14.02.2007
Подробнее
«ДМИТРИЙ САМОЗВАНЕЦ И ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ» А.Н.ОСТРОВСКОГО НА СЦЕНЕ МАЛОГО ТЕАТРА
Постановка 1909 года.
По книге Н.Г.Зографа «Малый театр в конце 19 – начале 20 века».
По книге Н.Г.Зографа «Малый театр в конце 19 – начале 20 века».
«ДМИТРИЙ САМОЗВАНЕЦ И ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ» А.Н.ОСТРОВСКОГО НА СЦЕНЕ МАЛОГО ТЕАТРА
Постановка 1909 года.
По книге Н.Г.Зографа «Малый театр в конце 19 – начале 20 века».
Островский был третьим и главным для театра драматургом в русской классике, систематические постановки его пьес Южин считал важной частью основного репертуара. Правда, пьесы Островского и раньше постоянно шли на сцене Малого театра, но Южин справедливо говорил, что к 1909 году большинство постановок не представляло интереса и мало посещалось зрителем. Так в сезон 1908/09 годов было показано семь пьес Островского (64 раза), среди них были возобновления («Бедность не порок», «Невольницы», «Последняя жертва», «Поздняя любовь»), но в новый сезон перешли редко исполняемые «Невольницы», «Лес», «Доходное место», и лишь «Без вины виноватые» с участием Ермоловой и Остужева из года в год продолжает привлекать широкое внимание зрителей. На протяжении пяти сезонов (1909—1914) театр ставит восемь пьес Островского. Постановочно и актерски они довольно неравноценны, некоторые из них вызваны к жизни лишь личной заинтересованностью актера в той или иной роли. Но в целом обращение к ним выражало репертуарную политику театра. Прежде всего театр ставит «Дмитрия Самозванца и Василия Шуйского» и «Бедную невесту». На следующий год — «Грех да беда на кого не живет» и «Грозу», в третий сезон — «Бесприданницу», затем — «Таланты и поклонники». Наконец, в сезон 1913/14 годов — «Правда — хорошо, а счастье лучше» и «Василису Мелентьеву».
Южин счел необходимым вернуть в репертуар исторические драмы Островского и остановился на лучшей из них — «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» (1909), не раз привлекавшей внимание Малого театра.
Характерно, что Платон в специальной статье о возобновлении хроники Островского пишет лишь о своеобразии декоративного оформления в его связи с принципами построения массовых сцен, о новом делении на акты и обходит молчанием вопросы трактовки пьесы, определения
сущности актерских образов. Платон уменьшает в спектакле пролет сцены (для этого делается постоянная рамка, размером 11х7 аршин с историческим орнаментом), дабы приблизить декорации к естественным размерам, сократить число статистов, выдвинуть на передний план активную часть действующей толпы. С этой точки зрения интересно распланирована наиболее удачная в спектакле картина «Улица в Китай-городе», представлявшая перекресток двух улиц, расходящихся к углам сцены, причем выдвинутая в центр галерея лавок и ларей очень суживала место действия. Разгром и высаживание ворот дома Вишневецкого отодвигались вглубь, чтобы «избежать демонстрирования перед публикой всей видимой и реальной осязательности этой сцены и дать публике только иллюзию этого разгрома» (И. С. Платон. К возобновлению на сцене императорского Малого театра драматической хроники А. Н. Островского «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский». — «Ежегодник императорских театров», 1909, вып. IV, стр. 100). Зритель видел лишь «разъяренную толпу, с шиканьем, свистом и пением несущую через сцену бревно».
Декорации, особые для каждой картины, писались по подлинным историческим материалам — рисункам, гравюрам, описаниям в книгах современников. Однако Бескин замечал, что в декорациях (Б. О. Гейкблюм и Ф. А. Лавдовский) не ощущалось дыхания старины, реализм смешивался с билибинской стилизацией, костюмы толпы повторялись лишь в двух-трех вариантах. Это был в сущности добросовестный исторический трафарет, лишенный творческого осмысления эпохи и стиля самого произведения.
Островский не только выразил борьбу Шуйского с Дмитрием, обрисовал самобытность их характеров и социальную природу образов, но и изобразил народные силы и чувства, переменчивость настроений толпы, разнообразие взглядов. Именно в раскрытии образа народа как активного участника исторических событий, на которого опирается Шуйский в своей борьбе с Дмитрием, и Состоит главная трудность постановки пьесы. Малый театр во многом сумел уловить выразительность образов бояр, то льстиво-подобострастных, то непреклонно-волевых, то мечтающих о новом укладе жизни, то ревностных сторонников старины (Н. В. Давыдов писал, что «это большой шаг вперед в сознании труппы необходимости хорошего, внимательного исполнения маленьких ролей; это новость, очень приятная» (Н. В. Давыдов. Письмо А. И. Южину.—ЦГАЛИ, ф. 878, оп. 1, ед. хр. 951, л. 56). Критика единодушно хвалила Рыбакова — Мстиславского — очень живописный образ сурового боярина с неторопливыми движениями, картинностью поз, отмечала контраст сановитых бояр с «новых людей», каких, как Басманов Рыжова, хлопотливый и грубый, хамоватый и подобострастный, или Вельский Горева — «шипящий наушник, привыкший к пресмыкательству и к утонченной жестокости вчерашнего палача» (Бэн (Б. В. Назаревский">. «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», драматическая хроника А. Н. Островского на сцене Малого театра.— «Московские ведомости», 8 сентября 1909 года).
Малый театр в значительной мере донес сумятицу настроений и суждений, колебание симпатий в народе и взрыв негодования на Самозванца, оскорбляющего религиозные и патриотические чувства. Театр изображал и массовые действия народа, и выделял его представителей, их негодование, активный протест, возмущение. Выразительно внешне, исторически и жанрово правдиво сыграл Падарин Калачника, бунтаря, вожака толпы; Лебедев нашел для Юродивого очень верный сценический тон. Интересные внешние краски – худая и бледная фигура, задыхающийся голос – применил для своего героя Феоктистов, выдвинувшийся в роли приказного дьяка Осипова, фанатика, добивающегося мученического венца своим обличением Самозванца как антихриста. Однако при удаче исполнения эпизодических лиц из социальных низов, помогающих понять трагический образ народа, театр не сумел до конца преодолеть недостатки, обычные при изображении массовых сцен, хотя спектакль свидетельствовал о несомненном сдвиге и в этой области. Портили впечатление внезапные выкрики и затихания, контраст слов и поведения, неоправданное молчание толпы в ожидании запоздавшей реплики или чьего-либо выхода. Например, в сцене, когда старик из Углича начинал рассказ об убийстве царевича, все как бы по знаку красиво рассаживались, а передние ложились, то отдавало оперной рутиной.
Центральная линия пьесы – борьба Шуйского с Дмитрием, история стремительного взлета и быстрого падения Самозванца, сметенного народным возмущением и боярским заговором. Садовский играл Дмитрия ближе к традиции, по словам Эфроса, юношески дерзким, полным веры в себя, жизнерадостным, легкомысленным и пылким, прямодушным и лишенным подозрительности. Его речь была стремительна и горяча, а жест развязен. Ему лучше удавались такие драматические моменты, как сильный страстный монолог перед троном Грозного, сцена суда над Шуйским, где он изливал свою неподдельную ярость. Но актер не смог избежать излишней приподнятости тона, крик и шаблонность повредили ряду мест роли.
Остужев вложил в Дмитрия совсем иное. В нем чувствовалось прозрение своей трагической судьбы, его обуревают сомнения, даже в минуты удач нет веры в себя, его угнетают надрыв и печаль. Лучшим моментом роли была сцена в Золотой палате. «Он переживал, - писал критик, - всю тоску чужака, попавшего не на свое место. Сперва долгое колебание у входа, потом выражение напряженной, назойливой, давящей его мысли, гвоздем засевшей в голове во время разговора с Басмановым, патером и Бучинским. Наконец, ясно передаваемое ощущение холода и неприятности под этими вековыми расписанными сводами, длинные, верные и правдиво выдержанные паузы среди разговора» (Бэн (Б. В. Назаревский">. «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», драматическая хроника А. Н. Островского на сцене Малого театра.— «Московские ведомости», 8 сентября 1909 года). Дмитрий Остужева лиричнее, мягче, непосредственнее. Бескин писал, что это совсем не авантюрист, а «просто увлекающийся мальчик. Своевольный, капризный, гордый, волею судеб взнесенный на гребень исторических событий» (Эм. Бескин. «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» А. Н. Островского.— «Раннее утро», 3 сентября 1909 года). И дерзкий, стремительный, горячий Дмитрий Садовского, и серьезный, сомневающийся, слегка неврастеничный Дмитрий Остужева представляли в спектакле большой интерес.
В образе Шуйского Правдин выступил еще 20 лет назад. Крупный актер мастерски раскрывал в своей роли ловкого интригана, чьи провокаторские советы маскирует притворное простодушие, прекрасно проводил сцены натравливания на Дмитрия, игру на патриотических чувствах народа. Правдин внимательно отделывал детали, создавая живой исторический облик боярина, выявлял основные психологические черты его характера. Но, как актер холодноватый, с недостатком темперамента, Правдин не сумел ярко обрисовать человека, встающего во главе народного движения, воодушевляющего на борьбу. Он не смог выразить трагичность положения, неистовую злобу, торжество. В результате налет будничности несколько исказил образ.
Большой душевной емкостью поразил в спектакле образ царицы Марфы, вынуждаемой признать в Самозванце своего сына. Ее играла Ермолова. Если ее дублерша Смирнова подчеркивала «главным образом остатки бунтующих сил, тот огонь протеста против совершенного злодеяния, который не могла засыпать зола времени и погасить тишина келий» (Н. Е. Эфрос. Москва. I. Драматические театры.— Ежегодник императорских театров», 1909, вып. IV, стр. 153), то Ермолова создавала гораздо более значительный образ. Для артистки в этот период ведущей темой творчества становится тема материнского чувства. Здесь, погружая в глубину страданий матери, нежность ее души, актриса заставляла следить, как в Самозванце «начинает она любить своего Дмитрия, от его слов обновляется ее материнская ласка». Остальные актерские образы не представляли большого интереса, хотя, например, Гзовская, умно спланировав роль, очень верно играла мелкое честолюбие Марины и ее чванство, расчетливость, дешевое кокетство и позерство, что не исключало грации и внешнего блеска.
Постановка была несомненным достижением театра, ею открылся первый сезон под руководством Южина. Но, конечно, нельзя преувеличивать достоинства оформления, подготовки массовых сцен, трактовки замысла. Недостатки работы режиссера, в должной степени не почувствовавшего основные линии, сюжетные ходы, образы, основные направляющие идеи хроники, не могли не отразиться в спектакле. Трудности, связанные с показом народа как активной действующей силы, режиссеры И. С. Платон и С. В. Айдаров полностью не преодолели, хотя мизансцены во многом и удались. Что же касается актерского исполнения, то оно, при общей удаче, все же не получило единого тона, не хватало и глубины внутреннего проникновения в роль. Большинство актеров не сумело сочетать историческую правду образа, естественность и современность чувства, подобно Ермоловой.
Островский — психолог быта и живописец характеров,— верно писал в эти годы один из критиков. И удачи театра в его пьесах связаны именно с раскрытием характера чисто актерскими средствами, с правдивыми и яркими выразительными фигурами, созданными мастерами театра в его лучших сценических традициях. Но театр в сущности не поставил целостного спектакля, построенного на основе единого замысла режиссера. Актеры зачастую играли независимо друг от друга, в постановках отсутствовали продуманная планировка мизансцен, единый ритм действия, общий тон, декоративное оформление не соответствовало художественному уровню современного театра. Правда, это не всегда с равной степенью сказывается в постановках Островского, но недостаток творческих исканий, реставраторский подход, шаблонность массовых сцен — типичны для театра.
Постановка 1909 года.
По книге Н.Г.Зографа «Малый театр в конце 19 – начале 20 века».
Островский был третьим и главным для театра драматургом в русской классике, систематические постановки его пьес Южин считал важной частью основного репертуара. Правда, пьесы Островского и раньше постоянно шли на сцене Малого театра, но Южин справедливо говорил, что к 1909 году большинство постановок не представляло интереса и мало посещалось зрителем. Так в сезон 1908/09 годов было показано семь пьес Островского (64 раза), среди них были возобновления («Бедность не порок», «Невольницы», «Последняя жертва», «Поздняя любовь»), но в новый сезон перешли редко исполняемые «Невольницы», «Лес», «Доходное место», и лишь «Без вины виноватые» с участием Ермоловой и Остужева из года в год продолжает привлекать широкое внимание зрителей. На протяжении пяти сезонов (1909—1914) театр ставит восемь пьес Островского. Постановочно и актерски они довольно неравноценны, некоторые из них вызваны к жизни лишь личной заинтересованностью актера в той или иной роли. Но в целом обращение к ним выражало репертуарную политику театра. Прежде всего театр ставит «Дмитрия Самозванца и Василия Шуйского» и «Бедную невесту». На следующий год — «Грех да беда на кого не живет» и «Грозу», в третий сезон — «Бесприданницу», затем — «Таланты и поклонники». Наконец, в сезон 1913/14 годов — «Правда — хорошо, а счастье лучше» и «Василису Мелентьеву».
Южин счел необходимым вернуть в репертуар исторические драмы Островского и остановился на лучшей из них — «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» (1909), не раз привлекавшей внимание Малого театра.
Характерно, что Платон в специальной статье о возобновлении хроники Островского пишет лишь о своеобразии декоративного оформления в его связи с принципами построения массовых сцен, о новом делении на акты и обходит молчанием вопросы трактовки пьесы, определения
сущности актерских образов. Платон уменьшает в спектакле пролет сцены (для этого делается постоянная рамка, размером 11х7 аршин с историческим орнаментом), дабы приблизить декорации к естественным размерам, сократить число статистов, выдвинуть на передний план активную часть действующей толпы. С этой точки зрения интересно распланирована наиболее удачная в спектакле картина «Улица в Китай-городе», представлявшая перекресток двух улиц, расходящихся к углам сцены, причем выдвинутая в центр галерея лавок и ларей очень суживала место действия. Разгром и высаживание ворот дома Вишневецкого отодвигались вглубь, чтобы «избежать демонстрирования перед публикой всей видимой и реальной осязательности этой сцены и дать публике только иллюзию этого разгрома» (И. С. Платон. К возобновлению на сцене императорского Малого театра драматической хроники А. Н. Островского «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский». — «Ежегодник императорских театров», 1909, вып. IV, стр. 100). Зритель видел лишь «разъяренную толпу, с шиканьем, свистом и пением несущую через сцену бревно».
Декорации, особые для каждой картины, писались по подлинным историческим материалам — рисункам, гравюрам, описаниям в книгах современников. Однако Бескин замечал, что в декорациях (Б. О. Гейкблюм и Ф. А. Лавдовский) не ощущалось дыхания старины, реализм смешивался с билибинской стилизацией, костюмы толпы повторялись лишь в двух-трех вариантах. Это был в сущности добросовестный исторический трафарет, лишенный творческого осмысления эпохи и стиля самого произведения.
Островский не только выразил борьбу Шуйского с Дмитрием, обрисовал самобытность их характеров и социальную природу образов, но и изобразил народные силы и чувства, переменчивость настроений толпы, разнообразие взглядов. Именно в раскрытии образа народа как активного участника исторических событий, на которого опирается Шуйский в своей борьбе с Дмитрием, и Состоит главная трудность постановки пьесы. Малый театр во многом сумел уловить выразительность образов бояр, то льстиво-подобострастных, то непреклонно-волевых, то мечтающих о новом укладе жизни, то ревностных сторонников старины (Н. В. Давыдов писал, что «это большой шаг вперед в сознании труппы необходимости хорошего, внимательного исполнения маленьких ролей; это новость, очень приятная» (Н. В. Давыдов. Письмо А. И. Южину.—ЦГАЛИ, ф. 878, оп. 1, ед. хр. 951, л. 56). Критика единодушно хвалила Рыбакова — Мстиславского — очень живописный образ сурового боярина с неторопливыми движениями, картинностью поз, отмечала контраст сановитых бояр с «новых людей», каких, как Басманов Рыжова, хлопотливый и грубый, хамоватый и подобострастный, или Вельский Горева — «шипящий наушник, привыкший к пресмыкательству и к утонченной жестокости вчерашнего палача» (Бэн (Б. В. Назаревский">. «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», драматическая хроника А. Н. Островского на сцене Малого театра.— «Московские ведомости», 8 сентября 1909 года).
Малый театр в значительной мере донес сумятицу настроений и суждений, колебание симпатий в народе и взрыв негодования на Самозванца, оскорбляющего религиозные и патриотические чувства. Театр изображал и массовые действия народа, и выделял его представителей, их негодование, активный протест, возмущение. Выразительно внешне, исторически и жанрово правдиво сыграл Падарин Калачника, бунтаря, вожака толпы; Лебедев нашел для Юродивого очень верный сценический тон. Интересные внешние краски – худая и бледная фигура, задыхающийся голос – применил для своего героя Феоктистов, выдвинувшийся в роли приказного дьяка Осипова, фанатика, добивающегося мученического венца своим обличением Самозванца как антихриста. Однако при удаче исполнения эпизодических лиц из социальных низов, помогающих понять трагический образ народа, театр не сумел до конца преодолеть недостатки, обычные при изображении массовых сцен, хотя спектакль свидетельствовал о несомненном сдвиге и в этой области. Портили впечатление внезапные выкрики и затихания, контраст слов и поведения, неоправданное молчание толпы в ожидании запоздавшей реплики или чьего-либо выхода. Например, в сцене, когда старик из Углича начинал рассказ об убийстве царевича, все как бы по знаку красиво рассаживались, а передние ложились, то отдавало оперной рутиной.
Центральная линия пьесы – борьба Шуйского с Дмитрием, история стремительного взлета и быстрого падения Самозванца, сметенного народным возмущением и боярским заговором. Садовский играл Дмитрия ближе к традиции, по словам Эфроса, юношески дерзким, полным веры в себя, жизнерадостным, легкомысленным и пылким, прямодушным и лишенным подозрительности. Его речь была стремительна и горяча, а жест развязен. Ему лучше удавались такие драматические моменты, как сильный страстный монолог перед троном Грозного, сцена суда над Шуйским, где он изливал свою неподдельную ярость. Но актер не смог избежать излишней приподнятости тона, крик и шаблонность повредили ряду мест роли.
Остужев вложил в Дмитрия совсем иное. В нем чувствовалось прозрение своей трагической судьбы, его обуревают сомнения, даже в минуты удач нет веры в себя, его угнетают надрыв и печаль. Лучшим моментом роли была сцена в Золотой палате. «Он переживал, - писал критик, - всю тоску чужака, попавшего не на свое место. Сперва долгое колебание у входа, потом выражение напряженной, назойливой, давящей его мысли, гвоздем засевшей в голове во время разговора с Басмановым, патером и Бучинским. Наконец, ясно передаваемое ощущение холода и неприятности под этими вековыми расписанными сводами, длинные, верные и правдиво выдержанные паузы среди разговора» (Бэн (Б. В. Назаревский">. «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», драматическая хроника А. Н. Островского на сцене Малого театра.— «Московские ведомости», 8 сентября 1909 года). Дмитрий Остужева лиричнее, мягче, непосредственнее. Бескин писал, что это совсем не авантюрист, а «просто увлекающийся мальчик. Своевольный, капризный, гордый, волею судеб взнесенный на гребень исторических событий» (Эм. Бескин. «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» А. Н. Островского.— «Раннее утро», 3 сентября 1909 года). И дерзкий, стремительный, горячий Дмитрий Садовского, и серьезный, сомневающийся, слегка неврастеничный Дмитрий Остужева представляли в спектакле большой интерес.
В образе Шуйского Правдин выступил еще 20 лет назад. Крупный актер мастерски раскрывал в своей роли ловкого интригана, чьи провокаторские советы маскирует притворное простодушие, прекрасно проводил сцены натравливания на Дмитрия, игру на патриотических чувствах народа. Правдин внимательно отделывал детали, создавая живой исторический облик боярина, выявлял основные психологические черты его характера. Но, как актер холодноватый, с недостатком темперамента, Правдин не сумел ярко обрисовать человека, встающего во главе народного движения, воодушевляющего на борьбу. Он не смог выразить трагичность положения, неистовую злобу, торжество. В результате налет будничности несколько исказил образ.
Большой душевной емкостью поразил в спектакле образ царицы Марфы, вынуждаемой признать в Самозванце своего сына. Ее играла Ермолова. Если ее дублерша Смирнова подчеркивала «главным образом остатки бунтующих сил, тот огонь протеста против совершенного злодеяния, который не могла засыпать зола времени и погасить тишина келий» (Н. Е. Эфрос. Москва. I. Драматические театры.— Ежегодник императорских театров», 1909, вып. IV, стр. 153), то Ермолова создавала гораздо более значительный образ. Для артистки в этот период ведущей темой творчества становится тема материнского чувства. Здесь, погружая в глубину страданий матери, нежность ее души, актриса заставляла следить, как в Самозванце «начинает она любить своего Дмитрия, от его слов обновляется ее материнская ласка». Остальные актерские образы не представляли большого интереса, хотя, например, Гзовская, умно спланировав роль, очень верно играла мелкое честолюбие Марины и ее чванство, расчетливость, дешевое кокетство и позерство, что не исключало грации и внешнего блеска.
Постановка была несомненным достижением театра, ею открылся первый сезон под руководством Южина. Но, конечно, нельзя преувеличивать достоинства оформления, подготовки массовых сцен, трактовки замысла. Недостатки работы режиссера, в должной степени не почувствовавшего основные линии, сюжетные ходы, образы, основные направляющие идеи хроники, не могли не отразиться в спектакле. Трудности, связанные с показом народа как активной действующей силы, режиссеры И. С. Платон и С. В. Айдаров полностью не преодолели, хотя мизансцены во многом и удались. Что же касается актерского исполнения, то оно, при общей удаче, все же не получило единого тона, не хватало и глубины внутреннего проникновения в роль. Большинство актеров не сумело сочетать историческую правду образа, естественность и современность чувства, подобно Ермоловой.
Островский — психолог быта и живописец характеров,— верно писал в эти годы один из критиков. И удачи театра в его пьесах связаны именно с раскрытием характера чисто актерскими средствами, с правдивыми и яркими выразительными фигурами, созданными мастерами театра в его лучших сценических традициях. Но театр в сущности не поставил целостного спектакля, построенного на основе единого замысла режиссера. Актеры зачастую играли независимо друг от друга, в постановках отсутствовали продуманная планировка мизансцен, единый ритм действия, общий тон, декоративное оформление не соответствовало художественному уровню современного театра. Правда, это не всегда с равной степенью сказывается в постановках Островского, но недостаток творческих исканий, реставраторский подход, шаблонность массовых сцен — типичны для театра.
12.02.2007
Подробнее
«ДМИТРИЙ САМОЗВАНЕЦ И ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ» А.Н.ОСТРОВСКОГО НА СЦЕНЕ МАЛОГО ТЕАТРА
По книге Н. Слоновой ЛЕШКОВСКАЯ («Искусство», 1979 г.)
«ДМИТРИЙ САМОЗВАНЕЦ И ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ» А.Н.ОСТРОВСКОГО НА СЦЕНЕ МАЛОГО ТЕАТРА
По книге Н. Слоновой ЛЕШКОВСКАЯ («Искусство», 1979 г.)
- Приходится ли Вам пользоваться при разработке ролей литературными, художественными, научными источниками?
- При изображении исторических лиц.
(Из анкеты по психологии, составленной театральной секцией Академии художественных наук (1923)
Мечтательная и нежная Мария-Анна была контрастна другому историческому лицу, Марине Мнишек. В этой работе актрисе впервые помогла Лешковская — бывшая курсистка, которая, подобно другим увлекающимся историей, хорошо была знакома с трудами историка С. М. Соловьева, слушала блестящие лекции В. О. Ключевского, ученика Соловьева, о Смутном времени; хорошо был знаком ей, как и вообще московскому студенчеству, и историко-литературный портрет Марины Мнишек, данный историком-этнографом Н. И. Костомаровым. Исполнительнице оставалось лишь что-то перечитать, все обдумать и приступить к воссозданию образа женщины удивительной судьбы, у которой, по словам Пушкина, была «только одна страсть — честолюбие». Лешковскую с юных лет манила возможность погрузиться на сцене в чужой мир, раствориться в нем. Роль Марины этого требовала, как ни одна другая.
Чтобы создать образ Марины, о которой Пушкин писал, что она «волнует его, как страсть», актрисе надо было постичь время, породившее это, по определению Соловьева, «энергетическое существо», постичь век дерзновенных помыслов, смелых авантюр, международных распрей и смен династий. В XVI веке все так причудливо и вместе с тем закономерно переплетается, что этот век сам начинает волновать, «как страсть».
Пушкин наталкивает на мысль о взаимосвязи происходящего в одно время у разных народов. «Дмитрий многим напоминает Генриха IV. Подобно ему — равнодушен к религии, оба они из соображений политических отрекаются от своей веры; оба любят удовольствия и войну; оба предаются несбыточным планам, оба являются жертвами заговоров». Длительная борьба за трон Генриха Наваррского, переход его, вождя протестантов, в католичество — все это было для Мнишек и Вишневецкого, выведенных в «Борисе Годунове», делом недавнего прошлого. Генрих IV еще царствовал, когда рассказы о подвигах его молодости дразнили горячее воображение Самозванца.
Князь А. Голицын в 1804 году издал в вольной типографии Гария и Компании «Ядро хронологической истории всемирной», где перечисляет следующие события в Европе в 1603 году: смерть английской королевы, вступление на престол Якова VI, объединившего шотландское и английское королевства, а также появление Самозванца: «Гришка, прозванием Отрепьев... отважный изверг... имев сведения о всех приключениях и обстоятельствах прочих и собственно царевича Дмитрия... бежал в Польшу». Слухи о всех «приключениях и обстоятельствах» разносились по Европе относительно быстро.
Идея брака «воскресшего» царевича Дмитрия с Мариной, родившаяся у иезуитов, пришлась по сердцу и Юрию Мнишеку.
Страницы истории раскрыли актрисе характер отца Марины. «Природная склонность и привычка к интриге,— читаем у Соловьева,— неразборчивость средств, гордость, тщеславие были господствующими чертами в характере сандомирского воеводы». Таковы, так сказать, «гены».
Самозванец Пушкина называет Марину «гордою полячкой», а ее ум — «надменным». У Соловьева говорится, что младшая сестра Марины была уже замужем, Марина же, которую даже дамы признавали красавицей, остается все еще незамужней — кавалеры за недоступность прозвали ее «мраморной нимфой». Ею восхищаются, ее молят о любви, из-за нее стреляются — сердце Марины молчит. Соловьев пишет, что Марина «обладала в высшей степени теми качествами, которые давали польской женщине такое видное место в обществе». Этого Марине мало, она стремится к исключительной судьбе. В обществе немалую роль играли связанные со всеми европейскими дворами иезуиты. Им нужна была Московия. Марине — трон. Действия Марины основаны на опыте недавнего для нее прошлого. Казненная Мария Стюарт, законная королева трех корон, могла бы сохранить голову, а на ней — хотя бы одну из корон, не имей она столь нежного сердца. Королева-«девственница» Елизавета, права которой на английский трон были сомнительны, более заманчивый пример для Марины. У нее горит ум, но сердце холодно. Все поступки Марины подчинены одной цели: добыть венец царицы. Короноваться! Марина в «Борисе Годунове» и в «Дмитрии Самозванце» Островского — образ в исполнении Лешковской единый; актриса в обеих пьесах создавала картину неминуемой гибели Самозванца, попавшего в ее сети.
Критик Иванов хотел от Лешковской «больше яркости» в роли Марины. Это никогда не лишнее, а потому можно бы на этом не останавливаться, но Иванов заставляет это сделать перечислением качеств, необходимых, по его мнению, для Марины, «обаятельной, лукавой, бессердечной кокетки — с размеренной речью, с тщательно обдуманными взглядами, жестами, красивыми чувствами и капризными взрывами гнева». Вряд ли оригинал подобного портрета можно назвать «змеей», которая
«И путает, и вьется, и ползет,
Скользит из рук, шипит, грозит и жалит».
Лешковская не наградила Марину желаемыми Иванову характеристическими чертами. Ее Марина не имела времени кокетничать, ей было не до капризов, она вела неслыханную по своей дерзости борьбу за трон. Марина в пьесе Островского требует невозможного и достигает неслыханного. Достаточно проследить даты: 5 мая — сцена с Дмитрием, 6-го Марина, как и хотела, переезжает во дворец, 7-го ее коронуют (на известной старинной гра¬вюре изображена эта пышная церемония), 8-го Ма¬рина венчается с Дмитрием, под праздник святого Николы, чем наносит оскорбление и народу и церкви. А далее за пять дней она перестраивает царский двор Московии на европейский лад: царь с царицей пляшут, рядятся в маски. Дерзостью коварного ума, целеустремленностью, дразнящим зовом плоти при внешнем бесстрастии Марина Лешковской держала в напряжении и Дмитрия и зрителей.
В постановке 1867 года «Дмитрия Самозванца» Островского Федотова в роли Марины танцевала мазурку, о чем вспоминали современники. Вильде, игравший тогда Самозванца, был ее партнером. Южин не танцевал, и Лешковская была лишена такой эффектной детали; Сумбатова вспоминает, что Южина еле удалось научить пройти в полонезе. Но думается, что мазурка могла бы затушевать значительность фразы Марины: «Мы танцевать хотим». Без следовавшего за нею танца фраза превращалась в девиз Марины. «Мы» — иначе Марина уже не назо¬вет себя ни на троне, ни позднее в узилище. «Танцевать» — политическое кредо новой московской царицы, польки: будут в святом Кремле устраиваться зазорные для москалей карнавалы, будут балы на манер блестящих королевств Европы! «Мы танцевать хотим».
По книге Н. Слоновой ЛЕШКОВСКАЯ («Искусство», 1979 г.)
- Приходится ли Вам пользоваться при разработке ролей литературными, художественными, научными источниками?
- При изображении исторических лиц.
(Из анкеты по психологии, составленной театральной секцией Академии художественных наук (1923)
Мечтательная и нежная Мария-Анна была контрастна другому историческому лицу, Марине Мнишек. В этой работе актрисе впервые помогла Лешковская — бывшая курсистка, которая, подобно другим увлекающимся историей, хорошо была знакома с трудами историка С. М. Соловьева, слушала блестящие лекции В. О. Ключевского, ученика Соловьева, о Смутном времени; хорошо был знаком ей, как и вообще московскому студенчеству, и историко-литературный портрет Марины Мнишек, данный историком-этнографом Н. И. Костомаровым. Исполнительнице оставалось лишь что-то перечитать, все обдумать и приступить к воссозданию образа женщины удивительной судьбы, у которой, по словам Пушкина, была «только одна страсть — честолюбие». Лешковскую с юных лет манила возможность погрузиться на сцене в чужой мир, раствориться в нем. Роль Марины этого требовала, как ни одна другая.
Чтобы создать образ Марины, о которой Пушкин писал, что она «волнует его, как страсть», актрисе надо было постичь время, породившее это, по определению Соловьева, «энергетическое существо», постичь век дерзновенных помыслов, смелых авантюр, международных распрей и смен династий. В XVI веке все так причудливо и вместе с тем закономерно переплетается, что этот век сам начинает волновать, «как страсть».
Пушкин наталкивает на мысль о взаимосвязи происходящего в одно время у разных народов. «Дмитрий многим напоминает Генриха IV. Подобно ему — равнодушен к религии, оба они из соображений политических отрекаются от своей веры; оба любят удовольствия и войну; оба предаются несбыточным планам, оба являются жертвами заговоров». Длительная борьба за трон Генриха Наваррского, переход его, вождя протестантов, в католичество — все это было для Мнишек и Вишневецкого, выведенных в «Борисе Годунове», делом недавнего прошлого. Генрих IV еще царствовал, когда рассказы о подвигах его молодости дразнили горячее воображение Самозванца.
Князь А. Голицын в 1804 году издал в вольной типографии Гария и Компании «Ядро хронологической истории всемирной», где перечисляет следующие события в Европе в 1603 году: смерть английской королевы, вступление на престол Якова VI, объединившего шотландское и английское королевства, а также появление Самозванца: «Гришка, прозванием Отрепьев... отважный изверг... имев сведения о всех приключениях и обстоятельствах прочих и собственно царевича Дмитрия... бежал в Польшу». Слухи о всех «приключениях и обстоятельствах» разносились по Европе относительно быстро.
Идея брака «воскресшего» царевича Дмитрия с Мариной, родившаяся у иезуитов, пришлась по сердцу и Юрию Мнишеку.
Страницы истории раскрыли актрисе характер отца Марины. «Природная склонность и привычка к интриге,— читаем у Соловьева,— неразборчивость средств, гордость, тщеславие были господствующими чертами в характере сандомирского воеводы». Таковы, так сказать, «гены».
Самозванец Пушкина называет Марину «гордою полячкой», а ее ум — «надменным». У Соловьева говорится, что младшая сестра Марины была уже замужем, Марина же, которую даже дамы признавали красавицей, остается все еще незамужней — кавалеры за недоступность прозвали ее «мраморной нимфой». Ею восхищаются, ее молят о любви, из-за нее стреляются — сердце Марины молчит. Соловьев пишет, что Марина «обладала в высшей степени теми качествами, которые давали польской женщине такое видное место в обществе». Этого Марине мало, она стремится к исключительной судьбе. В обществе немалую роль играли связанные со всеми европейскими дворами иезуиты. Им нужна была Московия. Марине — трон. Действия Марины основаны на опыте недавнего для нее прошлого. Казненная Мария Стюарт, законная королева трех корон, могла бы сохранить голову, а на ней — хотя бы одну из корон, не имей она столь нежного сердца. Королева-«девственница» Елизавета, права которой на английский трон были сомнительны, более заманчивый пример для Марины. У нее горит ум, но сердце холодно. Все поступки Марины подчинены одной цели: добыть венец царицы. Короноваться! Марина в «Борисе Годунове» и в «Дмитрии Самозванце» Островского — образ в исполнении Лешковской единый; актриса в обеих пьесах создавала картину неминуемой гибели Самозванца, попавшего в ее сети.
Критик Иванов хотел от Лешковской «больше яркости» в роли Марины. Это никогда не лишнее, а потому можно бы на этом не останавливаться, но Иванов заставляет это сделать перечислением качеств, необходимых, по его мнению, для Марины, «обаятельной, лукавой, бессердечной кокетки — с размеренной речью, с тщательно обдуманными взглядами, жестами, красивыми чувствами и капризными взрывами гнева». Вряд ли оригинал подобного портрета можно назвать «змеей», которая
«И путает, и вьется, и ползет,
Скользит из рук, шипит, грозит и жалит».
Лешковская не наградила Марину желаемыми Иванову характеристическими чертами. Ее Марина не имела времени кокетничать, ей было не до капризов, она вела неслыханную по своей дерзости борьбу за трон. Марина в пьесе Островского требует невозможного и достигает неслыханного. Достаточно проследить даты: 5 мая — сцена с Дмитрием, 6-го Марина, как и хотела, переезжает во дворец, 7-го ее коронуют (на известной старинной гра¬вюре изображена эта пышная церемония), 8-го Ма¬рина венчается с Дмитрием, под праздник святого Николы, чем наносит оскорбление и народу и церкви. А далее за пять дней она перестраивает царский двор Московии на европейский лад: царь с царицей пляшут, рядятся в маски. Дерзостью коварного ума, целеустремленностью, дразнящим зовом плоти при внешнем бесстрастии Марина Лешковской держала в напряжении и Дмитрия и зрителей.
В постановке 1867 года «Дмитрия Самозванца» Островского Федотова в роли Марины танцевала мазурку, о чем вспоминали современники. Вильде, игравший тогда Самозванца, был ее партнером. Южин не танцевал, и Лешковская была лишена такой эффектной детали; Сумбатова вспоминает, что Южина еле удалось научить пройти в полонезе. Но думается, что мазурка могла бы затушевать значительность фразы Марины: «Мы танцевать хотим». Без следовавшего за нею танца фраза превращалась в девиз Марины. «Мы» — иначе Марина уже не назо¬вет себя ни на троне, ни позднее в узилище. «Танцевать» — политическое кредо новой московской царицы, польки: будут в святом Кремле устраиваться зазорные для москалей карнавалы, будут балы на манер блестящих королевств Европы! «Мы танцевать хотим».
09.02.2007
Подробнее
«ДМИТРИЙ САМОЗВАНЕЦ И ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ» А.Н.ОСТРОВСКОГО НА СЦЕНЕ МАЛОГО ТЕАТРА
Постановка 1867 года. Возобновление 1892 года.
«ДМИТРИЙ САМОЗВАНЕЦ И ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ» А.Н.ОСТРОВСКОГО НА СЦЕНЕ МАЛОГО ТЕАТРА
Постановка 1867 года. Возобновление 1892 года.
В основе «Дмитрия Самозванца и Василия Шуйского» также лежит тема народного патриотизма, мысль об исторической роли народа к его отношении к власти. В пьесе дано изображение народного мятежа, в ней главным действующим лицом является народ, а главным конфликтом — его борьба с Самозванцем и Шуйским. Именно благодаря народу укрепляется Самозванец, от которого массы ждут облегчения своей участи, но народ и восстает против него, когда видит, что Самозванец не оправдал его ожиданий, что он надругался над русскими обычаями и верой. В народе достаточно самостоятельности и самосознания, чтобы вести борьбу с предателями интересов родины. Несомненным достоинством пьесы было то, что народ раскрывался в ней художественно-конкретнее, чем в «Минине». Образ народа складывался из живых реалистических характеров, в пьесе отсутствовал религиозно-патетический элемент, присущий «Минину». Это помогло и театру глубже и ярче раскрыть образ народа. Отдельные эпизодические роли — мятежного мужика (Владыкин), пьяного дворцового повара (Музиль), Иванушки-дурачка (Ермолов), дьяка Василия Щелкалова (Садовский) были довольно характерны и типичны. Некоторые массовые сцены в театре удались, и критика видела достоинство спектакля в уменье воспроизвести характер народной жизни, забавные и живые уличные сцены. Особым искусством и естественностью отличалась, например, сцена ссоры народа с немецкими алебардщиками в возобновленном спектакле сезона 1872/73 г.
Народу противопоставляется в пьесе боярство и богатое купечество, раскрытые в их беспринципной, эгоистической сущности. В противоположность патриотизму народа это— люди, готовые на любое преступление в своих личных корыстных интересах. Ненавидящие друг друга и народ, они ожесточенно борются за власть. Враждебность народным массам боярства и богатого купечества является основным конфликтом пьесы. Шуйский в пьесе Островского — это политический интриган, честолюбец и хитрец, заискивающий перед народом, чтобы привлечь его на свою сторону, и захватывающий власть, воспользовавшись, народным замешательством. Честолюбие, а не патриотическое стремление руководит им в политической борьбе. Создавая образ, Шумский воспользовался историческими данными. Раскрывая характер Шуйского, он равно хорошо передавал и «гордость, спокойствие, чувство достоинства и презрение его к окружающим его боярам» в сцене, когда народ должен высказать приговор Шуйскому, и «льстивость и затаенные замыслы» после снятия с него опалы (Московский театр. «Русские ведомости», 7 февраля 1867 г.). Критик «Москвы» (Н. Б. «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский». Драма г. Островского. «Москва», 10 марта 1867 г.), не согласный с образом Шуйского лишь как лукавого и коварного героя, видевший в историческом Шуйском блюстителя старины, царя, выбранного всенародно, писал тем не менее о бесподобной игре актера.
Роль Самозванца исполнял в спектакле Вильде. Этого героя не волнуют интересы страны, он не способен к правлению. Щедроты и милости, обещанные Самозванцем, имели целью лишь завоевать симпатии народа. Легкомыслие, страсть к развлечениям составляют важнейшие черты его характера. Вильде много потрудился над ролью, но его обычные недостатки мешали ему и здесь. При выражении страсти он прибегал к избитым приемам биения в грудь, беспрестанным вздохам, но лицо и глаза его были равнодушны в самых патетических местах, чувство заменялось декламацией и крикам. Лишь когда надо было подчеркнуть тщеславие, самоуверенность Самозванца, его легкомыслие, Вильде играл верно. И то обстоятельство, что эти свойства определяли характер Самозванца, позволило актеру создать в целом удачный образ. Марина Мнишек Федотовой была внешне эффектна, великолепно танцевала мазурку, но образ авантюристки, надменно и пренебрежительно относящейся к русским обычаям и русскому народу, хитрой, темпераментной польки, ей не удался.
При постановке пьесы идейные недочеты спектакля пытались компенсировать пышностью оформления. Даже недовольные спектаклем критики писали, что они любовались картинностью сцен, роскошными костюмами, декорациями, обстановкой пьесы. О превосходных декорациях П. А. Исакова «Золотая и Грановитая палаты в Кремле» критика писала: «...давно мы не видели ничего подобного» (Московский театр. «Русские ведомости», 7 февраля 1867 года). Костюмы царя и бояр отличались роскошью и достоверностью. Однако и здесь были отдельные дефекты — неверное изображение Ивановской колокольни и Красного крыльца, так хорошо известных каждому москвичу, немцы-алебардщики в желтых кафтанах испанских солдат из «Саламейского алькальда», бедные костюмы шляхтянок, не соответствующие пышности царского празднества.
Идейные и художественные достоинства этой хроники Островского, острота драматического конфликта, заключенного в ней, изображение народа как активной политической силы, картины боярских интриг и борьбы, которые во многом получили свое раскрытие в спектакле, объясняют ее успех на московской сцене — в течение месяца она была повторена 11 раз. Успешное исполнение главных ролей, жизненная достоверность второстепенных персонажей, особенно народных типов, массовые сцены, роскошное и исторически верное оформление определили важное значение спектакля и его высокую оценку, несмотря на то, что многие рецензенты не принимали идейного содержания пьесы и исторической концепции Островского. «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» — наиболее удачная постановка среди исторических хроник Островского.
В 1892 году пьеса была возобновлена. Роль Самозванца исполнил А.И.Южин.
Актер, пишет Н.Г.Зограф, «с большим искусством нашел характер Дмитрия, чуждого народу по привычкам, духу и образу мыслей, подчеркнув контраст его с русской средой. Быстрая и торопливая походка Южина – Дмитрия не напоминала царственную поступь; он был ловок, вертляв и проворен. Его торопливые действия и движения выдавали неуверенность, он спешил укрепить положение, привлечь к себе симпатии. Южин вылепил тщеславный легкомысленный характер, внимательно рисуя внешние черты поведения своего героя. Но в сценах лирических и патетических игра его становилась условной, искусственной, лишалась внутреннего огня».
Постановка 1867 года. Возобновление 1892 года.
В основе «Дмитрия Самозванца и Василия Шуйского» также лежит тема народного патриотизма, мысль об исторической роли народа к его отношении к власти. В пьесе дано изображение народного мятежа, в ней главным действующим лицом является народ, а главным конфликтом — его борьба с Самозванцем и Шуйским. Именно благодаря народу укрепляется Самозванец, от которого массы ждут облегчения своей участи, но народ и восстает против него, когда видит, что Самозванец не оправдал его ожиданий, что он надругался над русскими обычаями и верой. В народе достаточно самостоятельности и самосознания, чтобы вести борьбу с предателями интересов родины. Несомненным достоинством пьесы было то, что народ раскрывался в ней художественно-конкретнее, чем в «Минине». Образ народа складывался из живых реалистических характеров, в пьесе отсутствовал религиозно-патетический элемент, присущий «Минину». Это помогло и театру глубже и ярче раскрыть образ народа. Отдельные эпизодические роли — мятежного мужика (Владыкин), пьяного дворцового повара (Музиль), Иванушки-дурачка (Ермолов), дьяка Василия Щелкалова (Садовский) были довольно характерны и типичны. Некоторые массовые сцены в театре удались, и критика видела достоинство спектакля в уменье воспроизвести характер народной жизни, забавные и живые уличные сцены. Особым искусством и естественностью отличалась, например, сцена ссоры народа с немецкими алебардщиками в возобновленном спектакле сезона 1872/73 г.
Народу противопоставляется в пьесе боярство и богатое купечество, раскрытые в их беспринципной, эгоистической сущности. В противоположность патриотизму народа это— люди, готовые на любое преступление в своих личных корыстных интересах. Ненавидящие друг друга и народ, они ожесточенно борются за власть. Враждебность народным массам боярства и богатого купечества является основным конфликтом пьесы. Шуйский в пьесе Островского — это политический интриган, честолюбец и хитрец, заискивающий перед народом, чтобы привлечь его на свою сторону, и захватывающий власть, воспользовавшись, народным замешательством. Честолюбие, а не патриотическое стремление руководит им в политической борьбе. Создавая образ, Шумский воспользовался историческими данными. Раскрывая характер Шуйского, он равно хорошо передавал и «гордость, спокойствие, чувство достоинства и презрение его к окружающим его боярам» в сцене, когда народ должен высказать приговор Шуйскому, и «льстивость и затаенные замыслы» после снятия с него опалы (Московский театр. «Русские ведомости», 7 февраля 1867 г.). Критик «Москвы» (Н. Б. «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский». Драма г. Островского. «Москва», 10 марта 1867 г.), не согласный с образом Шуйского лишь как лукавого и коварного героя, видевший в историческом Шуйском блюстителя старины, царя, выбранного всенародно, писал тем не менее о бесподобной игре актера.
Роль Самозванца исполнял в спектакле Вильде. Этого героя не волнуют интересы страны, он не способен к правлению. Щедроты и милости, обещанные Самозванцем, имели целью лишь завоевать симпатии народа. Легкомыслие, страсть к развлечениям составляют важнейшие черты его характера. Вильде много потрудился над ролью, но его обычные недостатки мешали ему и здесь. При выражении страсти он прибегал к избитым приемам биения в грудь, беспрестанным вздохам, но лицо и глаза его были равнодушны в самых патетических местах, чувство заменялось декламацией и крикам. Лишь когда надо было подчеркнуть тщеславие, самоуверенность Самозванца, его легкомыслие, Вильде играл верно. И то обстоятельство, что эти свойства определяли характер Самозванца, позволило актеру создать в целом удачный образ. Марина Мнишек Федотовой была внешне эффектна, великолепно танцевала мазурку, но образ авантюристки, надменно и пренебрежительно относящейся к русским обычаям и русскому народу, хитрой, темпераментной польки, ей не удался.
При постановке пьесы идейные недочеты спектакля пытались компенсировать пышностью оформления. Даже недовольные спектаклем критики писали, что они любовались картинностью сцен, роскошными костюмами, декорациями, обстановкой пьесы. О превосходных декорациях П. А. Исакова «Золотая и Грановитая палаты в Кремле» критика писала: «...давно мы не видели ничего подобного» (Московский театр. «Русские ведомости», 7 февраля 1867 года). Костюмы царя и бояр отличались роскошью и достоверностью. Однако и здесь были отдельные дефекты — неверное изображение Ивановской колокольни и Красного крыльца, так хорошо известных каждому москвичу, немцы-алебардщики в желтых кафтанах испанских солдат из «Саламейского алькальда», бедные костюмы шляхтянок, не соответствующие пышности царского празднества.
Идейные и художественные достоинства этой хроники Островского, острота драматического конфликта, заключенного в ней, изображение народа как активной политической силы, картины боярских интриг и борьбы, которые во многом получили свое раскрытие в спектакле, объясняют ее успех на московской сцене — в течение месяца она была повторена 11 раз. Успешное исполнение главных ролей, жизненная достоверность второстепенных персонажей, особенно народных типов, массовые сцены, роскошное и исторически верное оформление определили важное значение спектакля и его высокую оценку, несмотря на то, что многие рецензенты не принимали идейного содержания пьесы и исторической концепции Островского. «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» — наиболее удачная постановка среди исторических хроник Островского.
В 1892 году пьеса была возобновлена. Роль Самозванца исполнил А.И.Южин.
Актер, пишет Н.Г.Зограф, «с большим искусством нашел характер Дмитрия, чуждого народу по привычкам, духу и образу мыслей, подчеркнув контраст его с русской средой. Быстрая и торопливая походка Южина – Дмитрия не напоминала царственную поступь; он был ловок, вертляв и проворен. Его торопливые действия и движения выдавали неуверенность, он спешил укрепить положение, привлечь к себе симпатии. Южин вылепил тщеславный легкомысленный характер, внимательно рисуя внешние черты поведения своего героя. Но в сценах лирических и патетических игра его становилась условной, искусственной, лишалась внутреннего огня».
05.02.2007
Подробнее
«ДМИТРИЙ САМОЗВАНЕЦ И ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ» А.Н.ОСТРОВСКОГО
Комментарии Н.С.Гродской к тексту пьесы из Собрания сочинений А.Н.Островского в 10 томах.
«ДМИТРИЙ САМОЗВАНЕЦ И ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ» А.Н.ОСТРОВСКОГО
Комментарии Н.С.Гродской к тексту пьесы из Собрания сочинений А.Н.Островского в 10 томах. Под общей редакцией Г. И. Владыкина, А. И. Ревякина, В. А. Филиппова. — М.: Государственное издательство художественной литературы, 1960. — Том 5.
Впервые пьеса была напечатана в журнале «Вестник Европы». 1867, N 1.
Островский приступил к работе над исторической хроникой «Дмитрий Самозванец и Василии Шуйский» в начале февраля 1866 г.
Среди исторических хроник сам драматург выделял «Дмитрия Самозванца и Василия Шуйского». В марте 1866 г. он писал Некрасову об этой пьесе: «Хорошо или дурно то, что я написал, я не знаю, но во всяком случае это составит эпоху в моей жизни, с которой начнется новая деятельность...» (А. Н. Островский, Полн. собр. соч., М. 1949-1953, т. XIV, стр. 134. В дальнейшем при ссылках на это издание указываются только том и страница).
Как свидетельствует сам Островский, «Дмитрий Самозванец» — «плод пятнадцатилетней опытности и долговременного изучения источников» (т. XIV, стр. 144). Островский тщательно изучил «Историю Государства Российского» H. M. Карамзина, давшую ему сведения о ходе событий изображаемой эпохи. Им использованы также памятники древней русской письменности: «Сказание» Авраама Палицына, «Сказание и повесть, еже содеяся» и др. Для изображения действующих лиц драмы Островский воспользовался «Собранием государственных грамот и договоров». Глубокому изучению подверглись и изданные Н. Г. Устряловым «Сказания современников о Димитрии Самозванце» (1859, ч. 1 и 2), которые дали драматургу материал для последней сцены хроники, а также сведения о Марине Мнишек. Островский познакомился и с записками польских авторов («Дневник польских послов» и др. См. Н. П. Кашин, «Драматическая хроника А. Н. Островского «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» (опыт изучения хроники) — «Журнал Министерства народного просвещения», 1917, N 6).
Драматург творчески подходил к историческим материалам, отбрасывая их историко-философские оценочные элементы и пользуясь главным образом отдельными фактами для характеристики героев и событий.
Островский написал хронику «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» за четыре месяца: «Начал великим постом (великий пост в 1866 г. начался 7 февраля. — Н. Г.) и кончил к июню» (т. XIV, стр. 139-140). Первая часть хроники была закончена в конце марта — начале апреля, вторую Островский думал завершить к 1 мая, но окончил ее 31 мая 1866 г. — авторская дата на черновой рукописи драмы, хранящейся в Государственной публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина.
В письме к Ф. А. Бурдину (24-25 сентября 1866 г.) он свидетельствует: «...я уж давно занимаюсь русской историей и хочу посвятить себя исключительно ей — буду писать хроники, но не для сцены; на вопрос, отчего я не ставлю своих пьес, я буду отвечать, что они неудобны, я беру форму «Бориса Годунова» (т. XIV. стр. 138-139).
Развивая творческие принципы Пушкина, Островский огромное место уделял изображению народа (из тринадцати сцен народ действует в семи) и в процессе работы над пьесой стремился к тому, чтобы показать его решающую роль в исторических событиях начала XVII столетия. В связи с этим были исключены в окончательной редакции размышления Шуйского о том, что «народ не знает о «таинствах правления», понятных только боярам. Слова Конёва: «Ослеп народ и смотрит, да не видит», «Как пеленой покрыты наши очи, мечтанием омрачены умы» — также не вошли в печатный текст. Но, оставаясь верным исторической действительности, Островский не мог не представить народ действующим по большей части стихийно.
В черновой рукописи можно найти записи, свидетельствующие о том, что драматург сначала хотел обрисовать Лжедимитрия как деятеля, близкого народу: «Всем этим рабам дать свободу. Просветить их природный ум». Или слова Самозванца: «Довольно мук, пора вздохнуть народу», «Все лучшее, все жаждущее воли погублено». Но затем Островский отказался от реализации этих замыслов, образ Самозванца, вначале несколько идеализированный им, в окончательной редакции обретает подлинно реалистические черты.
Завершив работу над хроникой для печати, Островский приступил к созданию сценического варианта пьесы. Разночтения между текстом для печати и для сцены весьма значительны (см. т. IV, стр. 393-406).
Особенно существенны исправления в роли Дмитрия Самозванца. В шестой сцене второй части полностью исключены некоторые монологи Самозванца, например рассуждения его о том, что легче было бы погибнуть, не вкусив сладости власти (со слов: «Не вор! Не вор!» до слов: «Уснуть у ног небесной красоты!»). В сценическом варианте Дмитрий без возражений соглашается, вопреки русским традициям и обычаям, короновать Марину до свадьбы. По-иному в сценическом варианте решается Самозванцем и участь Осипова. Здесь Самозванец выносит Осипову приговор: «Казнить его!» — что и приводится в исполнение, а в сцене бунта Осипов не действует, его слова переданы одному из мятежников.
Дополнительные штрихи вносятся в характеристику Марины: усиливается пренебрежительно-презрительное к ней отношение со стороны бояр и народа. В репликах Шуйского и повара (сцены третья и четвертая второй части) она называется теперь не «Мариной», а «Маринкой». В театральном варианте, вместо просьбы к Дмитрию «запереть крепче» бунтующих бояр, Марина требует: «Вели их перерезать» (сцена пятая второй части).
Некоторые изменения, значительные в идейной характеристике персонажей (казнь Дмитрием Осипова, приказ Марины «перерезать» бояр), были сделаны Островским в последний момент, когда рукопись была отослана в журнал и был уже готов текст для сцены. В период создания печатного и сценического вариантов здесь не имелось разночтений: и в том и в другом тексте Осипов был казнен Самозванцем, а Марина Мнишек требовала «перерезать» бояр. Об этом свидетельствует письмо М. Н. Островского от 11 января 1867 г.: «Он (Стасюлевич, редактор «Вестника Европы». — Н. Г.), Костомаров и Анненков в восторге. Костомаров сделал только две заметки... Первая касается слов Марины «перерезать бояр». Марина вовсе не была кровожадною и потому не могла этого сказать, да и Дмитрий, который не любил вешать или резать, не мог бы оставить без ответа подобной выходки. Нельзя ли тебе слово «перерезать» заменить другим, менее резким словом...
Другая заметка касается смерти Осипова. Исторически известно, что он не был казнен Дмитрием, что он ворвался во дворец во время бунта и был убит Басмановым... Нельзя ли опять поправить» (Рукописный фонд Центрального Театрального музея им. А. А. Бахрушина, архив А. Н. Островского).
Некрасов с нетерпением ждал новой пьесы Островского (письмо от 20 апреля 1866 г., Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. XI, М. 1952, стр. 67). Однако репрессии правительства (12 мая «Современник» был приостановлен) и материальные затруднения заставили Некрасова посоветовать Островскому напечатать пьесу у Стасюлевича в журнале «Вестник Европы» (см. письмо от 18 мая 1866 г., там же, стр. 69). 1 июня «Современник» был закрыт. Намерение Некрасова издать «Дмитрия Самозванца» в литературном сборнике, который он предполагал выпустить в связи с закрытием журнала, не осуществилось. Хлопоты о возобновлении «Современника» под редакцией В. Ф. Корша, который настойчиво просил Островского предоставить ему хронику, также не увенчались успехом (см. «Неизданные письма к А. Н. Островскому», М.-Л. 1932, стр. 162).
M. H. Островским велись переговоры с А. А. Краевским об издании «Дмитрия Самозванца» в «Отечественных записках» (см. письмо M. H. Островского к брату от 13 июня 1866 г. Центральный Театральный музей им. А. А. Бахрушина), но по желанию драматурга хроника была напечатана в «Вестнике Европы» М. М. Стасюлевича. В этом же году вышло и отдельное издания «Дмитрия Самозванца и Василия Шуйского (цензурное разрешение 21 марта 1867 г.).
Первая часть хроники сразу по окончании, еще до опубликования, была послана Островским Некрасову и читалась автором в публичных собраниях: 20 сентября 1866 г. — в Артистическом кружке, 27 декабря 1866 г. — в Обществе любителей российской словесности при Московском университете. 14 мая 1866 г. И. Ф. Горбунов читал первую часть «Дмитрия Самозванца» Н. И. Костомарову.
Вскоре же драматург получил и первые восторженные отклики на новую пьесу от своих друзей и знакомых. M. H. Островский сообщал брату 10 мая 1866 г.: «Я четыре раза читал ее и с каждым разом находил все более и более красоты... Анненков, как и я, от твоей пьесы в восторге и с нетерпением ждет второй части. Он сделал, впрочем, следующие замечания: желательно было бы дать большую роль народу, чтобы они не были только орудием Шуйского, но чтобы было видно, что в массе народа (по крайней мере в весьма многих из народа) было недоверие к Самозванцу, что многие из народа его признали, зная, что он самозванец и уступая [1 сл. нрзб."> обстоятельствам и соображениям разного рода. Тогда свержение и убиение самозванца народом будет совершенно [1 сл. нрзб."> и законным явлением. У тебя, впрочем, на это есть намеки (юродивый, калачник, Конёв), но не мешало бы дать этому большее развитие...
Впрочем, все эти заметки потеряют, может быть, всякое значение, когда ты (прочтешь?) вторую часть» (Рукописный фонд Центрального Театрального музей им. А. А. Бахрушина, архив А. Н. Островского).
Первые отзывы о пьесе появились в печати в связи с постановкой ее на сцене Малого театра и опубликованием в «Вестнике Европы».
Реакционная и либеральная критика оценила «Дмитрия Самозванца» по преимуществу резко отрицательно. Большинство рецензентов обвиняло Островского в полном заимствовании его хроники из труда Н. И. Костомарова «Названый царь Димитрий» (см. «Москва», 1867, N 55, 10 марта; «Русский инвалид», 1867, N 77, 18 марта; «Гласный суд», 1867, N 155, 12 марта).
С опровержением этих обвинений выступил сам Н. И. Костомаров и газете «Голос»: «...Весною 1866 года, когда мой «Названый царь Димитрий» еще весь не был напечатан, артист И. Ф. Горбунов читал мне эту драматическую хронику. Г-н Островский никак не мог видеть в печати второй части моего сочинения, а его хроника обнимает именно те события, которые изображаются в этой второй части. В рукописи я не сообщал своего сочинения г. Островскому... Сходство между драматическою хроникою и моим «Названым царем Димитрием» произошло, без сомнения, оттого, что г. Островский пользовался одними и теми же источниками, какими пользовался я» («Голос», 1867, N 89, 30 марта).
Представители консервативной критики считали, что хроника «Дмитрий Самозванец» «отличается чисто внешнею историческою верностью, грубой верностью больше хронологического и топографического свойства» («Москва», 1867, N 55, 10 марта). Эти критики отрицали наличие в ней и художественности и «общей идеи» («Русские ведомости», 1867, N 16, 7 февраля) и обходили вопрос о роли народа, как он был решен Островским. Реакционная критика поспешила заявить о художественном неправдоподобии действующих лиц хроники, прежде всего Василия Шуйского (см. «Москва», 1867, N 55, 10 марта), а образ Самозванца воспринимался рецензентами как «смесь противоречий, которую объяснить довольно мудрено» («Русский инвалид», 1867, N 77, 18 марта).
Из общего потока отрицательных отзывов о «Дмитрии Самозванце» выделяется интересная статья в «Записках для чтения» (за подписью «А. П.»). В оценке исторических пьес автор статьи исходит из критерия: «В какой мере в драме будет развит народный элемент, представлена народная самодеятельность, в такой мере эта драма и будет исторически верна и для нас, поздних, испытующих потомков, привлекательна» («Записки для чтения», 1867, N 4, отд. VI, стр. 2). Именно с этой точки зрения он и оценивает хронику Островского. Критик приходит к выводу, что Островский не показал истинной роли народа в возвышении и падении Самозванца, что драматург объясняет гибель Самозванца «столь легкими причинами, как недостаток сдержанности, сановитости, иноземная поступь и приемы» (там же, стр. 4). Настоящая причина падения Самозванца заключалась в непонимании им «своего призвания»: ему следовало, пишет Л. П., «прежде всего и больше всего... возвратить народу волю, предупредить с лишком двухсотлетний период крепостничества. Иначе не стоило менять Бориса на Дмитрия. Народ это очень хорошо понял, но не поняли этого наши драматурги» (там же). Не учитывая особенностей исторической эпохи, изображаемой Островским, автор статьи ставил драматургу в упрек отсутствие в хронике «представителя сознательного народного ума».
Из литераторов либерального толка в известной мере объективный и интересный отзыв принадлежит А. В. Никитенко. А. В. Никитенко относит «Дмитрия Самозванца» к «замечательнейшим произведениям нашей литературы, богатым художественными красотами». Он отмечает стройность построения хроники, ее превосходный язык и стих, полноту в развитии характеров, оттененных «чертами своеобразными».
«Действие в... пьесе, — пишет А. В. Никитенко, — развивается в постепенно возрастающей занимательности само собою, без всяких искусственных усилий со стороны поэта... В пьесе нет выдуманных произвольно и напрасно ни лиц, ни событий и страстей, и вообще простота ее в плане и исполнении, отсутствие всякого усложнения, запутанности, умничанья составляет одно из существенных ее качеств и достоинств» (А. В. Никитенко, «Об исторической драме г. Островского «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский». Сб. «Складчина», СПБ 1874, стр. 450). Но идею хроники Островского Никитенко свел исключительно к идее земского царя и не принял резко критического отношения Островского к В. Шуйскому. Вина Шуйского, по мнению Никитенко, в том, что он не дождался, пока его изберут на престол (там же, стр. 449). Шуйского «нельзя ни презирать, ни ненавидеть... Словом, он такой, каким представляет его нам история» (там же).
Такая политическая реабилитация Шуйского либералом Никитенко, естественно, была чужда Островскому.
В истолковании образа Самозванца у Никитенко наблюдается то же стремление представить его в смягченных красках.
Высоко оценили пьесу Островского Н. И. Костомаров и М. М. Стасюлевич. 21 января 1867 г. Стасюлевич писал драматургу: «Мы с Николаем Ивановичем (Костомаровым — Н. Г..) с наслаждением читали Ваш труд; он изумлялся в особенности Вашему секрету владеть языком эпохи и быть до мелочей верну ее общему характеру. Василий Шуйский у Вас обделан до высокого совершенства: в изображении этой личности поэт берет верх над историком» («Неизданные письма к А. Н. Островскому», М.-Л. 1932, стр. 544).
Осложнения с журналом «Современник» помешали Некрасову высказать свое «искреннее и подробное мнение» о труде Островского (Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. XI, М. 1952, стр. 69). Но, по свидетельству M. H. Островского. «Некрасову... пьеса тоже очень нравится» (письмо М. Н. Островского к А. Н. Островскому от 10 мая 1866 г. Рукописный фонд Центрального Театрального музея им. А. А. Бахрушина, архив А. Н. Островского). Некрасов видел в «Дмитрии Самозванце» «вещь высоко даровитую» (Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. XI, М. 1952, стр. 70).
Историческая хроника «Дмитрии Самозванец и Василий Шуйский» была послана в Академию наук на соискание Уваровской премии и баллотировалась на одиннадцатом Уваровском конкурсе. 16 сентября 1867 г. А. В. Никитенко записал в своем дневнике: «Пьесе Островского «Василий Шуйский и Дмитрий Самозванец» отказано в Уваровской премии. Четыре голоса было за нее и четыре против. Я и ожидал этого» (А. В. Никитенко, Дневник, т. 3, Гослитиздат, М. 1956, стр. 97). Убедительным свидетельством враждебного отношения «высших сфер» к демократическому писателю была и история постановки «Дмитрия Самозванца» на сцене.
16 июля 1866 г. пьеса была одобрена Театрально-литературным комитетом, а цензурное разрешение на нее было получено только 24 декабря 1866 г. Постановке «Дмитрия Самозванца» на сцене чинились всяческие препятствия. Дирекция императорских театров и Министерство императорского двора поддерживали «благонамеренного» драматурга Н. А. Чаева, написавшего пьесу того же исторического содержания. 25 октября 1866 г. Ф. А. Бурдин известил Островского о решении дирекции ставить пьесу Чаева.
Возмущенный вопиющей несправедливостью, П. В. Анненков писал Островскому 9 ноября 1866 г.: «Дикость и невежество ее (театральной дирекции. — Н. Г.) мне были и прежде известны, но чтобы они развились у нее до такой степени — это для меня новость. Как ни прискорбно должно быть для Вас такое решение, но Вы можете утешаться мыслию, что не составили исключения из того баталиона замечательных писателей, которым жизненный путь был нелегок и которые встречали сопротивление и обиду именно тогда, когда являлись с самыми зрелыми своими произведениями» («Неизданные письма к А. Н. Островскому», М.-Л. 1932, стр. 16).
Только благодаря настойчивым хлопотам самого драматурга (см. письмо Островского от 25-26 октября 1866 г. министру двора В. Ф. Адлербергу, т. XIV, стр. 143-144) и вмешательству его брата М. Н. Островского, убедившего Адлерберга в том, что постановка пьесы Островского обойдется дешевле постановки пьесы Чаева, министр двора отменил 15 ноября 1866 г. решение театральной дирекции.
Но постановка «Дмитрия Самозванца» Островского разрешалась лишь на московской сцене: в Петербурге продолжала идти пьеса Чаева.
Премьера «Дмитрия Самозванца» в Малом театре состоялась 30 января 1867 г., в бенефис Е. Н. Васильевой. Роли исполняли: К. Г. Вильде — Дмитрий, С. В. Шумский — В. Шуйский, К. П. Колосов — Д. Шуйский, П. М. Садовский — Осипов и Щелкалов, П. Г. Степанов — Конёв, А. Ф. Федотов — калачник, П. Я. Рябов — Афоня, Е. Н. Васильева — Марфа, И. В. Самарин — Мнишек, Е. О. Петров — Мстиславский, М. И. Лавров — Голицын, В. А. Дмитревский — Басманов, Д. В. Живокини 2-й — Маржерет, Н. А. Александров — Скопин-Шуйский, Г. Н. Федотова — Марина, M. H. Владыкин — Вельский.
Московская премьера пьесы прошла с большим успехом. 2 февраля 1867 г. Островский сообщал Ф. А. Бурдину: «Самозванец» в Москве имел огромный успех. Шумский, сверх ожидания, был слаб, зато Вильде был превосходен. Меня вызывали даже среди актов, в 3-м после сцены с матерью, в 5-м после народной сцены и потом по окончании пьесы, и вызывали единодушно, всем театром и по нескольку раз. Васильевой в 1-е представление был поднесен золотой венок большой цены, а Вильде вчера (в повторение) после сцены в Золотой палате поднесен лавровый венок» (т. XIV, стр. 151-152).
По свидетельству рецензента «Русских ведомостей», представление было «поистине блестящее»: костюмы прекрасны, особенно Дмитрия и Олесницкого, «поистине художественны декорации Золотой и Грановитой палат».
Замечательно исполнил свою роль Вильде. «Вильде вышел победителем, — писал тот же рецензент, — много труда, ума положил он в свою роль. Стихи читал прекрасно. Правда, по мнению рецензента, ему недоставало «природного жару, а жар в пьесе нужен, и в большом градусе. Вильде заменил его искусственным жаром, но, как говорят, перехватил через край до того, что Дмитрий вышел у него совсем сорвиголова».
Шумский из роли В. Шуйского «сделал все, что мог... роль понята и исполнена как нельзя лучше». Особенно удалась Шумскому сцена в Грановитой палате: «Гордость, спокойствие, чувство достоинства Шуйского и презрение его к окружающим его боярам выражены им так же хорошо, как и в другой сцене, во дворце, льстивость и затаенные замыслы этого боярина после снятия с него опалы».
Из других исполнителей ролей бояр рецензент «Русских ведомостей» отмечает Владыкина (Вельский), который был «лучше всех».
Не удовлетворило рецензента исполнение женских ролей и ролей бояр. Садовский, игравший дьяка Осипова и Щелкалова, показался в первой роли «очень дурен»: «неподвижен и безучастен», а Щелкалов «вышел у него как нельзя лучше» («Русские ведомости», 1867, N 16, 7 февраля).
В 1868 г. Островский и его друзья снова начали хлопоты о постановке «Дмитрия Самозванца» в Петербурге.
28 августа 1869 г. Бурдин извещал драматурга: «Дело из рук вон плохо! Без радикальной борьбы я исхода не вижу — приехал в Петербург и узнал, что для будущего сезона решительно нет ничего... и несмотря на все это, твоего «Самозванца» ставить не будут» («А. Н. Островский и Ф. А. Бурдин. Неизданные письма», М-Пг. 1923, стр. 98).
В 1871 г. хлопоты были возобновлены. Островский тяжело переживал интриги театральной дирекции против него. 18 сентября 1871 г. он с горечью писал Бурдину: «В начале будущего года исполнится двадцатипятилетие моей драматической деятельности, — постановка «Самозванца» была бы некоторой наградой за мои труды. Я уж ни на что больше не имею никакой надежды, ужли и этой малости не сделает для меня дирекция за 25 лет моей работы» (т. XIV, стр. 213).
Предстоящий двадцатипятилетний юбилей известного драматурга и побудил дирекцию императорских театров поставить хронику Островского в Петербурге.
Разрешение театральной цензуры на постановку «Дмитрия Самозванца» было получено 1 февраля 1872 г.
Премьера пьесы в Петербурге состоялась 17 февраля 1872 г. на сцене Мариинского театра силами александрийской труппы в бенефис Е. Н. Жулевой. В спектакле участвовали: И. И. Монахов — Дмитрий, П. В. Васильев 2-й — В. Шуйский, П. П. Пронский — Д. Шуйский, П. И. Зубров — дьяк Осипов, В. Я. Полтавцев — Конёв, Ф. А. Бурдин — калачник, И. Ф. Горбунов — Афоня, Е. Н. Жулева — Марфа, Н. Н. Зубов — Мнишек, Л. Л. Леонидов — Мстиславский, П. С. Степанов — Голицын, П. И. Малышев — Басманов, В. Г. Васильев 1-й — Маржерет, П. Н. Душкин — Скопин-Шуйский, Северцева — Марина, П. А. Петровский — Бельский, Д. И. Озеров — подьячий.
Петербургская постановка не имела успеха. Этому способствовало крайне бедное и небрежное оформление спектакля. «Что... касается нового дворца Самозванца, то он состоял из декорации, употребляемой в 3-м действии комедии «Горе от ума», и столько же походил на дворец Дмитрия, сколько свинья походит на пятиалтынный» («Петербургский листок», 1872, N 35, 19 февраля). «Костюмы поразили всех, — свидетельствует рецензент «Гражданина», — своею ветхостью... гак все и пахло презрением, неумолимым презрением к русскому театру и к русским талантам!» («Гражданин», 1872, N 8, 21 февраля, стр. 274).
Исполнение ролей артистами, по свидетельству большинства рецензентов, также не было удовлетворительным. Монахов из роли Самозванца «не сделал ничего» («Петербургский листок», 1872, N 36, 20 февраля). Васильев 2-й (Шуйский) говорил «одним тоном и низкую лесть, и речи готовящегося на высокий подвиг человека»; портило впечатление и его «тихое произношение стихов».
В неудавшемся спектакле критика выделяла игру Бурдина (калачник) и Жулевой (Марфа) и постановку народных сцен (см. «Санкт-Петербургские ведомости», 1872, N 50, 19 февраля; «Биржевые ведомости», 1872, N 49, 19 февраля).
После представления «Дмитрия Самозванца» при опущенном занавесе юбиляру Островскому артисты поднесли золотой венок и адрес. Предполагалось это «поднесение» устроить публично с приветственной речью режиссера А. А. Яблочкина, но на это не последовало разрешения театральной дирекции.
В дальнейшем хроника «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» ставилась на сцене очень редко.
В 1879 г. Е. Н. Жулева снова выбрала эту пьесу Островского для своего бенефиса, но ее постановку не разрешили (см. «А. Н. Островский и Ф. А. Бурдин. Неизданные письма», М.-Пг. 1923, стр. 271-273).
В Малом театре в Москве «Дмитрий Самозванец» возобновлялся в 1872 г. в бенефис К. П. Колосова, в 1881 г. в бенефис М. В. Лентовского, в 1892 г. в бенефис О. А. Правдина (13 ноября 9 спектаклей), в сезон 1909-1910 г. (31 августа 1909 года, 30 спектаклей). Выдающимися исполнителями ролей были: Самозванца — А. И. Южин, А. А. Остужев; В. Шуйского — О. А. Правдин, калачника — К. Н. Рыбаков, Марфы — M. H. Ермолова и др. (см. «Ежегодник императорских театров», сезон 1892-1893 г., стр. 281-288).
В Александрийском театре в Петербурге постановки «Дмитрия Самозванца» осуществлялись в 1896 г. в бенефис Е. Н. Жулевой (шли две картины: 3-я — Золотая палата и 5-я — Шатер в селе Тайнинском), в сезон 1902-1903 г. Позднейшими исполнителями здесь были: Самозванец — Р. Б. Аполлонский, П. В. Самойлов, Ю. М. Юрьев; Марфа — А. М. Дюжикова 1-я; В. Шуйский — П. Д. Ленский, А. Е. Осокин; калачник — А. И. Каширин и др. (см. «Ежегодник императорских театров», сезон 1902-1903, вып. 13, стр. 25-40).
Комментарии Н.С.Гродской к тексту пьесы из Собрания сочинений А.Н.Островского в 10 томах. Под общей редакцией Г. И. Владыкина, А. И. Ревякина, В. А. Филиппова. — М.: Государственное издательство художественной литературы, 1960. — Том 5.
Впервые пьеса была напечатана в журнале «Вестник Европы». 1867, N 1.
Островский приступил к работе над исторической хроникой «Дмитрий Самозванец и Василии Шуйский» в начале февраля 1866 г.
Среди исторических хроник сам драматург выделял «Дмитрия Самозванца и Василия Шуйского». В марте 1866 г. он писал Некрасову об этой пьесе: «Хорошо или дурно то, что я написал, я не знаю, но во всяком случае это составит эпоху в моей жизни, с которой начнется новая деятельность...» (А. Н. Островский, Полн. собр. соч., М. 1949-1953, т. XIV, стр. 134. В дальнейшем при ссылках на это издание указываются только том и страница).
Как свидетельствует сам Островский, «Дмитрий Самозванец» — «плод пятнадцатилетней опытности и долговременного изучения источников» (т. XIV, стр. 144). Островский тщательно изучил «Историю Государства Российского» H. M. Карамзина, давшую ему сведения о ходе событий изображаемой эпохи. Им использованы также памятники древней русской письменности: «Сказание» Авраама Палицына, «Сказание и повесть, еже содеяся» и др. Для изображения действующих лиц драмы Островский воспользовался «Собранием государственных грамот и договоров». Глубокому изучению подверглись и изданные Н. Г. Устряловым «Сказания современников о Димитрии Самозванце» (1859, ч. 1 и 2), которые дали драматургу материал для последней сцены хроники, а также сведения о Марине Мнишек. Островский познакомился и с записками польских авторов («Дневник польских послов» и др. См. Н. П. Кашин, «Драматическая хроника А. Н. Островского «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» (опыт изучения хроники) — «Журнал Министерства народного просвещения», 1917, N 6).
Драматург творчески подходил к историческим материалам, отбрасывая их историко-философские оценочные элементы и пользуясь главным образом отдельными фактами для характеристики героев и событий.
Островский написал хронику «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» за четыре месяца: «Начал великим постом (великий пост в 1866 г. начался 7 февраля. — Н. Г.) и кончил к июню» (т. XIV, стр. 139-140). Первая часть хроники была закончена в конце марта — начале апреля, вторую Островский думал завершить к 1 мая, но окончил ее 31 мая 1866 г. — авторская дата на черновой рукописи драмы, хранящейся в Государственной публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина.
В письме к Ф. А. Бурдину (24-25 сентября 1866 г.) он свидетельствует: «...я уж давно занимаюсь русской историей и хочу посвятить себя исключительно ей — буду писать хроники, но не для сцены; на вопрос, отчего я не ставлю своих пьес, я буду отвечать, что они неудобны, я беру форму «Бориса Годунова» (т. XIV. стр. 138-139).
Развивая творческие принципы Пушкина, Островский огромное место уделял изображению народа (из тринадцати сцен народ действует в семи) и в процессе работы над пьесой стремился к тому, чтобы показать его решающую роль в исторических событиях начала XVII столетия. В связи с этим были исключены в окончательной редакции размышления Шуйского о том, что «народ не знает о «таинствах правления», понятных только боярам. Слова Конёва: «Ослеп народ и смотрит, да не видит», «Как пеленой покрыты наши очи, мечтанием омрачены умы» — также не вошли в печатный текст. Но, оставаясь верным исторической действительности, Островский не мог не представить народ действующим по большей части стихийно.
В черновой рукописи можно найти записи, свидетельствующие о том, что драматург сначала хотел обрисовать Лжедимитрия как деятеля, близкого народу: «Всем этим рабам дать свободу. Просветить их природный ум». Или слова Самозванца: «Довольно мук, пора вздохнуть народу», «Все лучшее, все жаждущее воли погублено». Но затем Островский отказался от реализации этих замыслов, образ Самозванца, вначале несколько идеализированный им, в окончательной редакции обретает подлинно реалистические черты.
Завершив работу над хроникой для печати, Островский приступил к созданию сценического варианта пьесы. Разночтения между текстом для печати и для сцены весьма значительны (см. т. IV, стр. 393-406).
Особенно существенны исправления в роли Дмитрия Самозванца. В шестой сцене второй части полностью исключены некоторые монологи Самозванца, например рассуждения его о том, что легче было бы погибнуть, не вкусив сладости власти (со слов: «Не вор! Не вор!» до слов: «Уснуть у ног небесной красоты!»). В сценическом варианте Дмитрий без возражений соглашается, вопреки русским традициям и обычаям, короновать Марину до свадьбы. По-иному в сценическом варианте решается Самозванцем и участь Осипова. Здесь Самозванец выносит Осипову приговор: «Казнить его!» — что и приводится в исполнение, а в сцене бунта Осипов не действует, его слова переданы одному из мятежников.
Дополнительные штрихи вносятся в характеристику Марины: усиливается пренебрежительно-презрительное к ней отношение со стороны бояр и народа. В репликах Шуйского и повара (сцены третья и четвертая второй части) она называется теперь не «Мариной», а «Маринкой». В театральном варианте, вместо просьбы к Дмитрию «запереть крепче» бунтующих бояр, Марина требует: «Вели их перерезать» (сцена пятая второй части).
Некоторые изменения, значительные в идейной характеристике персонажей (казнь Дмитрием Осипова, приказ Марины «перерезать» бояр), были сделаны Островским в последний момент, когда рукопись была отослана в журнал и был уже готов текст для сцены. В период создания печатного и сценического вариантов здесь не имелось разночтений: и в том и в другом тексте Осипов был казнен Самозванцем, а Марина Мнишек требовала «перерезать» бояр. Об этом свидетельствует письмо М. Н. Островского от 11 января 1867 г.: «Он (Стасюлевич, редактор «Вестника Европы». — Н. Г.), Костомаров и Анненков в восторге. Костомаров сделал только две заметки... Первая касается слов Марины «перерезать бояр». Марина вовсе не была кровожадною и потому не могла этого сказать, да и Дмитрий, который не любил вешать или резать, не мог бы оставить без ответа подобной выходки. Нельзя ли тебе слово «перерезать» заменить другим, менее резким словом...
Другая заметка касается смерти Осипова. Исторически известно, что он не был казнен Дмитрием, что он ворвался во дворец во время бунта и был убит Басмановым... Нельзя ли опять поправить» (Рукописный фонд Центрального Театрального музея им. А. А. Бахрушина, архив А. Н. Островского).
Некрасов с нетерпением ждал новой пьесы Островского (письмо от 20 апреля 1866 г., Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. XI, М. 1952, стр. 67). Однако репрессии правительства (12 мая «Современник» был приостановлен) и материальные затруднения заставили Некрасова посоветовать Островскому напечатать пьесу у Стасюлевича в журнале «Вестник Европы» (см. письмо от 18 мая 1866 г., там же, стр. 69). 1 июня «Современник» был закрыт. Намерение Некрасова издать «Дмитрия Самозванца» в литературном сборнике, который он предполагал выпустить в связи с закрытием журнала, не осуществилось. Хлопоты о возобновлении «Современника» под редакцией В. Ф. Корша, который настойчиво просил Островского предоставить ему хронику, также не увенчались успехом (см. «Неизданные письма к А. Н. Островскому», М.-Л. 1932, стр. 162).
M. H. Островским велись переговоры с А. А. Краевским об издании «Дмитрия Самозванца» в «Отечественных записках» (см. письмо M. H. Островского к брату от 13 июня 1866 г. Центральный Театральный музей им. А. А. Бахрушина), но по желанию драматурга хроника была напечатана в «Вестнике Европы» М. М. Стасюлевича. В этом же году вышло и отдельное издания «Дмитрия Самозванца и Василия Шуйского (цензурное разрешение 21 марта 1867 г.).
Первая часть хроники сразу по окончании, еще до опубликования, была послана Островским Некрасову и читалась автором в публичных собраниях: 20 сентября 1866 г. — в Артистическом кружке, 27 декабря 1866 г. — в Обществе любителей российской словесности при Московском университете. 14 мая 1866 г. И. Ф. Горбунов читал первую часть «Дмитрия Самозванца» Н. И. Костомарову.
Вскоре же драматург получил и первые восторженные отклики на новую пьесу от своих друзей и знакомых. M. H. Островский сообщал брату 10 мая 1866 г.: «Я четыре раза читал ее и с каждым разом находил все более и более красоты... Анненков, как и я, от твоей пьесы в восторге и с нетерпением ждет второй части. Он сделал, впрочем, следующие замечания: желательно было бы дать большую роль народу, чтобы они не были только орудием Шуйского, но чтобы было видно, что в массе народа (по крайней мере в весьма многих из народа) было недоверие к Самозванцу, что многие из народа его признали, зная, что он самозванец и уступая [1 сл. нрзб."> обстоятельствам и соображениям разного рода. Тогда свержение и убиение самозванца народом будет совершенно [1 сл. нрзб."> и законным явлением. У тебя, впрочем, на это есть намеки (юродивый, калачник, Конёв), но не мешало бы дать этому большее развитие...
Впрочем, все эти заметки потеряют, может быть, всякое значение, когда ты (прочтешь?) вторую часть» (Рукописный фонд Центрального Театрального музей им. А. А. Бахрушина, архив А. Н. Островского).
Первые отзывы о пьесе появились в печати в связи с постановкой ее на сцене Малого театра и опубликованием в «Вестнике Европы».
Реакционная и либеральная критика оценила «Дмитрия Самозванца» по преимуществу резко отрицательно. Большинство рецензентов обвиняло Островского в полном заимствовании его хроники из труда Н. И. Костомарова «Названый царь Димитрий» (см. «Москва», 1867, N 55, 10 марта; «Русский инвалид», 1867, N 77, 18 марта; «Гласный суд», 1867, N 155, 12 марта).
С опровержением этих обвинений выступил сам Н. И. Костомаров и газете «Голос»: «...Весною 1866 года, когда мой «Названый царь Димитрий» еще весь не был напечатан, артист И. Ф. Горбунов читал мне эту драматическую хронику. Г-н Островский никак не мог видеть в печати второй части моего сочинения, а его хроника обнимает именно те события, которые изображаются в этой второй части. В рукописи я не сообщал своего сочинения г. Островскому... Сходство между драматическою хроникою и моим «Названым царем Димитрием» произошло, без сомнения, оттого, что г. Островский пользовался одними и теми же источниками, какими пользовался я» («Голос», 1867, N 89, 30 марта).
Представители консервативной критики считали, что хроника «Дмитрий Самозванец» «отличается чисто внешнею историческою верностью, грубой верностью больше хронологического и топографического свойства» («Москва», 1867, N 55, 10 марта). Эти критики отрицали наличие в ней и художественности и «общей идеи» («Русские ведомости», 1867, N 16, 7 февраля) и обходили вопрос о роли народа, как он был решен Островским. Реакционная критика поспешила заявить о художественном неправдоподобии действующих лиц хроники, прежде всего Василия Шуйского (см. «Москва», 1867, N 55, 10 марта), а образ Самозванца воспринимался рецензентами как «смесь противоречий, которую объяснить довольно мудрено» («Русский инвалид», 1867, N 77, 18 марта).
Из общего потока отрицательных отзывов о «Дмитрии Самозванце» выделяется интересная статья в «Записках для чтения» (за подписью «А. П.»). В оценке исторических пьес автор статьи исходит из критерия: «В какой мере в драме будет развит народный элемент, представлена народная самодеятельность, в такой мере эта драма и будет исторически верна и для нас, поздних, испытующих потомков, привлекательна» («Записки для чтения», 1867, N 4, отд. VI, стр. 2). Именно с этой точки зрения он и оценивает хронику Островского. Критик приходит к выводу, что Островский не показал истинной роли народа в возвышении и падении Самозванца, что драматург объясняет гибель Самозванца «столь легкими причинами, как недостаток сдержанности, сановитости, иноземная поступь и приемы» (там же, стр. 4). Настоящая причина падения Самозванца заключалась в непонимании им «своего призвания»: ему следовало, пишет Л. П., «прежде всего и больше всего... возвратить народу волю, предупредить с лишком двухсотлетний период крепостничества. Иначе не стоило менять Бориса на Дмитрия. Народ это очень хорошо понял, но не поняли этого наши драматурги» (там же). Не учитывая особенностей исторической эпохи, изображаемой Островским, автор статьи ставил драматургу в упрек отсутствие в хронике «представителя сознательного народного ума».
Из литераторов либерального толка в известной мере объективный и интересный отзыв принадлежит А. В. Никитенко. А. В. Никитенко относит «Дмитрия Самозванца» к «замечательнейшим произведениям нашей литературы, богатым художественными красотами». Он отмечает стройность построения хроники, ее превосходный язык и стих, полноту в развитии характеров, оттененных «чертами своеобразными».
«Действие в... пьесе, — пишет А. В. Никитенко, — развивается в постепенно возрастающей занимательности само собою, без всяких искусственных усилий со стороны поэта... В пьесе нет выдуманных произвольно и напрасно ни лиц, ни событий и страстей, и вообще простота ее в плане и исполнении, отсутствие всякого усложнения, запутанности, умничанья составляет одно из существенных ее качеств и достоинств» (А. В. Никитенко, «Об исторической драме г. Островского «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский». Сб. «Складчина», СПБ 1874, стр. 450). Но идею хроники Островского Никитенко свел исключительно к идее земского царя и не принял резко критического отношения Островского к В. Шуйскому. Вина Шуйского, по мнению Никитенко, в том, что он не дождался, пока его изберут на престол (там же, стр. 449). Шуйского «нельзя ни презирать, ни ненавидеть... Словом, он такой, каким представляет его нам история» (там же).
Такая политическая реабилитация Шуйского либералом Никитенко, естественно, была чужда Островскому.
В истолковании образа Самозванца у Никитенко наблюдается то же стремление представить его в смягченных красках.
Высоко оценили пьесу Островского Н. И. Костомаров и М. М. Стасюлевич. 21 января 1867 г. Стасюлевич писал драматургу: «Мы с Николаем Ивановичем (Костомаровым — Н. Г..) с наслаждением читали Ваш труд; он изумлялся в особенности Вашему секрету владеть языком эпохи и быть до мелочей верну ее общему характеру. Василий Шуйский у Вас обделан до высокого совершенства: в изображении этой личности поэт берет верх над историком» («Неизданные письма к А. Н. Островскому», М.-Л. 1932, стр. 544).
Осложнения с журналом «Современник» помешали Некрасову высказать свое «искреннее и подробное мнение» о труде Островского (Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. XI, М. 1952, стр. 69). Но, по свидетельству M. H. Островского. «Некрасову... пьеса тоже очень нравится» (письмо М. Н. Островского к А. Н. Островскому от 10 мая 1866 г. Рукописный фонд Центрального Театрального музея им. А. А. Бахрушина, архив А. Н. Островского). Некрасов видел в «Дмитрии Самозванце» «вещь высоко даровитую» (Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. XI, М. 1952, стр. 70).
Историческая хроника «Дмитрии Самозванец и Василий Шуйский» была послана в Академию наук на соискание Уваровской премии и баллотировалась на одиннадцатом Уваровском конкурсе. 16 сентября 1867 г. А. В. Никитенко записал в своем дневнике: «Пьесе Островского «Василий Шуйский и Дмитрий Самозванец» отказано в Уваровской премии. Четыре голоса было за нее и четыре против. Я и ожидал этого» (А. В. Никитенко, Дневник, т. 3, Гослитиздат, М. 1956, стр. 97). Убедительным свидетельством враждебного отношения «высших сфер» к демократическому писателю была и история постановки «Дмитрия Самозванца» на сцене.
16 июля 1866 г. пьеса была одобрена Театрально-литературным комитетом, а цензурное разрешение на нее было получено только 24 декабря 1866 г. Постановке «Дмитрия Самозванца» на сцене чинились всяческие препятствия. Дирекция императорских театров и Министерство императорского двора поддерживали «благонамеренного» драматурга Н. А. Чаева, написавшего пьесу того же исторического содержания. 25 октября 1866 г. Ф. А. Бурдин известил Островского о решении дирекции ставить пьесу Чаева.
Возмущенный вопиющей несправедливостью, П. В. Анненков писал Островскому 9 ноября 1866 г.: «Дикость и невежество ее (театральной дирекции. — Н. Г.) мне были и прежде известны, но чтобы они развились у нее до такой степени — это для меня новость. Как ни прискорбно должно быть для Вас такое решение, но Вы можете утешаться мыслию, что не составили исключения из того баталиона замечательных писателей, которым жизненный путь был нелегок и которые встречали сопротивление и обиду именно тогда, когда являлись с самыми зрелыми своими произведениями» («Неизданные письма к А. Н. Островскому», М.-Л. 1932, стр. 16).
Только благодаря настойчивым хлопотам самого драматурга (см. письмо Островского от 25-26 октября 1866 г. министру двора В. Ф. Адлербергу, т. XIV, стр. 143-144) и вмешательству его брата М. Н. Островского, убедившего Адлерберга в том, что постановка пьесы Островского обойдется дешевле постановки пьесы Чаева, министр двора отменил 15 ноября 1866 г. решение театральной дирекции.
Но постановка «Дмитрия Самозванца» Островского разрешалась лишь на московской сцене: в Петербурге продолжала идти пьеса Чаева.
Премьера «Дмитрия Самозванца» в Малом театре состоялась 30 января 1867 г., в бенефис Е. Н. Васильевой. Роли исполняли: К. Г. Вильде — Дмитрий, С. В. Шумский — В. Шуйский, К. П. Колосов — Д. Шуйский, П. М. Садовский — Осипов и Щелкалов, П. Г. Степанов — Конёв, А. Ф. Федотов — калачник, П. Я. Рябов — Афоня, Е. Н. Васильева — Марфа, И. В. Самарин — Мнишек, Е. О. Петров — Мстиславский, М. И. Лавров — Голицын, В. А. Дмитревский — Басманов, Д. В. Живокини 2-й — Маржерет, Н. А. Александров — Скопин-Шуйский, Г. Н. Федотова — Марина, M. H. Владыкин — Вельский.
Московская премьера пьесы прошла с большим успехом. 2 февраля 1867 г. Островский сообщал Ф. А. Бурдину: «Самозванец» в Москве имел огромный успех. Шумский, сверх ожидания, был слаб, зато Вильде был превосходен. Меня вызывали даже среди актов, в 3-м после сцены с матерью, в 5-м после народной сцены и потом по окончании пьесы, и вызывали единодушно, всем театром и по нескольку раз. Васильевой в 1-е представление был поднесен золотой венок большой цены, а Вильде вчера (в повторение) после сцены в Золотой палате поднесен лавровый венок» (т. XIV, стр. 151-152).
По свидетельству рецензента «Русских ведомостей», представление было «поистине блестящее»: костюмы прекрасны, особенно Дмитрия и Олесницкого, «поистине художественны декорации Золотой и Грановитой палат».
Замечательно исполнил свою роль Вильде. «Вильде вышел победителем, — писал тот же рецензент, — много труда, ума положил он в свою роль. Стихи читал прекрасно. Правда, по мнению рецензента, ему недоставало «природного жару, а жар в пьесе нужен, и в большом градусе. Вильде заменил его искусственным жаром, но, как говорят, перехватил через край до того, что Дмитрий вышел у него совсем сорвиголова».
Шумский из роли В. Шуйского «сделал все, что мог... роль понята и исполнена как нельзя лучше». Особенно удалась Шумскому сцена в Грановитой палате: «Гордость, спокойствие, чувство достоинства Шуйского и презрение его к окружающим его боярам выражены им так же хорошо, как и в другой сцене, во дворце, льстивость и затаенные замыслы этого боярина после снятия с него опалы».
Из других исполнителей ролей бояр рецензент «Русских ведомостей» отмечает Владыкина (Вельский), который был «лучше всех».
Не удовлетворило рецензента исполнение женских ролей и ролей бояр. Садовский, игравший дьяка Осипова и Щелкалова, показался в первой роли «очень дурен»: «неподвижен и безучастен», а Щелкалов «вышел у него как нельзя лучше» («Русские ведомости», 1867, N 16, 7 февраля).
В 1868 г. Островский и его друзья снова начали хлопоты о постановке «Дмитрия Самозванца» в Петербурге.
28 августа 1869 г. Бурдин извещал драматурга: «Дело из рук вон плохо! Без радикальной борьбы я исхода не вижу — приехал в Петербург и узнал, что для будущего сезона решительно нет ничего... и несмотря на все это, твоего «Самозванца» ставить не будут» («А. Н. Островский и Ф. А. Бурдин. Неизданные письма», М-Пг. 1923, стр. 98).
В 1871 г. хлопоты были возобновлены. Островский тяжело переживал интриги театральной дирекции против него. 18 сентября 1871 г. он с горечью писал Бурдину: «В начале будущего года исполнится двадцатипятилетие моей драматической деятельности, — постановка «Самозванца» была бы некоторой наградой за мои труды. Я уж ни на что больше не имею никакой надежды, ужли и этой малости не сделает для меня дирекция за 25 лет моей работы» (т. XIV, стр. 213).
Предстоящий двадцатипятилетний юбилей известного драматурга и побудил дирекцию императорских театров поставить хронику Островского в Петербурге.
Разрешение театральной цензуры на постановку «Дмитрия Самозванца» было получено 1 февраля 1872 г.
Премьера пьесы в Петербурге состоялась 17 февраля 1872 г. на сцене Мариинского театра силами александрийской труппы в бенефис Е. Н. Жулевой. В спектакле участвовали: И. И. Монахов — Дмитрий, П. В. Васильев 2-й — В. Шуйский, П. П. Пронский — Д. Шуйский, П. И. Зубров — дьяк Осипов, В. Я. Полтавцев — Конёв, Ф. А. Бурдин — калачник, И. Ф. Горбунов — Афоня, Е. Н. Жулева — Марфа, Н. Н. Зубов — Мнишек, Л. Л. Леонидов — Мстиславский, П. С. Степанов — Голицын, П. И. Малышев — Басманов, В. Г. Васильев 1-й — Маржерет, П. Н. Душкин — Скопин-Шуйский, Северцева — Марина, П. А. Петровский — Бельский, Д. И. Озеров — подьячий.
Петербургская постановка не имела успеха. Этому способствовало крайне бедное и небрежное оформление спектакля. «Что... касается нового дворца Самозванца, то он состоял из декорации, употребляемой в 3-м действии комедии «Горе от ума», и столько же походил на дворец Дмитрия, сколько свинья походит на пятиалтынный» («Петербургский листок», 1872, N 35, 19 февраля). «Костюмы поразили всех, — свидетельствует рецензент «Гражданина», — своею ветхостью... гак все и пахло презрением, неумолимым презрением к русскому театру и к русским талантам!» («Гражданин», 1872, N 8, 21 февраля, стр. 274).
Исполнение ролей артистами, по свидетельству большинства рецензентов, также не было удовлетворительным. Монахов из роли Самозванца «не сделал ничего» («Петербургский листок», 1872, N 36, 20 февраля). Васильев 2-й (Шуйский) говорил «одним тоном и низкую лесть, и речи готовящегося на высокий подвиг человека»; портило впечатление и его «тихое произношение стихов».
В неудавшемся спектакле критика выделяла игру Бурдина (калачник) и Жулевой (Марфа) и постановку народных сцен (см. «Санкт-Петербургские ведомости», 1872, N 50, 19 февраля; «Биржевые ведомости», 1872, N 49, 19 февраля).
После представления «Дмитрия Самозванца» при опущенном занавесе юбиляру Островскому артисты поднесли золотой венок и адрес. Предполагалось это «поднесение» устроить публично с приветственной речью режиссера А. А. Яблочкина, но на это не последовало разрешения театральной дирекции.
В дальнейшем хроника «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» ставилась на сцене очень редко.
В 1879 г. Е. Н. Жулева снова выбрала эту пьесу Островского для своего бенефиса, но ее постановку не разрешили (см. «А. Н. Островский и Ф. А. Бурдин. Неизданные письма», М.-Пг. 1923, стр. 271-273).
В Малом театре в Москве «Дмитрий Самозванец» возобновлялся в 1872 г. в бенефис К. П. Колосова, в 1881 г. в бенефис М. В. Лентовского, в 1892 г. в бенефис О. А. Правдина (13 ноября 9 спектаклей), в сезон 1909-1910 г. (31 августа 1909 года, 30 спектаклей). Выдающимися исполнителями ролей были: Самозванца — А. И. Южин, А. А. Остужев; В. Шуйского — О. А. Правдин, калачника — К. Н. Рыбаков, Марфы — M. H. Ермолова и др. (см. «Ежегодник императорских театров», сезон 1892-1893 г., стр. 281-288).
В Александрийском театре в Петербурге постановки «Дмитрия Самозванца» осуществлялись в 1896 г. в бенефис Е. Н. Жулевой (шли две картины: 3-я — Золотая палата и 5-я — Шатер в селе Тайнинском), в сезон 1902-1903 г. Позднейшими исполнителями здесь были: Самозванец — Р. Б. Аполлонский, П. В. Самойлов, Ю. М. Юрьев; Марфа — А. М. Дюжикова 1-я; В. Шуйский — П. Д. Ленский, А. Е. Осокин; калачник — А. И. Каширин и др. (см. «Ежегодник императорских театров», сезон 1902-1903, вып. 13, стр. 25-40).
18.12.2006
Подробнее
НОВЫЕ ИСПОЛНИТЕЛИ В СПЕКТАКЛЬ
Объявляются новые исполнители в спектакль «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» А.Н.Островского: Голицын – В.Петров, Мстиславский – С.Тезов.
17.03.2006
Подробнее
РАСПОРЯЖЕНИЕ №1 ПО МАЛОМУ ТЕАТРУ ОТ 1 МАРТА 2006 ГОДА
Объявляются исполнители в спектакль «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» А.Н. Островского
РАСПОРЯЖЕНИЕ №1 ПО МАЛОМУ ТЕАТРУ ОТ 1 МАРТА 2006 ГОДА
Объявляются исполнители в спектакль «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» А.Н. Островского
Дмитрий Самозванец – Глеб Подгородинский, Алексей Фаддеев
Василий Шуйский – Борис Невзоров
Голицын – Борис Клюев
Татищев – Владимир Сафронов
Басманов – Владимир Богин
Мстиславский – Владимир Носик
Дмитрий Шуйский – Сергей Вещев
Царица Марфа – Татьяна Лебедева
Калачник – Антон Хомятов
Осипов – Петр Складчиков, Сергей Кагаков
Юрий Мнишек – Владимир Дубровский
Марина Мнишек – Елена Харитонова, Наталья Верещенко
Бучинский – Юрий Ильин, Василий Дахненко
Купец московский – Александр Вахтеров
Посадский – Сергей Видинеев
Крестьянин – Сергей Кагаков, Петр Складчиков
Десятский – Виктор Андрианов
Повар царский – Василий Дахненко, Юрий Ильин
Режиссер-постановщик – Владимир Драгунов
Худохник постановщик – Лариса Ломакина
Композитор – Григорий Гоберник
Художественный руководитель – Ю.М. Соломин
Генеральный директор – В.И. Коршунов
Объявляются исполнители в спектакль «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» А.Н. Островского
Дмитрий Самозванец – Глеб Подгородинский, Алексей Фаддеев
Василий Шуйский – Борис Невзоров
Голицын – Борис Клюев
Татищев – Владимир Сафронов
Басманов – Владимир Богин
Мстиславский – Владимир Носик
Дмитрий Шуйский – Сергей Вещев
Царица Марфа – Татьяна Лебедева
Калачник – Антон Хомятов
Осипов – Петр Складчиков, Сергей Кагаков
Юрий Мнишек – Владимир Дубровский
Марина Мнишек – Елена Харитонова, Наталья Верещенко
Бучинский – Юрий Ильин, Василий Дахненко
Купец московский – Александр Вахтеров
Посадский – Сергей Видинеев
Крестьянин – Сергей Кагаков, Петр Складчиков
Десятский – Виктор Андрианов
Повар царский – Василий Дахненко, Юрий Ильин
Режиссер-постановщик – Владимир Драгунов
Худохник постановщик – Лариса Ломакина
Композитор – Григорий Гоберник
Художественный руководитель – Ю.М. Соломин
Генеральный директор – В.И. Коршунов
14.02.2007
«ДМИТРИЙ САМОЗВАНЕЦ И ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ» А.Н.ОСТРОВСКОГО НА СЦЕНЕ МАЛОГО ТЕАТРА
Постановка 1909 года.
По книге Н.Г.Зографа «Малый театр в конце 19 – начале 20 века».
По книге Н.Г.Зографа «Малый театр в конце 19 – начале 20 века».
12.02.2007
«ДМИТРИЙ САМОЗВАНЕЦ И ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ» А.Н.ОСТРОВСКОГО НА СЦЕНЕ МАЛОГО ТЕАТРА
По книге Н. Слоновой ЛЕШКОВСКАЯ («Искусство», 1979 г.)
09.02.2007
«ДМИТРИЙ САМОЗВАНЕЦ И ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ» А.Н.ОСТРОВСКОГО НА СЦЕНЕ МАЛОГО ТЕАТРА
Постановка 1867 года. Возобновление 1892 года.
05.02.2007
«ДМИТРИЙ САМОЗВАНЕЦ И ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ» А.Н.ОСТРОВСКОГО
Комментарии Н.С.Гродской к тексту пьесы из Собрания сочинений А.Н.Островского в 10 томах.
18.12.2006
НОВЫЕ ИСПОЛНИТЕЛИ В СПЕКТАКЛЬ
Объявляются новые исполнители в спектакль «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» А.Н.Островского: Голицын – В.Петров, Мстиславский – С.Тезов.
17.03.2006
РАСПОРЯЖЕНИЕ №1 ПО МАЛОМУ ТЕАТРУ ОТ 1 МАРТА 2006 ГОДА
Объявляются исполнители в спектакль «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» А.Н. Островского
Художественный руководитель Малого театра —
народный артист СССР Юрий Мефодьевич Соломин
Главная
Новости
Изменения в афише
Премьеры
Гастроли
Репертуар
Отзывы
Фестиваль "Островский в доме Островского"
Малый ТВ
Газета "Малый театр"
Открытая информация
Виртуальная экскурсия
Партнёры
О театре
Попечительский совет
Руководство театра
Актёры
Режиссеры
Художники
Оркестр
Репертуарный отдел
Режиссёрский отдел
Пресс-служба
Музейно-информационный центр
Художественно-постановочная часть
Мемориальная квартира А.И. Сумбатова-Южина
Филиал в Когалыме
Щепкинское училище
История
Здание Малого театра
Репертуар с 1824 г.
Театральное училище
Спектакли
Труппа театра с 1824 года
Труппа театра с 1917 года
Актеры
Режиссеры
Художники
Звуковой архив
1941-1945
Щелыково
Библиотека Малого театра
Правила вежливости и этикета
Публикации
Памятник А.Н. Островскому
Партнеры
Информационная поддержка
Как добраться?© 2024 Пресс-служба:
press@maly.ru
Заказ билетов (web-касса) (495) 624-40-46
Оценка качества услуг учреждений культуры
Адрес театра:
Москва, Театральный проезд д. 1
телефон: (495)624-42-01
Мы в соцсетях:
Партнёры:
Информационная поддержка
