Царицы и министры, няньки и служанки, красавицы и дурнушки, несчастные бабы и коварные соблазнительницы, интриганки и жертвы их интриг — таланту и мастерству актрисы Малого театра Людмилы Поляковой подвластны любые перевоплощения.
ЛЮДМИЛА ПОЛЯКОВА: НИ НА КОГО НЕ ПЕРЕКЛАДЫВАЮ СВОИ ОГОРЧЕНИЯ И НИКОГО НИ О ЧЕМ НЕ ПРОШУ
Царицы и министры, няньки и служанки, красавицы и дурнушки, несчастные бабы и коварные соблазнительницы, интриганки и жертвы их интриг — таланту и мастерству актрисы Малого театра Людмилы Поляковой подвластны любые перевоплощения. Редкий случай в актерской судьбе: еще выпускницей Щепкинского училища она была востребована сразу несколькими московскими театрами, а в последующие сорок пять лет эта востребованность шла только по восходящей. И сегодня для актрисы, отметившей свой семидесятилетний юбилей, сыграть семнадцать спектаклей в месяц -среднестатистическая норма. При этом всякий раз, когда она появляется на сцене — даже не героиней, но нянькой-служанкой, — публика приветствует ее аплодисментами. Природная ли актерская органика тому причиной, человеческое обаяние, или угадывающийся за каждым персонажем драматизм женской судьбы актрисы — не отдавая себе в том отчета, зритель ждет встречи с народной артисткой России, лауреатом Государственной премии Людмилой Поляковой, как с родным человеком.
Я в своей жизни крестилась три раза. В конце января родилась девочка, родственники праздничный стол на крестины собрали, а потом решили: зачем ее в церковь по морозу нести, еще простудим... С тех пор в семье считалось, что я крещеная.
Второй раз — мне исполнилось пятьдесят, я жила тогда на даче, под Сергиевым Посадом. Рядом была приходская Церковь 17-го века, и я сказала себе: надо все-таки совершить обряд. До этого несколько раз пыталась это сделать в разных городах, но всякий раз что-то мешало. Поэтому я на ночь выстирала черную сатиновую юбку и белую блузку типа солдатской рубахи — чтобы темные силы не успели вмешаться. Утром все выгладила, надела, зажала в кулачке нужную сумму и пошла креститься вместе с другими детьми и взрослыми. Помню, молодой священник как-то выделил меня из толпы. Совершив какую-то службу, он вдруг мне сказал: «С вами будет особый обряд». После коллективного крещения он меня посадил в машину, и мы поехали по какому-то полю. Как сейчас помню, справа и слева, будто из-под колес, взлетали какие-то огромные вороны. Оказывается, он меня мчал на новый святой источник — сейчас там есть уже купель, а тогда не было ничего. Там мне пришлось раздеться, меня полили святой водой. А дальше началась просто булгаковская фантасмагория, — позднее я пыталась это осмыслить, даже у верующих людей пыталась выспрашивать: «Что это означало?» Мне ответили: «Ты не мучайся, это же ведь не твой грех. Это его грех». Короче говоря, этот священник сказал, что после крещения надо отобедать. Мы вернулись в трапезную, налили по рюмочке кагора, какие-то бесшумные тени ему прислуживали, но застольничали только мы вдвоем. А дальше священник достал откуда-то гитару и стал песни петь, совсем не подходящие к случаю. И, в конце концов, просто прикорнул у меня на груди, я гладила его по голове и ощущала себя в этот момент какой-то Марией Магдалиной. Потом долго не понимала: могу ли я считать себя крещеной? А в третий раз я сама себя крестила в реке Иордан, когда мы были на гастролях в Израиле. Иордан оказался мне просто по колено. Зеленоватая вода. Я перекрестилась и в чем была окунулась. И с тех пор я считаю себя крещеной.
Я запрещаю себе возвращаться в свое раннее детство и юность. Среда, из которой я вышла, не давала ни малейшего повода стать тем, что я сейчас есть. Для этого нужно было пройти определенный путь, от всего освободиться. Всех простить. Детство было сложное, нищенское и голодное. Сколько себя помню, я всегда безумно хотела есть. Могла съесть все что угодно. Помню эти синие макароны толщиной с водопроводные трубы (не сегодняшняя паста). Когда у матери хватало денег купить ливерной колбасы (представляете, из чего она делалась?), она разжаривала ее с луком, но я могла есть это и холодным — это было пиршеством! У нас с матерью была шестиметровая комнатка, в которой не было даже печки. Не было ни батарей, ни водопровода. В той же квартире обитали бабушка и тетка с двумя детьми. Мы жили напротив уголка Дурова, там и сейчас есть хиленький, — а тогда он был совершенно роскошным — Екатерининский парк, в котором с мая месяца устанавливались душевые кабинки — за 10 копеек помыться для населения окружающих клоповников. Я ненавидела этот запах клопов, с ума сходила! Каждую весну начиналось морение этих клопов. В субботу-воскресенье по переулкам — мордобой, пьянки. Рядом был Центральный рынок, люди торгопали там чем угодно. Бабушка моя была безумно талантливый человек. Ничего не боявшийся и свободомыслящий (несмотря на то что двух дедов моих посадили). Она, чтобы содержать своих двух девок и троих внуков, в преклонном возрасте научилась на машинке вышивать ришелье. А моя мать и ее сестра ходили это все продавать. На Центральном рынке — я всегда обожала эти дни — они выручали какие-то деньги, и мать покупала в мясных рядах обрезки. Из них варилась кастрюля щей. Покупалась клюква, варился клюквенный кисель. И в субботу-воскресенье был пир. А дальше надо было доедать всю неделю эти несчастные щи. Тогда же не было холодильников! Поэтому каждый раз щи кипятились. Представляете, во что это превращалось в пятницу?
Во мне возникло непреодолимое желание вырваться из всего этого. Первая попытка была, когда я заканчивала школу рабочей молодежи. На 4-й Мещанской был Дзержинский райздравотдел, там я увидела объявление: требуется педагог-воспитатель в лесную школу для ослабленных детей в Пав-ловом Посаде, без какого-либо специального образования. Меня взяли, и я занималась с этими детьми — делала с ними уроки, выводила на прогулку и все время что-то рассказывала. В тот период появилось много хорошей фантастики — Бредбери, Азимов, Стругацкие. И я так представляла себя на этих планетах, так рассказывала это все детям в лицах, что они табунами ходили за мной и больше никого не признава-
ли. Оттуда пришлось уйти, потому что педагоги меня возненавидели.
А далее, начитавшись Паустовского, я поняла, что человеком можно стать только в Одессе. А в Одессе чем можно заниматься? Надо поступать на океанографа. В космос уже опоздала, но в океанские глубины спущусь. Как человек непрактичный, я просто приехала в Одессу, пришла в институт по адресу. Даже не писала, не узнавала — просто приехала. Оказалось — прием закончен. Но я решила попробовать устроиться куда-нибудь на работу, чтобы дали место в общежитии. А по весне попытаться поступить. Самое интересное, что меня нигде не брали на работу — московская прописка, странная девица, в модном сером пальто в талию (тогда как раз стали появляться чешские, венгерские, польские товары). И я помню, смотрели мне не в глаза, а на живот: уж не беременная ли она, почему из Москвы уехала? Никуда меня не взяли. Купила соломенную шляпу, заполнила ее розами, взяла билет на самолет, тогда ведь дешевые были билеты, прилетела домой. Мать так ничего и не поняла — почему-то появилась девка со шляпой роз...
И новая попытка — стать бизнес-вумен. Окончила ускоренные курсы машинописи и стенографии, поступила на подготовительные курсы в инъяз на Метростроевской. И, помню, начала изучать французский язык, ходила на курсы дополнительно, мечтала стать переводчиком. Знаете, кто мой любимый герой? Никто из мужчин не соответствовал моим женским требованиям, потому что я очень любила Анри Четвертого. Вся моя жизнь была посвящена ему. Помню, когда я оказалась на Понт Неф в Париже, подошла к статуе Анри Четвертого, плакала, говорила: «Генрих, вот она я, приехала!»
А параллельно курсам французского я поступила работать в трест Главгаза СССР. Так меня бес попутал — привел на Неглинную улицу. Рядом с трестом был магазинчик «Арарат», на месте которого сейчас выстроили громадину. А тогда в этом магазинчике продавался роскошный кофе. И мы, стенографисточки-машинисточки, ходили туда пить кофе. И вот однажды, проходя мимо театра, увидела объявление о начале набора на вечернее отделение театрального училища им. Щепкина. Содержать-то меня в ту пору было некому, и вдруг я вижу: «вечернее»!
При поступлении читала Дмитрия Кедрина, что-то про Марфу-посадницу. А больше у меня в репертуаре ничего не было — ни басни, ни прозы. Но на приеме присутствовал совсем молодой тогда Юрий Мефодьевич Соломин, который вместе с молодым Виктором Ивановичем Коршуновым набирал свой первый собственный курс. И он сразу пригласил меня к себе на дневное отделение. После этого я не проходила ни собеседований, ни туров, сдала только общеобразовательные экзамены. Жить, казалось бы, было не на что — стипендия 200 рублей, потом, после денежной реформы, — 24 рубля, но мне давали подработки — я печатала. А со второго курса уже получала именную стипендию им. Хмелева — 65 рублей, больше, чем зарплата в тресте Главгаза. В середине 2-го курса нас начали занимать в спектаклях Малого театра, платили по 2 руб. Я стала богачка. Мы, студенты, даже позволяли себе обедать в ресторане «Узбекистан». Хватало, правда, только на комплексные обеды.
По окончании Щепкинско-го училища меня приглашали в Малый театр, но я была девушка свободолюбивая, свободомыслящая — решила мир посмотреть, себя показать. Меня тогда приглашали все театры, куда мы показывались. Я выбрала Малую Бронную, где главным режиссером тогда был Андрей Гончаров. А через год поступило приглашение от Львова-Анохина ввестись в спектакль Театра им. Станиславского вместо Дзидры Ритенбергс. У нее было больное сердце, она забеременела, поехала к себе в Ригу на сохранение. И я сыграла несколько спектаклей с Женей Урбанским! Мы сразу выпустили две комедии Леонида Зорина — «Энциклопедистов», спектакль, который я очень любила, потому что партнером моим был Евгений Леонов, с ним было безумно интересно играть, и «Серафим, или Три главы из жизни Крамольникова» с Жорой Бурковым.
Театр Станиславского был своеобычным театром. Мы с Васей Бочкаревым шутили по этому поводу: те театры, на которых прибита доска «Здесь выступал Ленин», ничего хорошего не ждет. Через два года Бориса Александровича Львова-Анохина «ушли», началась чехарда с режиссерами — за 15 лет нашего там пребывания сменилось пять главных режиссеров. В какой-то момент пришел Леонид Викторович Варпахов-ский, которого я называла «последний джентльмен в театре». Тихий, с улыбкой, всегда элегантный, с бабочкой. Он поставил знаменитый спектакль «Продавец дождя» и настоял, чтобы главную роль сыграла я — в театре, полном «звезд». Оказывается, он заметил меня еще в училище, когда ставил в Малом «Маскарад».
Смена главного — новые надежды, образование новой инициативной группы, которая ищет своих лидеров... Я всегда называла подобную ситуацию «поймать рыбку в мутной воде». Труппа была очень талантливая, может быть поэтому и возникали интриги. В этот момент там работали все звезды советского кино — незабвенная моя Оля Бган (я была ее Розой в «Маленьком принце»), Нина Веселовская, Майя Менглет, Лиза Никищихина... Не говоря уже о потрясающем Пете Глебове, Евгении Павловиче Леонове, Жене Урбанском, Леше Глазырине и Володе Кореневе. Но каждые три года — смена художественного руководства. В какой-то момент я отчаялась, даже собиралась уходить, в заявлении писала: «не хочу пересиживать очередного главного режиссера». И вдруг пришла эта троица: Морозов — Васильев — Рай-хельгауз, во главе с Андреем Поповым. Попов ничего сам не ставил, он был просто как Бог-отец. С Васильевым мы начали репетировать «Первый вариант «Вассы Железновой», гениальный спектакль, который ушел в легенду, от которого у меня нет даже фотографий. И вот наступила пора, когда мы поняли, что вся Москва пришла в движение — зритель пошел в Театр Станиславского. Но случилось нечто непонятное: вышло постановление (где-то в 81-м или 82-м году) — главным режиссером назначен Товстоногов-сын.
Тогда-то нас, «группу товарищей» во главе с Анатолием Васильевым, пригласил на Таганку Юрий Любимов. Туда мы пришли с первым вариантом «Вассы» (художник Игорь Попов гениально вмонтировал декорации в малую сцену). Откуда-то взялось помещение на Поварской, полуподвал, который так же гениально оборудовал тот же Игорь Попов. И мы стали работать над «Серсо». Работали мы целых три года не только потому, что шел художественный поиск, но и потому, что мы не знали, куда выпускать спектакль. Любимов остался за границей. Пришел Эфрос, потом он умер... Мы существовали какой-то странной группой вне времени и пространства. Потом возникла идея создания Школы драматического искусства. Мы — это незабвенный Жора Бурков, уникальной природы Юра Гребенщиков, который мог играть совершенно все, Леша Петренко (его женой была зав. отделом культуры газеты «Правда» Галя Кожухова, которая очень поддерживала и нас, и троицу режиссеров — морально и информационно), Вася Бочкарев, Лиза Никищихина, Алла Балтер, Алик Филозов, Дима Щербаков (в то время — советский Ален Делон), Наталья Андрейченко (из присоединившихся). Почему все кончилось, этого никто не объяснит. Как я сказала тогда Вите Славкину: «У каждого из нас было свое «Серсо»». То есть каждый переживал все, что происходило, по-своему. Болевые точки у каждого были разные. Если сам Васильев молчит и нигде никогда на эту тему не говорит, то что мы будем выяснять с маэстро? Наша группа была уникальна еще в том смысле, что эти взрослые, сорокалетние люди готовы были жертвовать всем, репетировать с утра до ночи, забывали про семьи, детей, больных матерей. Но потом наступил период, когда дитя «Серсо» уже вылетело в свет. На нас обрушилась такая слава! Нас просто носили на руках! Может, Васильев не захотел делиться с нами этой славой? Не знаю... Ушел Вася Бочкарев. За ним — Леша Петренко. Я не хочу об этом вспоминать. Я вспоминаю об этом раз в пять лет. Так все очень больно до сих пор. А расстались мы вполне симпатично. Я вошла, попросила чистый лист бумаги и написала заявление. Через пять минут, подписав это заявление, идя к Садовому кольцу, я только тогда осознала, что я сделала своими руками. У меня внутри все затряслось. Тринадцать лет жизни в пять минут зачеркнула.
Почти сразу после ухода из Школы драматического искусства подвернулись съемки («Униженные и оскорбленные» Андрея Эшпая, где снялась Настасья Кински), на которых я вновь встретилась с Юрием Мефодье-вичем Соломиным. Его гримировали за соседним столиком. Он спросил: «Ну, где ты, как, что?» «Нигде, никак, ничего». Он: «Как это?» Через два дня я работала в Малом театре. Между уходом от Васильева и Малым прошло несколько недель. Шли 89-й — 90-й годы — переломная пора, жуткая ситуация в Москве, когда проблемой было достать кусок масла или сыра. А у меня были ребенок и больная мать на руках. И я была так счастлива, что Малый театр меня пригрел! Я называю Малый театр государством в государстве. В Малом театре в то трудное время была даже специальная служба, которая привозила сотрудникам картошку, существовали продуктовые заказы. И я была так благодарна Малому театру! Я согласна была играть в любой массовке, любой эпизодик — слава Богу, есть крыша над головой и кусок хлеба.
Сделала несколько небольших работ — в «Дикарке» я сыграла у Виталия Соломина, с которым мы вместе учились. Потом была небольшая роль в спектакле «Царь Петр и Алексей». И вдруг — в жизни моей часто бывает вдруг — ее величество судьба. Одна актриса заболела, другой пришлось уехать по важному делу. И у меня состоялись два фантастических ввода — сначала я сходу влетела в «Недоросля», в роль госпожи Простаковой. А вторая работа вообще была уникальная — Москалева в «Дядюшкином сне» — 75 страниц текста, который пришлось выучить за считанные дни. Но Виктор Иванович Коршунов сказал: «Родной (у него была такая форма обращения)! Либо ты сейчас это сделаешь и займешь свое место в театре, либо...» И я, будучи фаталисткой, решилась. Это были важные правительственные гастроли, нас приглашал лично сам Назарбаев, отказаться было невозможно. Итак, у меня было на подготовку по два дня на каждый акт, всего три акта. А дальше — меня можно вносить в книгу рекордов Гиннесса — я сыграла там Москалеву в десяти спектаклях подряд! И каждый спектакль — как военное положение. С утра звонил Виктор Иванович и говорил: «Ну, ты как?» Я прокашливалась и говорила: «Ну, ничего, вроде смогу». На девятом спектакле присутствовал сам Назарбаев, правительственной ложи в театре не было, поэтому сидел он где-то в третьем или четвертом ряду. После спектакля мне на сцену вынесли корзину роз: «Вам лично от президента». Я посмотрела в зал — вижу, он мне милостиво кивает: от меня это, мол. Я вообще утопала в розах на этих гастролях, ими был завален номер, не знала, куда их ставить.
И с тех пор будто что-то отпустило, внутри меня словно плотина прорвалась. М не уже ничего в жизни не страшно. Я даже приобрела другую физическую форму. Коллеги, которые хорошо ко мне относятся, говорят: «Нет, ты не толстая, ты — статная». Мне нравится это слово. Приобрела стать. Это сегодня мой рост можно назвать средним, а в молодости я входила в трамвай, и оказывалось, что я выше всех на голову. Ну, что ж делать, Бог наградил такой внешностью совсем не соответствовавшей моей внутренней мягкости и пушистости. Ведь до пятидесяти лет я все время пребывала в состоянии внутреннего расстройства, меня все время все обижало, оскорбляло, мне от всего было больно, от всякой несправедливости. А люди думали, что я — боец. Вот такое противоречие между внутренним и внешним.
Итак, после этих вводов, в которых я не подвела, началась новая активная жизнь — «Волки и овцы», «Царь Борис», «Свои люди — сочтемся!» — одно за другим. Редкий сезон, когда не выпускалась премьера с моим участием. Но никогда я не просила ролей! Никогда не ходила в кабинеты и не заводила с режиссерами разговоров о том, что неплохо было бы мне что-то сыграть. Я говорю всегда: «Я могу сделать это, но мне нужно, чтобы режиссер первый был заинтересован. Ведь он делает спектакль, у него есть концепция, в которую, как краски, вливаются актеры».
У меня нет любимой роли. Новая работа — постижение себя в пространстве, своих новых качеств, новый этап в твоей жизни. Та, которую выпускаешь, — и является самой главной. И любимой. И хочется, чтобы ее оценили. Я только что выпустила «Дети солнца» — сыграли 5—6 спектаклей. Самая насущная премьера. Когда Адольф Шапиро предложил мне роль няньки Антоновны, я удивилась: привыкла, что должна взвалить на себя пьесу, а здесь несколько реплик: «Лиза, капельки принимала?»; «Пойдемте пить чай»... Шапиро уникально работает с актерами, так вникает в каждую роль, сам преображается в персонажа. Он каким-то образом сумел объяснить мне сверхзадачу этой роли. «Чай пить» — как смысл жизни: давайте соберемся у теплого самовара, у горячей лампы, за круглым столом, давайте общаться. Моя героиня — как дух дома, который разваливается, который продан по частям, по которому ходит новый хозяин, скупающий
куски земли. Дом на песке, который уходит из-под ног. Этот образ приобретает огромный смысл — смысл притчи.
Почти сорок лет назад начался мой роман с кинематографом. Первый же мой фильм — сразу большая роль. В начале семидесятых сериалов не было, двухсерийный фильм считался большой работой. Это был фильм «Секретарь парткома» (режиссеры Николай Ильинский и Олег Ленциус), который вплоть до перестройки регулярно показывали по телевизору к 8 марта или 7 ноября. Согласилась я на такую роль не по идейным соображениям, привлекала простая женская судьба: девка осталась с двумя детьми, муж бросил, а ее секретарем райкома избрали. Партнером моим был незабвенный Михаил Глузский, он играл председателя колхоза. А потом группа молодых передовых кинематографистов снимала альманах «Начало неведомого века», десятки лет пролежавший на полке. Одна из киноновелл называлась «Ангел». Снимал ее уникальный сценарист, режиссер и просто красивый мужчина Андрей Смирнов. Замечательная была компания молодых актеров — Жора Бурков, Коля Губенко... В этом же альманахе снимала свою короткометражку «Родина электричества» Лариса Шепитько. И она пригласила меня в свой следующий фильм «Восхождение». Она же утвердила меня на роль в «Прощании с Матерой» — после ее гибели фильм снял Элем Климов. Наша с ней встреча — счастливейшая для меня история. Она очень хорошо ко мне относилась, и я ее просто обожала. Если бы не ее гибель, «крепкое плечо», поддержка в жизни у меня была бы — со стороны женщины.
В 84-85 гг. Саша Прошкин пригласил меня в свой фильм «Михайло Ломоносов». Я очень любила эту роль — красавицы-мачехи Ломоносова. Жаль, что вырезали потрясающие кадры соблазнения пасынка в бане — в то время нельзя было показывать слишком обнаженных красивых женщин по телевизору, тем более — по первому каналу.
В телевизионном же проекте Валерия Кремнева «Хозяйка детского дома» я оказалась случайно — заболела актриса, и за два дня до съемок сценарий передали мне. Это была роль алкашихи, но я как человек нравственно брезгливый сказала: «Так не буду!» И рассказала Валерию, как я вижу этот персонаж. Моей сверхзадачей была потрясающая любовь, которая свалилась на эту женщину, заставившая ее уступить собственного любимого сына. Всю жизнь она откладывала: «Вот скоро жизнь наладится, и я заберу своего мальчика из детдома». Так жизнь и прошла. В постперестроечное время удалось прославиться небольшой ролью в «Бумере». Это была дипломная работа Петра Буслова, ставшего впоследствии знаменитым. Кто-то д;т начинающему режиссеру какие-то копейки на съемки. Он ходил за мной несколько дней — уговаривал. А у меня ни времени, ни сил не оставалось после театра, я предлагала ему кандидатуры других актрис. Но он хотел снимать именно меня. В конце концов, уговорил — я человек добрый. Считаю, что хорошая картина получилась. Потрясающая работа была у оператора, который потом погиб в Карма-донском ущелье вместе с группой Сергея Бодрова-младшего. Казалось бы, роль у меня в «Бумере» небольшая, но я как профессионал за нее отвечаю! Именно мой персонаж говорит пророческую для поколения девяностых фразу: «Поубивают вас всех когда-нибудь!» Когда я захожу в видеосалоны, мальчики-продавцы сбегаются: «Собачиха пришла!» Сын мой шутит по этому поводу: «Мама, да ты просто в молодежную культуру вошла!» Не знаю, как я, а фильм стал культовым.
Две последние мои большие киноработы никак не выйдут на экран. Я сыграла бабушку Татьяну Марковну в четырехсерийном «Обрыве» режиссера Владимира Федосова, по Гончарову. Снимали в имении Михаила Ивановича Глинки. Роскошные дубравы, деревьям по 400 лет, пруды... И вот я полтора месяца была владелицей усадьбы. Служители музея шутливо кланялись мне и приходили с докладами. А второй фильм — комедия под названием «Каникулы строгого режима» режиссера Игоря Зайцева. Я в ней играю начальника пионерлагеря. Открывается сезон, приехали дети, мне должны прислать двух новых вожатых. А по соседству находится зона, из нее бегут два уголовника и попадают в пионерлагерь, где их принимают за вожатых. Из нас троих получается руководящая троица — я, Сергей Безруков и Дмитрий Дюжев.
Возникла ситуация, напоминающая итальянскую комедию дель арте, когда героя принимают за другого, а всем его словам придается совсем иной смысл. «Зона отдыха», «побудка», «поверка» — оказывается, есть термины, общие для обоих лагерей.
Я — одинокая. И самое интересное, я не страдаю от этого и никогда не страдала. Я по складу ума немножко философ, увлекалась разными философскими учениями. И считаю, что все, что нас окружает, — живое. Земля, по которой мы ходим, пространство, космос — все взаимосвязано. Хожу по улицам — они для меня тоже живые. Все излучает свою энергию, которая на тебя воздействует. Ты, соответственно, тоже воздействуешь на другие объекты. В этом мире все взаимосвязано и все не просто так. Я влюблялась, безумно, были красивые романы и два замужества. Но человека, с которым я была, я больше придумывала, сама награждала какими-то качествами, которых в нем и не было. И через какое-то время наступало разочарование.
Первый муж, с которым мы вместе учились, наш любимый всеми и мной лично актер, с которым у нас прекрасные отношения, — Василий Иванович Бочкарев. По прошествии более чем тридцати лет после развода у нас сохранились очень дружеские отношения, тем более что играть с ним — одно сплошное удовольствие. Актеры вообще должны выбирать себе пару в своей среде, но вторично я вышла замуж за авиатора. Ему я безумно благодарна за то, что он подарил мне сына — Ванечку. Мой сын — диджей, он женат на испанке, они на какой-то вечеринке в клубе познакомились. Девушка закончила факультет русского языка в Гранаде и приехала совершенствоваться в Россию. Сейчас продолжает учиться. Ее зовут Мария-Мерсе, я зову ее Мерсик, ей ужасно нравится.
Свекровь я изумительная! Когда они с сыном посылают мне какие-нибудь поздравительные открытки, то пишут: «Самой доброй, самой щедрой, самой все понимающей» — вот такие эпитеты в мой адрес. Я все еще хочу больше отдавать, чем попросить.
Я всегда рассчитывала и рассчитываю только на себя. И даже своего обожаемого сына я никогда не обременяю своими проблемами. Никогда не позволю себе на его вопрос «Как дела?» сказать, что я себя плохо чувствую. Привыкла справляться со своими проблемами. И пока еще ни на кого не перекладываю свои огорчения и никого ни о чем не прошу. Выработался такой характер. Такая я самостоятельная одинокая девушка семидесяти лет.
Материал подготовила Светлана Полякова
Театральная афиша, апрель 2009
