемный режиссер считал, что ему необходимо побывать не менее двух раз в каждом театре, чтобы увидеть все нужные сцены. Он заранее составлял план просмотра трех спектаклей и очень огорчался, что у него постоянно что-то рушилось, что-то не удавалось. Если же два его спектакля шли рядом, в Большом и Малом театрах, то Санин весь вечер был и тут и там. Большую же часть времени он находился, вероятно, на площади между театрами, желая всюду поспеть, несмотря на начинавшую одолевать его стариковскую одышку. Санин с чудесной наивностью верил, что режиссер обязан производить впечатление будто он за всем следит. Ему удавалось создать такое впечатление, и он учил меня следовать его примеру.
Один раз после спектакля «Горе от ума», возобновленного Александром Акимовичем, меня вызвали в репертуарную контору. Там мне передали записку от Санина — неровно оборванный клочок оберточной бумаги с наскоро нацарапанными огромными буквами и милой подписью. Сам Александр Акимович уже спешил поспеть к концу спектакля в другой театр, а в репертуарной конторе стоял счастливый как дурак, обласканный им ученик. В записке было сказано: «Дорогой мой! С любовью я следил за тем, как ты сегодня на балу кидался во все плешины, чтобы заменить больных, чтобы не показать зрителю ни одного пустого места. Предсказываю тебе, что ты будешь хорошим режиссером! Целую тебя. Твой А. Санин». Дорого стоит такая ласка большого художника!
Александр Акимович был очень счастливым режиссером; поставленные им спектакли имели громадный успех, пользовались любовью зрителя. Победы, одержанные Саниным, нельзя объяснить простым «везением». Нет. Все они были подготовлены огромным, вдохновенным трудом. В течение четырех лет, вплоть до отъезда А. А. Санина за границу, я имел возможность близко наблюдать его работу. Очень жаль, что он, не выдержав трудностей первых лет революции, вместе со своей женой Л. С. Мизиновой покинул родину. Вспоминая репетиции Александра Акимовича и поставленные им спектакли, я убеждаюсь в том, что он остро ощущал живые запросы нового зрителя.
Помню, как при постановке комедии «Собака садовника» Лопе де Вега Санин предложил актерам увлекательную задачу. Он говорил о том, что жизнь тяжела, в стране голод, холод, разруха, и призывал исполнителей создать веселый, жизнерадостный спектакль. Он считал, что театр не должен жалеть ярких красок, цветов, песен для своих голодных, плохо одетых зрителей. Особенно настоятельно он требовал красоты и изящества от исполнительниц главных ролей.
— Забыть голод, забыть, что кишки трещат, что не во что одеться! — провозглашал режиссер на каждой репетиции.
И действительно, поставленный Саниным спектакль «Собака садовника» доставлял наслаждение зрителям. Красочные, словно пронизанные солнцем декорации К. Ф. Юона радовали глаз. Неаполитанские мелодии, отлично звучавшие в исполнении струнного оркестра, помогали создать атмосферу влюбленности в доме Дианы де Бельфлер. Зрители сочувствовали роману графини Дианы с ее секретарем Теодоро. Красавица В. А. Шухмина создавала великолепный образ кокетливой, капризной Дианы де Бельфлер. Она мучила влюбленных в нее мужчин и более всех нравившегося ей Теодоро. Зритель бурно реагировал, когда любовь преодолевала сословные предрассудки и Теодоро, роль которого исполнял сначала М. Ф. Ленин, а затем А. А. Остужев, удавалось покорить сердце гордой графини. Что же касается комедийно-фарсовой стороны спектакля, то граф Людовико — Н. Ф. Костромской, маркиз Рикардо — В. Ф. Лебедев, граф Фредерико — В. В. Кумельский, слуги важных господ и в особенности Тристан — Н. К. Яковлев смешили зал до упаду. «На первом месте тут Тристан — Н. К. Яковлев, — в нужную меру грубый, в нужную меру тонкий и изворотливый и умевший каждой фразой срывать смех, не прибегая для того к переходящему за границы дозволенного в этой пьесе шаржа, карикатуры, — писал Николай Ефимович Эфрос. — Где «Собака» сворачивает по воле и умыслу автора на дорогу буффонады, был буффом и Яковлев,— но каким отличным буффом, например, в сцене превращения Тристана в восточного грека».
Мне тоже посчастливилось. В «Собаке садовника» я получил роль вместо какого-то заболевшего артиста. Подозвав меня, Санин громко объявил, что он поручает мне роль Лирано, просил переписать ее, выучить и назначил специальные репетиции для моего ввода. Приготовившись списывать роль, я обнаружил, что она состоит из одной фразы: «Твой костюм действительно великолепен». Но я не огорчился;
