Новости

«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»

Е.Н. ГОГОЛЕВА

«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ»

«ХАЛТУРНАЯ» ПЛОЩАДЬ И ДРУГИЕ ГАСТРОЛИ

Наверное, не много осталось людей, которые помнят это время — 1918—1920 годы. Идет гражданская война. В стране голод, хлеб выдают по карточкам — и то, если можно назвать эти восьмушки хлебом; крупу достают из-под полы. На Смоленском и Сухаревском рынках в Москве какие-то полинявшие дамы и мужчины распродают старомодные платья, подсвечники, именуемые уникальными, статуэтки и золоченые рамы.

В эти годы появились в Москве энергичные маленькие администраторы, антрепренеры, которые собирали актеров из разных театров, уславливались о мизансценах, наскоро, без репетиций, слаживали спектакли и показывали их в каком-нибудь окраинном клубике или кинотеатре. Зритель был невзыскательный и жадный до зрелищ, даже слишком громкий суфлер не мешал восприятию.

Актеры, свободные от спектакля в театре, и ловкие предприниматели собирались на Страстной площади (теперь площадь Пушкина) с пяти часов вечера. Были среди антрепренеров и такие, что создавали невероятно халтурные труппы. Среди них помню мужа и жену Белоконь. Платили они по каким-то неведомым ставкам.

Нанимали актеров обычно так: у подводы стоял администратор и громко, как на базаре, выкликал: «Кто играл в «Уриэле»? Кто играл в «Уриэле»?» Это значило, что Уриэль Акоста уже сидит на подводе и к нему подбираются остальные исполнители. Иногда, правда, Белоконь звонили по телефону и предлагали выучить ту или иную роль и в условленный вечер явиться на Страстную.

...Помню 1920—1921 годы. Голод, холод, страна в огне революции. Сокольники, театр «Тиволи». Нас, детей из детдома, привели на спектакль. Места наши были в оркестре. Первый раз в жизни предо мной раскрылся занавес. Детскому взору предстал другой мир. Я с упоением смотрела на сцену. Игра актеров и актрис будоражила детское сердце...
Ближе к правой стороне стоит актриса и говорит слова, которые доходят до ребенка. Ребенок забывает про свое сиротство, голод, холод. Вот в этом сила таланта! Спектакль окончен. Аплодисменты. Вызывают все актрису, которая покорила всех своей игрой...

О. М. Байкова, Москва.

Сейчас это Москва. А тогда сад «Тиволи» в Сокольниках, школа в Ростокино или киношка за Рогожской заставой считались окраиной. Но это были лучшие площадки. Сборы всегда оказывались полными, а мы, актеры, старались, чтобы спектакли шли как можно лучше. Особое чувство ответственности перед новым зрителем жило во всех нас, от самых молодых и малоизвестных до маститых мастеров, таких, как замечательный актер театра бывш. Корша Б. С. Борисов или кумир тогдашней, публики любовник-неврастеник (было тогда и такое амплуа) Г. М. Терехов. Летом актеры садились на подводы, а зимой ехали на так называемых полках (те же подводы на полозьях). Закутывались как можно теплее, ехали весело да еще распевали во все горло какие-нибудь песни.
Чудесные это были годы! Чудесные нашим актерским братством. У нас даже был свой гимн. Голодные и мерзнущие на подводах—полках, мы ехали к месту своих, спектаклей; и если наскоро не твердили текст, который надо будет произносить, то громко пели модную тогда песню: «Розы пахнут утром, розы пахнут утром, а фиалки по ночам. Все ложатся к ночи, все ложатся к ночи, лишь актеры по утрам!» Какие слова были дальше, я не помню, но что-то об апельсинах и каких-то вкусных вещах. Иногда играли не за деньги, а за дрова, муку или пшено, которое в то время было самым дорогим деликатесом.
Малый театр также возил свои спектакли в Ростокино и в Останкино, также закутавшись, на полках ездили и Лешковская, и Южин, и Садовская. Приезжали в какой-нибудь захудалый клубик и у печурки оттаивали гриму Грелись морковным чаем из жестяных кружек, любезно предоставляемых нам устроителями спектаклей. А дальше в насквозь промороженном клубе шел спектакль. Зрители, сидевшие в шубах, валенках, обогревали зал своим дыханием, а ребятня сидела прямо на так называемой сцене.
Играли либо Островского, либо Шекспира. Зрители — в тулупах, а мы — в роскошных туалетах, в декольте. Пар валит изо рта, но мы обмахиваемся по ходу действия веерами, а потом за кулисами, лязгая от стужи зубами, кутаемся, хоть на минуту, в промерзшие шубы.

После одного из таких выездов заболела воспалением легких Ольга Осиповна Садовская. В ее доме (ныне переулок Садовских, на месте дома — маленький сквер) царил такой же холод, как и везде. Не было необходимого питания и лекарств. И зимой 1919 года Ольга Осиповна скончалась.

Возвращаясь к этим «халтурным» спектаклям, хочу помянуть их и добрым словом. Конечно, они могли дурно повлиять на мое художественное развитие. Но они дали мне и много хорошего. У меня была в то время прекрасная профессиональная память. Я быстро выучивала текст роли. Зачастую по дороге, на подводе, подсаживаясь к более опытным партнерам, проходила с ними свои сцены, нередко получала полезные и нужные советы. Суфлер для меня не существовал, и это в будущем, очевидно, тоже сыграло весьма положительную роль в моей театральной жизни.

Благодаря этим «халтурным» спектаклям я переиграла в мои первые годы в театре много молодых героинь русского и западного классического репертуара. Конечно, не хватало серьезного режиссера, да вообще их роль в те годы была ограничена. Недоставало настоящего мастерства, но была молодость, хорошие внешние данные и всепоглощающая страсть к театру, жажда играть, играть и играть!

В театре я еще только входила в репертуар. Свободного времени оставалось достаточно. И я охотно откликалась на все приглашения, готовя и на ходу, и по ночам новые роли. Так я сыграла Юдифь в «Уриэле Акосте», Василису Мелентьеву (с актерами Малого театра в Коломне, ехали туда поездом почти сутки), Ларису в «Бесприданнице» (в одном из красноармейских клубов на углу Воронцова поля, теперь улица Обуха). Получила я за этот спектакль вязанку дров и селедку. Как я теперь понимаю, это было одно из моих военно-шефских выступлений. Жили мы тогда с мужем уже не в Денежном переулке, а на Кузнецком мосту, в том же доме, где мы с мамой обитали в дни Октябрьской революции, но в другой квартире, на пятом этаже. Каждый день я из подвала носила ведра с водой. А вот селедку и вязанку дров, как сейчас помню, просто перевязала и, чуть не плача от усталости, волоком тащила по улицам домой. Ведь транспорт не работал, а дрова были великим богатством.

Приходилось мне участвовать и в более серьезных гастрольных и выездных спектаклях. Так, Иван Андреевич Рыжов пригласил меня принять участие в представлениях «Огней Ивановой ночи». Играли мы по маленьким клубам. Во Введенском народном доме часто шли спектакли, в которых были заняты актеры разных театров. Все главные роли играла какая-то известная актриса (фамилии ее уже не помню). У нее на квартире (на бывшей Мясницкой, теперь улица Кирова) состоялось три-четыре репетиции. Так как я хорошо танцевала, то даже ставила этой актрисе тарантеллу для Норы. Надо сказать, что финансовая сторона меня совершенно не интересовала. Я хотела только играть, —конечно, большие роли. И вот весной 1921 года меня пригласили на летний сезон в театр Зоологического сада. Труппу набрали главным образом из актеров Малого театра и театра бывш. Корша. В числе актеров были молодой Б. Н. Ливанов, позднее замечательный актер МХАТ, и будущий чтец Д. Н. Журавлев. Ядро труппы составляли В. Ф. Торский, П. И. Леонтьев, впоследствии прекрасный актер Малого театра, и Е. О. Любимов-Ланской, человек с большими административными способностями. Недаром он потом стал художественным руководителем Театра имени МГСПС. В нескольких спектаклях выступили А. И. Южин и А. А. Яблочкина.

Премьеры давали каждую неделю, на спектакль полагалось пять-шесть репетиций. Это была уже более серьезная работа. Сколько же я за этот летний сезон переиграла ролей, и каких ролей! Теперь этот репертуар кажется странным и даже смешным. Играли «Камо грядеши» (по известному роману Сенкевича), и «Серж Панин» Жоржа Онэ, и мелодраму Деннери и Кормона «Две сиротки», и «Обнаженную» Анри Батайля, уже знакомую мне по Филармонии, играли детективную, как сейчас говорят, драму—не помню автора—«Кто убил?». Но играли и «Горе от ума», и «Графиню Юлию» Стриндберга. Во всех этих пьесах я исполняла центральные роли и... имела успех.

Чем он был вызван — не знаю. Но большую пользу мне как актрисе этот сезон, безусловно, принес. Я играла с хорошими, опытными актерами, наблюдала за ними, слушала их советы и многому училась. Сама я добросовестно относилась к каждой роли и каждому спектаклю.

В середине лета на несколько представлений в театр Зоологического сада были приглашены знаменитые гастролеры, трагики братья Адельгейм. Они сыграли в двух пьесах Ге: «Трильби» (роль Свенгали исполнял Рафаил Адельгейм) и «Казнь», в которой Годду играл Роберт.

Разумеется, роли Трильби и Кет достались мне. Братья были очень дружны, оба пользовались большой известностью и потому несколько важничали. Я многому научилась у них, поскольку они уделяли мне внимание как своей партнерше. Однако мне тогда уже казалось, что игра их опиралась лишь на высокую технику и ничего большего в себе не заключала. Особенно поражали меня их глаза. Эти глаза всегда были спокойны, в то время как голос и движения почти механически изображали требуемые по пьесе волнения и страдания. Играя бесчисленное количество раз немногие роли своего репертуара, они потеряли способность каждый раз вкладывать в них душу. И все же тонкая отделка ролей и виртуозная техника захватывали публику. Спектакли братьев Адельгейм шли с неизменным успехом.

Так как я несла, в сущности, весь репертуар этого летнего сезона, то мне предложили в конце лета бенефис. Конечно, я была и польщена и испугана. Особенно я испугалась, когда В. Ф. Торский предложил мне сыграть не более и не менее как герцога Рейхштадтского в. пьесе Ростана «Орленок». Я видела в театре Незлобина замечательного Орленка в исполнении В. И. Лихачева, который меня потряс. И вот Торский прочит на эту роль меня. Он убеждал, что поможет, да и в его предложении нет ничего особенного: эту роль играли и женщины-актрисы, например Сара Бернар!

Итак, «Орленок». Владимир Федорович действительно добросовестно занимался со мной. Часто я, чуть не плача от отчаяния, бросала роль, но Торский убеждением или строгостью заставлял снова и снова браться за чудесные монологи... Готовила я роль две недели! Две недели при почти ежедневных спектаклях—по тем временам это считалось более чем достаточно. Вероятно, помогало мне и мое детское обожание Наполеона. В детстве я собирала открытки о Наполеоне, читала все выходившие тогда о нем книги. В юбилейном 1912 году меня, пожалуй, больше всего волновала трагическая судьба Наполеона, а вовсе не патриотические чувства. Я всеми фибрами души ненавидела Александра I за его несправедливое отношение к Кутузову, за то, что он присвоил себе победные лавры великого полководца, жалела Кутузова, который скончался где-то в чужом городе, и буквально преклонялась перед французским императором. Поэтому меня сильно волновала и трагедия несчастного герцога Рейхштадтского.

Так или иначе, а бенефис мой приближался. Спектакль был хорошо принят зрителем. Моя молодость и поддержка товарищей помогли мне оказаться на высоте.
Мы играли «Орленка» много раз. Играли и во время летнего сезона, и весной 1921 года в Каляевском народном доме, где держал антрепризу Давид Михайлович Персон. Тогда еще возможны были частные антрепризы, а в Малом театре мне разрешили играть спектакли и на стороне.

«Орленок» стал моей любимой ролью. Я всегда самозабвенно готовилась к ней и с большим подъемом играла этот спектакль. И до сих пор иногда приходят на память чудесные стихи Ростана в великолепном переводе Щепкиной-Куперник. Когда я навещала мою подругу по Филармонии Евгению Константиновну Врублевскую в Доме ветеранов сцены в Ленинграде, мне рассказали, что там окончил свои дни и никогда не забываемый мною герцог Рейхштадтский — артист Лихачев.

Осенью и зимой 1921 года я впервые столкнулась с закулисными интригами. В отличие от дружных товарищеских отношений, которые сложились летом в театре Зоологического сада, в труппе, собранной Д. М. Персоном, атмосфера была иной. Почувствовав эти перемены, я предпочла вовсе уйти. Несколько лет спустя Давид Михайлович, с которым у меня навсегда сохранились хорошие отношения, объяснил мне причину этой изменившейся атмосферы и просил извинения за некоторые горькие минуты. Увы! Этих горьких минут было потом не мало, ох как не мало в моей жизни.

Я уже упоминала о более серьезных поездках, которые устраивал Осип Андреевич Правдин. Труппа тоже была сборная, в нее входили артисты не только Малого, но и других московских театров.
У Правдина я играла главные роли в «Трудовом хлебе» Островского, «На пороге к делу» Соловьева и Островского, в «Скупом» Мольера и «Морали пани Дуль-ской» Запольской. Мне уже давали по три-четыре репетиции, да и выглядеть в глазах Правдина хотелось как можно лучше.

После летнего сезона в Зоологическом саду самую значительную поездку организовали Михаил Францевич Ленин и лучший суфлер Малого театра (он и звался «король суфлеров») Владимир Алексеевич Зайцев. Михаил Францевич был, как бы теперь сказали, художественным руководителем. Финансовая и административная часть лежали на Зайцеве. Труппу составили только актеры Малого театра: Массалитинова, Костромской, Ольховский, Белевцева, Ладомирская, Аксенов, Грызунов, Сердюк, я и, не помню, кажется, еще Стоянова. Спектакли готовили тщательно, да и пьесы были серьезные. «Укрощение строптивой»: я — Катарина, Белевцева — Бианка, сам Михаил Францевич—Петруччио. «Стакан воды»: тогда я впервые сыграла герцогиню, Белевцева — королеву; Михаил Францевич—Болингброк, Аксенов — Мэшем. «Коварство и любовь»: Белевцева — Луиза, я—леди Мильфорд. «Медвежья свадьба», как она шла в Малом: я — Юлька, Белевцева — Мария, граф Шемет — Михаил Францевич, пастор—Ольховский и гусар—Аксенов. «Мисс Гоббс»: я и Михаил Францевич Ленин. Кажется, было еще «Доходное место» и еще какая-то пьеса, в которых мы с Всеволодом Аксеновым не играли.
Маршрут был дальний: Иркутск, Чита, Харбин и Владивосток. Успех поездка имела огромный. Да и состав подобрался на редкость добросовестный и хорошо расходившийся в избранных пьесах.

Мы с Всеволодом тогда начинали нашу жизнь (к тому времени я разошлась с Г. Н. Дудкевичем и оставила у свекрови моего сына), были буквально поглощены друг другом и тем блестящим успехом, который выпал мне в сыгранных ролях. Мы всегда были вместе, вместе просаживали все полагающиеся нам деньги на верховых лошадей и на бесконечные наряды, к которым не привыкли в годы разрухи в Москве. Мы получали огромное творческое удовлетворение от спектаклей, которые играли, от приема публики, особенно в Харбине, куда после Владивостока отправились на дополнительные гастроли. Мы часто бывали в местах, где можно потанцевать, на ужин денег уже не хватало. Для вида брали что-нибудь вроде кофе.

Всеволод Аксенов был очень красив: блондин с серо-голубыми глазами, высокий рост, прекрасная фигура. Он был талантлив и обаятелен во всех отношениях. Не будучи музыкантом, обладал великолепным слухом. Был прекрасным спортсменом: теннис, плавание, верховая езда—все выходило у него изящно и красиво. Он замечательно танцевал и, никогда не учась специально пению, своим небольшим приятным голосом обвораживал слушателей. В дальнейшем он стал одним из лучших чтецов Москвы, а в последние годы организовал музыкально-драматический ансамбль, с которым создал интересные спектакли-концерты, имевшие настоящий успех. В больших концертных залах нашей столицы были поставлены «Пер Гюнт» Грига, «Эгмонт» Бетховена и «Арлезианка» Бизе. Последнее, над чем работал Аксенов, был «Дон Карлос» — он готовил роль Филиппа. Эту работу ему не удалось закончить.

Вкус, большая требовательность к исполнению и парадная театральность (например, все актрисы должны были быть в вечерних туалетах) составляли главное достоинство этого ансамбля. Сам Аксенов—красивый, элегантный, всегда прекрасно одетый и внутренне аристократичный—был украшением ансамбля и таким оста-» вался до последнего своего часа.

Но я невольно отвлеклась. Наш роман как-то все негласно одобряли. Говорили, что мы «великолепная пара», «очень подходим друг другу». Так мы проводили в этой харбинской поездке наш медовый месяц.

Харбин в 1923 году был вполне европейский город. Нас с Всеволодом он поразил обилием магазинов, наполненных заграничными товарами, нарядной толпой на улицах, шикарными кафе и гостиницей с моментально появляющимся на звонок услужливым боем в форме. Все это было необычно и ново для нас.

Нам очень хотелось побывать в китайском театре. Однажды, никого как следует не расспросив, мы наняли двухколесную повозку—кабриолет с совсем издыхающей клячей (ездить на рикшах мы так и не смогли: ужасно было видеть обливающихся потом, худых, бегущих, казалось, из последних сил рикш, впряженных в оглобли и везущих в роскошной двухколесной коляске какого-нибудь жирного буржуа или разодетого денди, палкой подгонявшего несчастного человека-лошадь). Всячески стараясь втолковать вознице, что нам надо в китайский театр, мы отправились. Мы знали, что представления идут целый день, с самого утра, и не боялись опоздать. Долго ехали какими-то улочками, переулками. Подъехали к большому зданию, ничем не напоминавшему театр. Но возница, усиленно улыбаясь, кивал на ворота, показывая кнутом, что надо зайти во двор. Получив свою плату, он уехал, и нам ничего не оставалось, как войти в раскрытые настежь ворота. Двор представлял собой четырехугольник, замкнутый со всех сторон зданиями, похожими на тюремные стены, — лишь решеток не было на окнах. Никаких признаков театра или входа в него. Вдруг двор наполнился совершенно одинаковыми китайцами в белых куртках и штанах; все они, что-то весело лопоча, окружили нас, явно оттесняя от меня Всеволода. На наши бессмысленные и непонятные для них вопросы—где здесь театр—они еще больше веселились. Я почувствовала неладное. Наконец Всеволод протиснулся ко мне, схватил за руку, и с криком «бежим» мы вырвались из гогочущей толпы и бросились к воротам. Нас не удерживали. Но хохот и крики, которые неслись нам вслед, были просто ужасны! Мы пробежали несколько улиц, задохнувшись, остановились, совершенно не понимая, где мы были, Думаю, что мы попали в какую-то школу.

Через некоторое время мы с помощью переводчика все-таки попали в китайский театр, ,и, конечно, он находился совсем в другом месте. Маленькое помещение, битком набитое зрителями, все сидят на простых скамейках, расположенных амфитеатром. На сцене непрерывно идет представление, а вдоль рядов, также почти беспрерывно, ходят китайцы с прохладительными напитками и полотенцами, которыми зрители утирают обильный пот. Жарища и духота невыносимые. На сцене какие-то маски, страшно разрисованные лица, непрерывные бои на саблях или копьях, крики, все очень красочно, но непонятно. Мы долго не выдержали и при первом удобном моменте выбрались из театра.
Через много лет я побывала в Москве на гастролях японской труппы кабуки. Это было более тонкое и художественное представление, но чем-то напоминавшее китайский театр в Харбине.

А вот когда в Москву на гастроли приезжал знаменитый китайский актер Мэй Лань-фан—обаятельный, грациозный и так удивительно понятный без всяких переводчиков, — я действительно была потрясена его мастерством и получила огромное эстетическое удовольствие.

После Харбина мы играли во Владивостоке. Там нас ждало интереснейшее знакомство с гейшами. Это удивительно культурные и образованные женщины. На каждый наш спектакль они закупали ложу. У них был точный перевод всех наших пьес. Шекспира и Шиллера они знали не хуже нас. Как-то мы с Всеволодом получили приглашение посетить их чайный домик. Гейши угощали нас чудесным чаем, показывали свои туалетные столики с массой кисточек всевозможных размеров (подаренные мне кисточки я храню до сих пор). Они пели, танцевали, декламировали—вообще, дали целое представление. Гейша должна уметь все — поддержать любой разговор, петь, танцевать, играть на музыкальных инструментах и исполнять роль грациозной хозяйки. Когда мы уезжали из Владивостока, гейши пришли целой толпой на вокзал проводить нас. Мило улыбаясь, они преподнесли нам фотографии с надписями. Трогательно было наблюдать, как, что-то по-своему щебеча и беспрерывно приседая, они махали веерами вслед уносящему нас поезду.

Незабываемое впечатление осталось у меня от Золотого Рога. Я уже говорила, что мы с Всеволодом хорошо плавали. Купание при луне в бухте Золотой Рог было сказкой. Дна нет. Вода прозрачна. И как на руках держит светящееся тело волна. Красота!
Гастроли наши в Харбине и Владивостоке проходили с успехом, и, надо сказать, успех этот вскружил мне голову. Я, уже недовольная своими ролями в театре, явилась к директору В. К. Владимирову (Южин в это время лечился за границей) и довольно смело спросила, что буду играть в предстоящем сезоне. Владимиров был хорошим директором и человеком со вкусом. Нелегко ему давалась должность руководителя Малого театра сразу после Южина. Он несколько удивленно посмотрел на меня и сказал, что будет готовиться пьеса Смолина «Иван Козырь и Татьяна Русских». «Вот я и желаю играть Татьяну Русских», — дерзко заявила я. «А вы читали пьесу?» «Нет, — ответила я, — но это ничего не значит». «Значит, и не мало»,—спокойно закончил разговор Владимиров. И... не знаю, может, в насмешку, через день я увидела распределение: Иван—В. Р. Ольховский, Татьяна—В. Н. Пашенная, Лоретта д\\\\\\\'Аман—Е. Н. Гоголева.

Вот и получилось, что невинную русскую девушку играла Вера Николаевна Пашенная, а прожженную кокотку — я. Спектакль вышел интересный, мне вставили танцевальный номер с эффектным канканом. И с тех пор очень надолго я простилась в театре с драматическими ролями. Их играли другие. И только в поездках и случайных сборных спектаклях я отводила душу. Было грустно.

Говоря о летних поездках, я с благодарностью вспоминаю гастроли, организатором которых был Сергей Аркадьевич Головин. Труппа состояла только из актеров Малого театра. Состав ее был первоклассный: Яблочкина, Пров Садовский, Климов, Иван Андреевич и Варвара Николаевна Рыжовы, Турчанинова, Е. М. Садовская, Мария Переслени, Степан Кузнецов, Анненков, Костромской, Стоянова и в последней поездке — Пашенная и Ольховский. Несколько лет ездили и мы с Всеволодом.

Сначала репертуар был для нас не очень интересным. Правда, Всеволоду пришлось играть Хлестакова, а в Полтаве, вместо заболевшего Прова Михайловича Садовского, и Чацкого. Но в дальнейшем репертуар все больше строился с расчетом на меня. Я в этих поездках сыграла свою любимую Настасью Филипповну в «Идиоте».

Я — Ваша давняя поклонница, помню Вас очень давно и во всяких ролях. Но самой яркой звездой в моей памяти остался Ваш концертный отрывок из «Идиота», когда Вы —молодая, прекрасная, в зеленом шелке, облегающем Вашу стройную фигуру,— играли роль Настасьи Филипповны, а партнер Ваш—незабываемый Всеволод Аксенов — подавал реплики князя Мышкина. Было это в Киеве, где Вы гастролировали где-то то ли в конце 20-х годов, то ли в начале 30-х.
З. Ф. Ефименко, г. Киев.

К тому времени в Малом с триумфом прошла «Любовь Яровая». На наших гастролях Маруся Переслени хорошо сыграла Яровую, а Всеволод—Ярового. Показывали мы и «За океаном» Гордина и «Флавию Тессини» Щепкиной-Куперник, где наше трио—Всеволод, я и Анненков—имело большой успех. Играла я Глафиру в «Волках и овцах» и Софью в «Горе от ума». Были у нас в репертуаре и «Ревизор», и «На всякого мудреца...», и «Стакан воды» с Яблочкиной—королевой и мной— герцогиней.

Помню, в Тифлисе и я и Аксенов пользовались особым успехом у грузинской молодежи. До сих пор Владимир Канделаки вспоминает, как после одного из спектаклей «Флавии Тессини» молодежь ждала нас у выхода из театра и, с восторженными криками подхватив на руки, несла так до самой гостиницы.

Да, тогда мы жили уже в гостинице. А первые поездки с Головиным проходили так: Яблочкина, Турчанинова и он сам со своей будущей женой О. М. Ничке, только окончившей школу Малого театра, жили в гостинице; а мы, молодежь, и наш администратор—в специально арендованном жестком вагоне. С нами предпочитали жить и Рыжовы, хотя это было не особенно удобно и для них и для нас. Вагон наш обычно отгоняли в какой-нибудь тупик. Ночью не очень-то приятно было его отыскивать, бродя по шпалам. Да и бегать на вокзал в поисках туалета вовсе не доставляло радости. Но мы были молоды, закалены трудностями первых лет революции, а главное, играли большие, ответственные роли, вкушали первые успехи и любили друг друга!

По мере того как успех наших поездок возрастал, Сергей Аркадьевич стал выбирать для гастролей большие города: Киев, Ростов, Харьков, Одессу. В Одессе мы играли в красавце Оперном театре. Всюду мы имели огромные сборы и жили уже в гостиницах, в хороших номерах.
Многим я обязана Сергею Аркадьевичу Головину. Именно он однажды сказал нам с Аксеновым: «Ну, вот что! Надоело мне видеть, как вы ютитесь в театре по уборным. Буду вам обоим платить только суточные на еду, а весь остальной гонорар заберу на пай в квартирный кооператив! Пора наконец свою крышу над головой иметь».
Так он и сделал. И благодаря ему в 1927 году мы обрели собственную квартиру в том самом кооперативе «Труженик искусства», где я и сейчас живу. Основателями этого кооператива были Головин и Иван Андреевич Рыжов.

Для меня как для актрисы гастрольные поездки стали великолепной школой. Конечно, не хватало еще настоящей техники: брала я молодостью, искренностью. Но пример старших, их замечания и дисциплина приучали к серьезному отношению к делу. Я старалась совершенствовать роли, углублять их, несмотря на большой, скажу без лишней скромности, успех.

Но был мне однажды от Сергея Аркадьевича разгон, да еще какой!!! В Тифлисе, в Театре оперы и балета, мы показывали «Флавию Тессини». По пьесе, наставница и компаньонка героини (ее играла Турчанинова) уговаривает Флавию не почивать на лаврах великой певицы и упорно заниматься. Мы несколько переделали текст. И так как я не сильна была в пении, то мы превратили вокальную репетицию в танцевальную. Работала со мной известная постановщица модных танцев Наталия Глан. Занималась я очень усердно. И вот на спектакле в Тифлисе я—Флавия под аккомпанемент своей компаньонки —Турчаниновой исполнила поставленный Глан танец-экзерсис. Что поднялось в зале —передать невозможно. Темпераментные грузинские зрители, особенно молодежь, кричали, топали, хлопали, орали «бис», не давая нам с Евдокией Дмитриевной вести дальше сцену. Что было делать? Я совершенно растерялась. Растерянно сидела за бутафорским роялем и Евдокия Дмитриевна. Публика продолжала неистовствовать, и после долгого колебания мы решили повторить танец.

Вот за этот повтор мне и досталось от Головина. «Это Малый театр, а не варьете, черт возьми! Вы не имели права бисировать!» Несмотря на мои неловкие оправдания и смущенное заступничество Евдокии Дмитриевны, Головин, который был строгим воспитателем, не успокоился и ничего не хотел слушать.
Расскажу об одном знакомстве, которое произошло у нас с Всеволодом во время поездки в Одессу. Персонаж этот запомнился мне на всю жизнь.

Шли 20-е годы. Везде сновали беспризорники. И вот я стала замечать, что после спектаклей мы шли из театра не одни: нас с Аксеновым, всегда на почтительном расстоянии, сопровождал один и тот же маленький беспризорник, мальчишка лет семи-восьми, очень грязный, в каких-то неописуемых лохмотьях. Однажды я не выдержала, остановилась и позвала его; «Что ты все ходишь за нами? Давай познакомимся». «А что, я тебе мешаю, что ли?» — последовал хрипатый ответ. «Не мешаешь. Как тебя зовут?» — «Крыса».— «Что?!» — «Крыса, говорю, не слышишь, что ли?» Тон был достаточно нелюбезный, но я не отступалась. «А почему ты всегда за мной ходишь?»—«А тебе какое дело? Нравишься ты мне, вот и хожу, и буду ходить, попробуй, запрети!»—«Если тебе нравится за мной ходить, что ж ты не подойдешь, не познакомишься?»—«Так я же вон какой, еще прогнала бы, а я не хотел! Говорю, нравишься ты мне, и не бойся, я своим сказал, чтоб не смели тебя трогать, даже если одна идешь». Так завязалась наша дружба. Крыса никак не хотел назвать свое настоящее имя, а может, и не знал его, только уверял, что ему не меньше десяти лет, хотя росточком был ну, дай бог, с семилетнего мальчугана.
Сначала он немного боялся, как бы мы не схватили и не отправили его в милицию. Но постепенно страх прошел, грубый тон сгладился. Я часто доверяла ему нести мою сумку. Он никуда не убегал и отдавал мне мои вещи у входа в гостиницу. Жили они—он и его товарищи—в знаменитых катакомбах. От денег он отказывался. Тогда я стала приносить ему хлеб и другую еду. Днем он часто ходил с нами на пляж и честно сторожил вещи, пока мы с Всеволодом далеко и надолго уплывали в море. Пляж тогда был небольшой, назывался почему-то австрийским—там теперь закрытый порт для иностранных
кораблей.

В конце концов нас привыкли видеть вместе. Актеры наши, узнав от меня и Всеволода о честности Крысы, прониклись к нему симпатией. Иногда, обманув бдительность швейцара, мне удавалось провести Крысу в наш номер и там немного покормить. Потом уже и сам швейцар по моей просьбе пропускал его к нам. Еду, которую мы ему давали, Крыса прятал за пазуху. На мой вопрос, почему он не ест, нередко следовал ответ: «Это ребятам». Я решила подкармливать его в ресторане; и вот, договорившись со всеми товарищами, мы складывали на нашем столике (а он был ближе к двери) все, что оставалось «из продуктов. Крыса подкрадывался к нам, ел сам и под лохмотьями уносил еду для друзей. Ни у кого из актеров ничего не пропадало. Ни у кого не вырывали из рук сумки, не обрезали часы. Крыса был главарем одесских беспризорников и дал строгий приказ никого из Малого театра «не обижать». Однако я никак не могла добиться, чтобы он рассказал мне историю своей жизни. Да вряд ли он ее и знал. Подобно всем беспризорным из катакомб, он промышлял, ничем не брезгуя; подобно всем им, голодал, замерзал и как огня боялся попасть в колонию. «Нет, так вольнее»—был ответ Крысы. Очень меня удручал его вид, его страшные лохмотья. Но он категорически отказывался принять что-либо из белья или платья. «Ни к чему, так сподручней»... Читать он кое-как умел, но учиться не хотел, и все мои попытки обучать его наталкивались на решительное сопротивление.

Наступил день нашего отъезда. Мы с Всеволодом уезжали пароходом на концерты в Евпаторию, остальные участники поездки—кто куда. Конечно, упаковывать вещи начали в последний момент—хотелось подольше посидеть на пляже, еще и еще поплавать. Впихивали все как попало в чемоданы: лишь бы довезти до каюты, извозчик уже ждал. С помощью Крысы стали грузиться. Крыса плакал, я тоже, и от слез не видела, куда, что и как кладу. Наконец сели, поехали. Наш пароход уже дает гудок, а один из чемоданов падает из пролетки, и все содержимое его вываливается на мостовую. Всеволод нервничает. Мы обвиняем друг друга, а Крыса бегает по улице, подбирает вещи и складывает их в чемодан. Пароход дает второй гудок. Извозчик торопит, мы ругаемся, а Крыса, посапывая и утирая слезы, зорко оглядывает мостовую — все ли подобрал, все ли уложил. Потом, много позже, в каюте, перекладывая и упаковывая как следует все вещи, я не обнаружила ни одной пропажи.

Не буду говорить, как было нам всем горько расставаться: Крыса на пристани утирал нос своими лохмотьями, смотрел, не отрываясь, на нас. Но вдруг его точно смыло с причала—видно, кого-то испугался. Мы все не уходили в каюту: ждали, не покажется ли его маленькая, худенькая фигурка. И действительно, после выхода в открытое море мы заметили, что почти под маяком нам машут какой-то тряпкой. Он! Крыса! Как он успел пробраться, ныряя и хватаясь за стенки мола? Вот отсюда, из безопасного места, он посылал нам прощальный привет.

Какова его дальнейшая судьба — не знаю. Перед отъездом он дал мне слово, что будет учиться. Я оставила ему адрес театра. Но писем не было. Сколько раз потом, бывая в Одессе, я пыталась навести о нем справки. Да, его все знали, помнили беспризорников и их вожака Крысу, он хорошо был известен и в городе и в окрестностях. Знали, что ютились беспризорники в катакомбах, и Крыса был неуловим. А потом, говорили, именно в катакомбах была на них облава. Кое-кого выловили, распределили по колониям. И сколько настоящих советских людей—и каких людей! — выросло из беспризорников. Я думаю. Крыса погиб: может, во время облавы, может, еще как. Уверена, если бы он остался в живых, он бы написал. Но ведь была война, все было... Часто своему сыну, а потом и внуку рассказывала я о Крысе. Часто, часто вспоминаю этого беспризорника. Так и стоит он перед глазами: вижу его насупленную рожицу, воспаленные глаза почти без ресниц и проглядывающую сквозь лохмотья ужасную худобу. И последнее: какой-то крошечный комочек на камнях около маяка, несмотря на все препятствия еще раз захотевший послать нам свой прощальный привет.

Наши поездки с Сергеем Аркадьевичем Головиным продолжались подряд несколько лет.
Потом случилось так, что вместо нас с Аксеновым Головин взял в поездку пришедших в труппу Малого театра Н. М. Радина и Е. М. Шатрову. Мы с Всеволодом стали гастролировать вдвоем. Ездили мы в Евпаторию. Я выступала как чтица, вместе мы разыгрывали маленькие сценки. За наши выступления нам полагалось питание и хорошая комната в одном из санаториев. Мы много работали и над моей концертной программой и над небольшой сценкой из Луначарского «Вор у вора дубинку украл», выбирали интересные произведения О. Генри, Дж. Лондона.

Утром на пляже загорали, купались, потом дома репетировали. Наши выступления в курзале проходили настолько удачно, что нас звали в Евпаторию несколько лет подряд. А потом была знаменитая поездка в Смоленск, куда нас пригласили два администратора: всем известный сейчас и. до сих пор сохранивший всеобщую любовь Александр Моисеевич Эскин и другой администратор, кажется Хотимский. Мы подобрали группу, всю из Малого театра. Подготовили репертуар, который давали в поездках с Головиным, — «Идиота» по Достоевскому, «Женитьбу Белугина» Островского, «Альбину Мегурскую» Шаповаленко и «Волчьи души» Лондона. Кроме этой последней пьесы и «Идиота» все было нами с Аксеновым играно либо на основной сцене Малого театра, либо в его филиале. Мы имели большой успех и получили официальное приглашение повторить гастроли осенью или на следующее лето. Настаивали на осени, так как многим желающим не удалось попасть на наши спектакли. Но неожиданно грянул гром.

В театре поднялась целая кампания против меня и Всеволода. Нас обвиняли в том, что мы позорим Малый театр безобразной халтурой. Директор Владимиров собрал общее собрание, где нас судили, даже требовали, чтобы с меня сняли звание заслуженной артистки, а Аксенова вообще удалили из театра. Мы доказывали, что если нас приглашают вновь и вновь, значит, спектакли идут хорошо. Страсти накалялись. Всеволод очень смелой толково выступал в нашу защиту. А мой дорогой, чудный Остужев, поднявшись на трибуну, своим великолепным, неповторимым голосом громко, на весь театр спокойно произнес: «Все это зависть!» Что поднялось в зале! Истерика, крики. Кончилось дело тем, что звания с меня не сняли, но Всеволода из труппы удалили. Однако товарищи считали такое решение неправильным, собрали семьдесят семь подписей и обратились в РКИ. В результате Всеволода через три месяца вернули в театр.
К разговору о пользе летних поездок хочу еще добавить рассказ о частых и пользующихся громадным успехом сборных спектаклях в Большом театре или в его филиале (там сейчас Театр оперетты), в которых выступали актеры Малого, коршевского и Художественного театров. На понедельники—общий выходной день—большей частью арендовался филиал Большого театра. В результате образовалась почти постоянная труппа. В нее входили:
великолепная актриса В. Н. Поп