Новости

Дорогие друзья!

В преддверии юбилея Юрия Мефодьевича Соломина мы начинаем показ спектаклей с его участием и тех, что были поставлены им на сцене Малого театра. Первый из них драма А.Н.Островского «Пучина», в которой Юрий Мефодьевич сыграл роль Кирюши Кисельникова.
Спектакль был поставлен в 1973 году режиссером П.П.Васильевым. Партнерами Юрия Мефодьевича были Е.Н.Гоголева (Анна Устиновна), И.А.Любезнов (Боровцов), А.М.Торопов (Переярков), Б.Ф.Горбатов (Турунтаев), В.А.Сафронов (Погуляев), Н.В.Подгорный (Неизвестный) и другие.

Спектакль имел большой успех, а роль Кисельникова стала одной из самых ярких в сценической карьере Юрия Мефодьевича. Вот что пишет о его исполнении в своей книге театровед В.А.Максимова: «Соломин – актер крупных планов не только в кинематографе, но и на драматической сцене. Он может выдержать их сколько угодно и будет неизменно притягательным, обаятельным, манящим, потому что при самом требовательном всматривании в игре его (в «Пучине» тихой, ровной, мучительно постепенной в нарастании трагизма) не найти ни мгновения пустоты.
Его крупные, молчаливые планы, пленительное лицо артиста, переменчивая, подвижная мимика, чередования боли, страха, внезапной надежды; то добрые, то безумные «запредельные» глаза его оказались первостепенно важны в роли.
Углубляясь в образ, Соломин сыграл Кисельникова много сложнее, чем написано в пьесе. Он лишь начал с известной, повторяющейся в веках ситуации – «среда заела». С изматывающей искренностью воссоздал капитуляцию чистого, но слабого человека, исход в домашний ад, в пучину, в яму жизни; унижение отвергнутого и не любимого. <…>

Пронзительная правда унылых будней проступала в игре Соломина. Бедность и нищета были поняты и представлены им как человеческое страдание и унижение, но еще и как «благодатная» почва, на которой произрастают обман и преступление. Несчастье нищеты Соломин соединял с подлостью и грязью, кошмаром повсеместного обмана. <…>

В Кисельникове артист увидел больше, чем историю слабого человека. Сотворенной ролью прикоснулся к нашим общим национальным бедам, слабостям и тайнам русского характера, вобравшего в себя терпение, доверчивость, многообразные таланты, благородство, доброту, но и рефлексию, бездействие созерцательности, слабую волю, неизбывное обломовское «не хочется», «не буду»… <…>

Неотступно прослеживал актер, как меркнет человек и зябнет его душа; как страшен «озноб души», когда «боль жизни… могущественнее интереса к жизни»…
Когда-то характерам, подобным Кисельникову, гениальный философ Василий Розанов дал исключительную по точности характеристику. «Русский мечтатель» слушает «неумолчный шум в душе… и существует для разговоров. Не для дела же?... Даже больше, чем пищу... любит мечту свою». В нем – «...отсутствие всякой внешней энергии, воли к бытию… а на конце всего: бедные мы человеки!». Вслед за Розановым герой Соломина мог бы повторить: «Я пришел в мир, чтобы видеть, а не совершить». Мог бы и спросить себя: «Что же ты любишь?» – и ответить: «Мечту свою» (Сб. Розанов В. Избранное. Мюнхен,. 1970. С. 67).
По рождению Кисельников не интеллигент, но Соломин сыграл предтечу русских интеллигентов. Неожиданные, необъяснимые в старом Замоскворечье, были в герое деликатность, благородство, чуткость к прекрасному, доброта, но и слабость, и доверчивость, и беспечность – положительные и отрицательные свойства, присущие известному сословию, которое во времена написания Островским «Пучины» лишь зарождается, еще только будет, а утвердится в России на рубеже ХIХ–ХХ веков, под малопонятным европейцу названием «интеллигенция». <…>

С мучительной неспешностью, с изматывающей душу зрителя постепенностью, подробно играл Соломин, не пропуская ни единого этапа страдания и падения героя. <…>

По-разному можно играть безумие. У Кисельникова в финале спектакля – оно улыбчивое, блаженное. Его герой, который в компании разорившегося тестя теперь торгует на площади тряпьем и старыми вещами, ничего не помнит, никого не узнает – благообразный, с добрым лицом, с «запредельными», как у праведника на иконе, глазами. Никогда прежде он не был так спокоен и умиротворен, как сейчас, когда говорит о «двух жилеточках», старом утюге, о «кулечке гвоздиков», которые насобирал для продажи.
Ничего пугающего, чрезмерного, надрывного в помешательстве его нет. Страдание превысило меру, и человек убежал в безумие, как в возвращенное детство, и теперь почти счастлив. Бог или судьба послали ему в утешение полное бесчувствие. И улыбка у него – дитяти беспамятного, у которого нет прошлого. Но от такой невозмутимости и благостности веет ужасом. И песенка-бормотание, которой научил тесть-жулик, – «Талан – доля, иди за мной…» – отдает жутью. <…>

В отличие от сегодняшнего актерского большинства Соломин не отказывается от старого понятия «амплуа» и сам себя определяет «неврастеником». Взрывной, легко возбудимый, умеющий передать муку человеческой рефлексии, надрыв и трагическую надсаду, он сыграл множество людей, чья душевная жизнь обострена до предела. Однако он никогда не играл человеческую аномалию, безумие, болезнь в буквальном, медицинском смысле. Его врожденный вкус, строгость самоконтроля, особенная художественная деликатность этого не позволяют. Погружение в болезнь, в боль ему, актеру и человеку, не свойственно. И в этом смысле он – в юности простодушно открытый, полный надежд, сегодня – куда более жесткий, ожесточившийся, трудно идущий на контакты, но по-прежнему деятельный и четкий, избежавший всех погибельных соблазнов сцены, умеющий постоять за себя и за свое дело, опасный противник, – в неврастеники не годится.
В безнадежном финале «Пучины» есть свет. Актер не переступает черты, несет в себе светлый образ молодого Кисельникова и заставляет нас вспомнить, какой прелестный, легкий, веселый, душевно чистый человек был в юности этот недоучившийся московский студент, погубленный плохими людьми, подлой средой и собственной слабостью, но еще и честностью, добротой, доверчивостью, миражами мечты».

К счастью, этот замечательный спектакль был записан на пленку и у многих поколений театралов есть возможность увидеть и прочувствовать игру замечательных актеров.