Новости

Елена Николаевна Гоголева называла мастеров Малого театра «стаей славных». Обладательница изысканной внешности, богатого низкими, красивыми обертонами голоса, разностороннего дарования к этой когорте она тоже принадлежала по праву. Ведь появившаяся на свет в Москве 25 марта (7 апреля) 1900 года в семье провинциальной актрисы и армейского офицера, окончившая сначала Институт благородных девиц, а затем драматическое отделение столичной Филармонии Гоголева служила легендарным подмосткам три четверти века - с 1918-го вплоть до кончины 15 ноября 1993-го. Елену Николаевну приглашали и в МХТ, и в Камерный театр, но она с юности была очарована Малым, стремящимся «не копировать», а «укрупнять» действительность, «доводить ее до яркого, выразительного звучания, отбрасывая незначительное и второстепенное, передавая существенное и главное». Об этом Гоголева старалась не забывать на протяжении собственного, чрезвычайно плодотворного творческого пути.

О его различных периодах, о работе над ролями и поэтическими композициями, о психологических трудностях перехода от образов молодых героинь к образам возрастным, о коллегах не только по Малому театру, а по актерскому «цеху» в целом, о повлиявших на формирование и развитие ее индивидуальности режиссерах, обо всех, кто был ей дорог, Елена Николаевна рассказала в книге «На сцене и в жизни».
Из этих откровенных, лишенных самолюбования воспоминаний театралы узнали и о выпавших на долю Гоголевой испытаниях. В том числе: о личных драмах, о спровоцированном сильными нервными потрясениями, в критических обстоятельствах дававшем о себе знать туберкулезе легких, конечно, о войнах, Гражданской и особенно Великой Отечественной, которая оказалась связанной и с общими для всей страны бедами, и с трагическими перипетиями в судьбе ее сына, летчика Игоря Георгиевича Дудкевича. И не удивительно, что наиболее пронзительные страницы мемуаров Гоголевой посвящены как раз той грозной поре.
Поэтому именно их фрагменты показалось закономерным представить читателям «Страстного бульвара, 10» сейчас, когда мы отмечаем семьдесят пятую годовщину Победы. К тому же она почти совпала со 120-летием со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой.

Предвоенный год. Начало войны
[...] Игорь полюбил свою профессию. Писал мне восторженные письма о полетах, прыжках с парашютом, о своих успехах. Он был выпущен лейтенантом и уехал на границу в 1940 году.
Естественно, я гордилась им. И когда он в отпуск приехал ко мне в новенькой лейтенантской форме, я не могла на него налюбоваться. Часто во время его отпуска мы бывали в театрах. Я была счастлива, когда мы прогуливались по фойе Вахтанговского театра и вызывали общее внимание. Если бы знать, что ждало нас обоих через год! Если бы знать, что пришлось пережить Игорю из-за посещения Вахтанговского театра! Это все было в страшном «впереди». А тогда, провожая Горика с Киевского вокзала к месту его назначения на границу, я не задумывалась ни о чем. Единственная моя просьба была - писать. Через некоторое время стали приходить письма, которые казались мне странными. В них были какие-то неясные намеки на оживление «соседей». Но я не придавала этому значения. Жизнь текла своим чередом. Шли премьеры «Уриэля Акосты» и «Варваров», шел мой любимый «Стакан воды», происходили мои концертные вечера. Я была здорова, готовила новую программу. Меня привлекала восточная поэзия, Омар Хайям, Шота Руставели.
Летом 1941 года Малый театр выехал на гастроли в Днепропетровск и Сталино (теперь Донецк). Я любила Днепропетровск. Мы бывали там на гастролях довольно часто и всегда выступали очень успешно. У меня был хороший репертуар - «Варвары» и «Стакан воды». Затем труппа разделилась на две группы. Я переехала в Сталино, где мне предстояло играть «Стакан воды». В этом городе я никогда раньше не была. Приехали мы совсем к ночи 21 июня. Утром 22-го я проснулась в чудесном настроении. Стоял яркий, солнечный день. Захотелось и мне к завтраку выйти нарядной. За столом все много шутили, весело смеялись; кто бывал здесь раньше, рассказывал о великолепном приеме зрителей. И вдруг - радио. Внезапное нападение Германии. Война. Тишина за столом. Первая мысль моя - Игорь! Граница! Он там. И хоть последние письма были уже без намеков, они прямо предупреждали о чем-то важном - не хотелось верить.
Вечером мы играли «Стакан воды». Обстановка была напряженная, но спектакль шел. Я держалась. В театре аншлаг. Мы играли в летнем театре городского цирка. Однако слухи о бомбежке Киева настораживали. Кто был свободен - не отрывался от черного репродуктора, а мы, играющие, все же невольно прислушивались и исподтишка посматривали на небо. Не помню точно, сколько мы сыграли спектаклей - кажется, с утренником три. На утреннем спектакле кому-то послышался бомбовый удар. Наташе Белевцевой стало плохо. Вечером спектакль отменили. Из Днепропетровска должно было прийти указание, что делать. Наконец, местные власти посоветовали складывать вещи и ждать транспорта на вокзал. А вокзал тогда в Сталино находился далеко от города, и надо было ехать трамваем минут сорок. Мы сидели на чемоданах около трамвайных путей. Некоторые старались шутить: вот, мол, последний акт из «Любови Яровой». Да, похоже. Но не было паники. Сидели молча, сосредоточенно глядя в ту сторону, откуда появится трамвай. Как мы в него садились, как ехали - не помню, не помню и погрузку в поезд, и дорогу до Москвы. Мысли мои занимал только Игорь. А вот приезд в Москву помню. Радостные крики встречающих родных, слезы, объятия и Семен Исаакович (Семен Исаакович Каминка, режиссер, муж Е.Н. Гоголевой - М.Ф.), размахивающий каким-то листком и кричащий: «Жив! Жив! Игорь жив!» Очевидно, мне стало плохо. Потом я почувствовала крепкие объятия Семена Борисовича Межинского и его почти суровый голос: «Спокойно! Спокойно!» Как-то взяла себя в руки, вышла из вагона.

Телеграмма от Игоря: «Жив, здоров, не волнуйся».
Спектакли в театре продолжались. Малый стоял на ремонте, играли в нынешнем Детском. И вечное ожидание вестей с фронта, от Игоря. Странно, но я за него почему-то была спокойна. Даже, когда долго не приходили письма, даже, когда получила извещение: «Пропал без вести». Я верила, знала, что увижу его, что он не погибнет. В театре, как я потом узнала, меня стали считать чуть-чуть тронутой, избегали при мне говорить о фронтах. Но это было уже потом. Предстояла еще эвакуация. А пока все лето и осень в Детском театре шли спектакли. Дежурили на крыше, тушили зажигалки, а в ожидании очереди на крышу собирались в администраторской. Кто-нибудь рассказывал маленькие новеллы или загадывал загадки. Первые бомбежки Москвы. Мы с Семеном Исааковичем сидели на балкончике. Вечер был чудесный, говорили об Игоре, о наступлении фашистов, и вдруг: «Граждане, воздушная тревога». Мы как-то не сразу поверили, что это не учебное предупреждение. Голос Левитана был суров и настойчив. И мы пошли в укрытие. Сильнейший взрыв потряс стены убежища, потух свет. Пятидесятикилограммовая бомба упала в соседнем дворе. Когда дали отбой, мы возвращались по двору, сплошь покрытому осколками - в домах все стекла были выбиты. После нескольких таких бомбежек мы переехали в театр. Иногда уходили в метро, но чаще оставались в театре. Несмотря на выбитые стекла, не было никаких грабежей. Москва деловито и сурово продолжала свои повседневные дела.
Пришел приказ эвакуировать некоторых актеров старшего поколения в Нальчик. Уехали Немирович-Данченко, Качалов, Рыжова, Массалитинова, Климов с Рейзен и кто-то из Большого. Яблочкина, Турчанинова и Яковлев ехать отказались. Спектакли не шли. Начались концерты для воинских частей на призывных пунктах, в госпиталях. Не только выступления у раненых, но и задушевные беседы с ними. Под диктовку мы писали письма их родным, на бомбежки почти уже не обращали внимания. А фашисты подходили к Москве.
Было приказано эвакуировать коллектив Малого театра в Челябинск и там продолжать работу. Я колебалась: уеду из Москвы - потеряю связь с Игорем, а от него уже давно нет писем. У меня и мысли не возникало, что Москву могут взять немцы. Этого просто не могло быть. Однако, когда нас сажали в поезд, немцы были уже в Можайске. Ехали в вагоне, тесно набитом людьми и вещами. По дороге часто и подолгу стояли, пережидая бомбежки. Проезжая разбомбленные деревушки, слушали тревожные вести о передвижении фашистов. И все-таки я не верила, что они будут в Москве.
В Челябинске в первое время расселились прямо в театре. Кто по уборным, кто просто в фойе. Сначала разместили старших товарищей. Наконец мы с Семеном Исааковичем получили хорошую комнату в семье председателя райисполкома Фоменко. Чудесные были люди. Сам он всегда приветливый и заботливый, симпатичная жена, двое ребят и бабушка. Как родного сына, провожала я нашего хозяина на фронт. В первых же боях он был убит. А от моего Игоря по-прежнему никаких вестей.
В театре шли спектакли, готовились премьеры, и везде и всюду мы устраивали концерты - и в воинских частях, и на заводах. Зима наступила суровая. Но мы часами простаивали у черной тарелочки громкоговорителя на площади, слушая голос Левитана. Москва жила, Москва не сдавалась, хотя враг был уже близко. Невозможно передать, что испытывали мы 6 ноября, слушая торжественное заседание, а потом и парад на Красной площади. Наш парад! Советских войск! И вот первые победные вести. Фашисты отброшены от Москвы. В театре ко Дню Советской Армии 23 февраля 1943 года собирается бригада на фронт. У меня одно желание, одна мысль - ехать! Может быть, я что-то узнаю об Игоре.
В состав вошли художественный руководитель Пров Садовский, Игорь Ильинский, я, Всеволод Аксенов, молодые артисты Спивак и Гапонцев, вокалистка Пироцкая, пара из челябинской оперетты - Юрьева с партнером, их баянист и бригадир С.И. Каминка. Садовский и Ильинский были с женами.
До Москвы добрались благополучно. Москва, хоть и поврежденная бомбежками, стояла непоколебимо. На месте были и театры. Вот только горе стряслось с Вахтанговским - в него попала бомба. Мы получили направление на Западный фронт. Нам дали белый автобус, маскировку под снег, и мы отправились по Минскому шоссе. Дома от Игоря не было ни строчки.
Первые наши выступления состоялись под Борисовым, недалеко от места гибели Зои Космодемьянской. Командир авиаполка Николай Осипович Малышев создал нам поистине царские условия. Настоящие койки, чистое белье, одеяла, избу натопили. Устроив нас, Малышев пошел в полк, а мы готовились к выступлению. Концерт должен был состояться сейчас же, здесь, в походной конюшне. Хорошо, она все же была с крышей. Поставили за сценой «печурку» для переодевания и... какая там сцена. Народ валил. Сзади напирали все новые и новые зрители. Сцены не было. Мы с Аксеновым, боясь наступить на лежащих, сидящих прямо у наших ног зрителей, играли «Укрощение строптивой». А на стенах конюшни, уцепившись за крюки, также висели зрители. Волновалась я ужасно. Читала «Полтавский бой», а потом «Старуху Изергиль» - о горящем сердце Данко. Хотелось отдать этим родным, замечательным людям все свое вдохновение, чтобы отблагодарить их, наполнить новыми силами и мужеством.
Трудно описать успех и восторженный прием, которые сопровождали наше выступление. Потом ужин в небольшой избе. И, конечно же, опять концерт, а, когда нашей опереточной паре нужно было место для танцев, мы сдвинули столы и создали нечто вроде эстрады. С полковником Малышевым дружеские и теплые отношения мы поддерживали до самой его смерти. Его дети, а потом и внуки были частыми гостями в Малом театре.
Следующий концерт мы давали для обслуживающего персонала санатория «Сосны», так хорошо знакомого мне по мирному времени.
В этой поездке я впервые увидела совсем иного Прова Садовского. Всегда немного насмешливый и равнодушный, он стал совершенно другим. Пров Михайлович услышал, что у одного из летчиков фашисты повесили всю семью. Узнал этот летчик о своем несчастье в день нашего приезда в часть. Конечно, на концерт он не пошел. И вот после концерта Пров Михайлович попросил к нему зайти. Тот пришел. Всю ночь Пров Михайлович не отпускал его от себя. Всю ночь старый актер говорил с молодым летчиком. Утром спокойный, уверенный в себе летчик вылетел на задание. Прощаясь, он обнял Прова Михайловича, сказал ему: «Спасибо, отец, я не забуду».
На этой базе мы пробыли несколько дней. Выезжали с концертами на близлежащие аэродромы. Сдружились с летчиками. Узнали и общую любимицу - летчицу Аннушку Чиженкову. Она не пришла на наш прощальный концерт. Мы боялись, что произошло неладное. Много лет спустя я выступала на концерте в той самой академии, где когда-то была спецшкола Игоря. Меня окликнула какая-то женщина: «Елена Николаевна. Я - Аннушка. Вы много обо мне писали и по телевизору рассказывали, спасибо вам, я жива». Теперь уже мы с Аннушкой не теряем друг друга. А недавно она с Михаилом Михайловичем Громовым вручила мне почетный знак ветеранов войны.
Да, фронтовые встречи! Помню, в одной части политрук попросил нас отметить лучших героев-летчиков. И мы решили посвящать каждое выступление тому или иному герою. Так в некоторых частях мы отмечали лучших.
Мы приближались к Москве. Навестили раненых в Барвихе. И опять вспомнились предвоенные годы. В Барвихе я присутствовала при перевязке бойца, раненого разрывной пулей. То количество метров тампона, которое врач извлек из раны, до сих пор у меня перед глазами. Видела я в Барвихе и братскую могилу. А от Игоря - ничего. Летчики, узнав, что мой сын на фронте, стали звать меня ласково «мамаша».
Через Москву нас перебросили на Юго-Западный фронт. Фашистов гнали из Калуги, и мы буквально наступали им на пятки. Под Сухиничами мы заблудились. Снежное поле, где-то что-то полыхает. Едем тихо. Если наши бригадиры кричали: «Воздух!», мы все высыпали из автобуса и старались зарыться в снег. Так и заехали чуть ли не на передовую к танкистам, замерзшие и, что греха таить, напуганные. Как радостно встретили нас танкисты! Обогрели, самовар достали, усадили пить чай. А вот концерт им слушать не пришлось. Они были уже на марше, торопясь вперед, бить фашистов.
Там, на фронте, увидела я людей высокого мужества, людей героических и необыкновенно скромных. Там я дала себе слово всю свою жизнь посвятить этим замечательным людям в военных шинелях. Потому, очевидно, и дорога мне так моя военно-шефская работа.
На обратном пути в Москве я узнала, что от Игоря по-прежнему нет писем. Уверенная, что он в партизанах, я по радио обратилась к нему с письмом. Я прочла о горящем сердце Данко. И он услышал меня, в госпитале, лежа, вернее, повиснув на ремнях, после страшной катастрофы. Он весь был поломан, обожжен и решил, что останется калекой и будет мне в тягость. Поэтому он не писал, молчал. А тут, услышав мой голос, не выдержал. Откликнулся, но ни словом не обмолвился о своих ранах. И лишь когда шесть раз обманув медкомиссию, он опять встал в строй, написал вскользь, что был в госпитале [...]

Сороковые годы
[...] Война и впечатления от фронтовой поездки многое заставили меня пересмотреть и в себе самой, и в моих товарищах. Как мне хотелось тогда сыграть положительную советскую героиню, как глубоко чувствовала я современность! Но если мне и выпадали роли в советском репертуаре, все это были шпионки или «роковые женщины». Я опять сидела без работы, играла старые роли, непрерывно думая о них и находя все новые и новые черточки [...] Как-то случилось, что заболела исполнительница роли Ольги в «Нашествии» - Ксюша Тарасова. «Вспомнили», что эта роль была дана мне. Опять пришлось выручать и без репетиций входить в постановку. Когда после спектакля товарищи окружили меня и стали поздравлять, Коля Соловьев обнял меня и закричал: «Говорили - нет у нас социальной героини, да вот же она! Вот!» Да, кажется, я сыграла правильно, во всяком случае мне было почему-то легко. А тут еще пришла открытка от летчика, с которым на пикировщике летал Горик. Летчик сообщил, что их самолет горел, и он приказал Игорю прыгать и что Игорь, прыгая, был жив. Произошло это в районе Харькова. Сам летчик дотянул до своих, но долго добирался до части. Значит, жив! Это главное! Жив мой Игорь! Шел 1943 год.
И опять молчание. [...] Все свободное от театра время я стала отдавать общественной работе. Меня опять избрали председателем месткома (в 1934-1936 гг. актриса уже занимала эту должность - М.Ф.) и, если мне нельзя было ехать на фронт (по причине обострения болезни - М.Ф.), то уж работать в месткоме и по военно-шефской линии в Москве - мой прямой долг. Почти все дни я проводила в административном крыле, встречалась со всеми бригадами, отправлявшимися на фронт, и всех просила дать знать, если услышат что-нибудь об Игоре. В 1944 году мне позвонил незнакомый голос и пригласил зайти по такому-то адресу в один из переулков на Якиманке. Мне сообщат кое-что об Игоре. Не помня себя, я бросилась по указанному адресу. Оказалось, что мальчик из этой семьи был в плену вместе с Игорем в 1943 году. Игоря сначала держали в «цивильном» отделении, но потом один подлец его опознал, сказал немцам, что это военный летчик, сын артистки Гоголевой, что его видели со мной в Вахтанговском театре. Игоря сейчас же перевели в военный концлагерь и, кажется, отправили из Краматорска в Лодзь.
Это была все же весточка. Значит, в 1943 году Игорь был жив. Жив... Шел уже 1944 год. Что же произошло за этот год? Жив ли сейчас? С мыслью об этом я и жила. Ждала и верила, что будет жив, что увижу его. Верила!
В конце 1944 года опять неожиданная весточка. Звонок. Открываю дверь. Стоит молодой парень. «Вы Елена Николаевна Гоголева?» - «Я». - «Я хочу кое-что сообщить о Вашем сыне». Затаскиваю его в квартиру. Симпатичное, грустное лицо и весь такой застенчивый, смущенный. Говорит, что видел Игоря в начале 1944 года, январе-феврале. Концлагерь где-то около Магдебурга, точно не знает. В лагере прошел слух, что привезли какого-то летчика, сразу в карцер. Потом летчика отправили в другой лагерь - куда, конечно, неизвестно. Говорили, что этот летчик несколько раз бежал, его ловили. Смелый, и потому с ним обращаются особо строго. Но не расстрел. Видел его мельком, когда выводили из карцера. Вот и все. Значит, в начале 1944 года был жив. А теперь война шла к концу. И во мне крепла вера, что Игорь вот-вот вернется.
Незабываемы дни Победы. Помню в Большом зале консерватории был концерт в помощь пострадавшим от войны семьям. После концерта за скромным чаем сидели в аванложе дирекции. И вдруг приносят известие: «Берлин взят!» Ждали этого, были готовы, а все-таки не верилось в такое счастье. Концерт был днем, а вечером в антракте вышел перед занавесом к публике кто-то из актеров и объявил: «Товарищи, Берлин взят нашими войсками!!!»
Что было в Москве 9 мая - описать невозможно. В театре шел спектакль «Иван Грозный». Машина не могла протиснуться сквозь толпы ликующих, плачущих, обнимающихся людей. Кого-то качали, в воздух взлетали военные. Непрерывный салют на Красной площади. Я все это видела, чувствовала, а в горле комок - от Игоря ни звука.
В театре, как и повсюду, было ликование. Шли бурные митинги, потом импровизированный не то пляс, не то бешеная кадриль. Я не смогла прийти в театр. Боялась, что расплачусь, внесу горькую ноту в общий праздник.
И вот в июле 1945 - письмо. Наша Тося, чудесная домоправительница, действительно верный друг, вдруг кричит: «Елена Николаевна, письмо от Игоря!» Надо сказать, что все письма просматривала Тося, она даже скрыла от меня похоронку на Игоря, я не знала о ней, пока не получила второе извещение: «Пропал без вести». Так вот и сейчас - письмо от Игоря, ее радостный крик, а я, которая все время верила и ждала хотя бы весточки от него или о нем, я не поверила. Держала письмо, видела почерк Игоря, обратный адрес с его фамилией, а не верила. «Да распечатайте же, прочитайте», - кричала Тося. А я окаменела, в буквальном смысле этого слова. Как, через кого ему удалось дать о себе знать - не понимаю. Но это было его письмо, он писал уже после Победы.
Значит, живой! Дальнейшее происходило как во сне. Через два месяца Игорь был со мной, дома. Вся его жизнь за годы плена - это отдельная, почти фантастическая книга. И как он уцелел, при его характере, при его побегах, при его дерзости, - это чудо! Без всяких с моей стороны просьб и нажимов ему сразу выдали московский паспорт, все проверки он прошел еще до возвращения. Но вернуться в армию он уже не смог и мучительно переживал отрыв от военной авиации. Служить в гражданской авиации Игорь не хотел, а поскольку у него был абсолютный слух, отец (Г.Н. Дудкевич, композитор - М.Ф.) устроил его тонмейстером-режиссером в Дом звукозаписи, где он сам тогда работал.
Так прошел знаменательный 1945 год. [...]

Фолкинштейн Майя, "Страстной бульвар, 10", выпуск №9-229/2020