Новости

«К 135-летию со дня рождения Е.Д.Турчаниновой»

Е.Д.Турчанинова

ГЛИКЕРИЯ НИКОЛАЕВНА ФЕДОТОВА

Гликерия Николаевна Федотова запечатлелась в моей памяти как ярчайшая представительница старшего поколения замечательных артистов старого Малого театра. Гликерию Николаевну я застала уже при переходе на пожилые роли. Я помню, как она и другие большие артисты садились на авансцену около суфлерской будки, где сидел часто и режиссер. Она обыкновенно следила по книге за текстом, проверяя, как знают роль, и очень сердилась, когда актеры позволяли себе переставлять слова, указывая, что надо говорить по автору, даже если текст и не очень высокого качества.
Гликерия Николаевна говорила еще, что как бы ни была плоха пьеса или роль, которую приходится играть, никогда не надо поправлять автора. Говорите так, как он написал. Всякий пишет по-своему, не нарушайте его стиля, его манеры! Непременно уверьте себя, что это очень хорошо. Полюбите то, что вам приходится играть, — тогда вы с полной добросовестностью сделаете из этого все возможное, извлекая лучшее из роли.
Мне посчастливилось впервые играть с Федотовой в 1891 году в пьесе «Плоды просвещения» Л. Толстого. Я должна была играть большую ответственную роль Тани.
Играя Звездинцеву в «Плодах просвещения», Федотова давала образ барыни капризной, смотрящей на мужиков как на каких-то чудовищ, терроризирующей своего мужа. Как она тихо, четко, уничтожающе говорила своему мужу — Рыбакову: «Вы думаете, что вы умны, а вы — дурак!»
В гастрольной поездке мне пришлось играть с Гликерией Николаевной Варвару в «Грозе». Она произвела на меня неизгладимое впечатление в роли Катерины. Она поразила меня музыкой чудной русской речи и первая открыла мне ее удивительную красоту и мелодию. Именно так должна была говорить женщина той эпохи, той среды, к которой принадлежала Катерина. Ведь ее среда была — замкнутая каста. Она была воспитана по старине, с ее обычаями и повадками. Ее походка, скупые, сдержанные жесты, поклоны, знание своеобразного старорусского этикета, манера держать себя при людях, говорить со старшими, одеваться, носить платок и т. д. — все это сразу переносило в далекое, далекое прошлое и воскрешало картины жестокого старого русского быта.
Особенно мне запомнилась сцена первого действия с Варварой, где Катерина рассказывала о своей девичьей жизни в доме родителей. У Гликерии Николаевны все было органично — душевное смятение Катерины, предчувствие надвигающейся внутренней грозы, целомудренная страстность ее натуры, робко рвущаяся наружу, ее ответы свекрови, полные скромного достоинства, разговор с мужем, ее грусть и отчаяние — все это было трогательно, пленительно, поэтично.
Через много лет, когда Гликерия Николаевна была прикована к постели и не могла даже сидеть, я, придя к ней, сказала, что буду играть Кабаниху. Она пожелала меня выслушать.
—— Я буду подавать вам реплики,— сказала она.
От страха у меня забилось сердце, как будто я пришла на экзамен. Страшно читать перед таким строгим судьей, да еще при таких трагических обстоятельствах. Передо мной лежала со скрюченными острым ревматизмом руками и ногами чудная артистка, и только одни умные проницательные, блестящие молодые красивые глаза остались те же.
. Я начала говорить. Ясный нежный голос отвечал мне: «Для меня, маменька, все одно, что родная мать, что ты, да и Тихон тоже тебя любит».
У меня захватило дыхание. Я снова переживала свое первое впечатление от ее Катерины. Так мы провели всю роль. Гликерия Николаевна давала мне реплики и за других действующих лиц. Память у нее была изумительная. И я опять наслаждалась ее чудесной речью!
Получив новую роль, особенно такую, какую играли раньше;
большие актеры, я делилась с Гликерией Николаевной опасениями, что не смогу ее так хорошо сыграть, провалюсь.
Она говорила мне:
— Никогда не надо бояться сравнений. Вас будет смотреть другая публика, которая не видала тех прежних, а первое впечатление самое сильное. Вы помните, как играл Ленский Бенедикта? Ведь хорошо?
— Изумительно, — отвечаю я.
— А вот Кетчер, который видел раньше Самарина в этой роли, никак не мог с этим согласиться.
Мне посчастливилось видеть Гликерию Николаевну и в шекспировском репертуаре. Беатриче в «Много шуму из ничего», где они с Ленским — Бенедиктом состязались как искусные фехтовальщики на рапирах в словесном турнире. Тяжелый перевод диалогов они превращали своим искусством в легкий и изящный. Сколько искрометного веселья, задора, блеска, кокетства, зарождающегося влечения друг к другу, которое оба прикрывали удачной пикировкой, было во всем этом! Они наслаждались сами и восхищали и увлекали зрителей.
Я вспоминаю знаменитую сцену, где Бенедикт говорит о Беатриче, зная, что та подслушивает его. Сколько разнообразных чувств и ощущений отражалось на лице Федотовой, выглядывавшей из-за куста. Эта мимическая сцена вызывала гром аплодисментов.
Ее Катарина в «Укрощении строптивой», бешеная и неукротимая в первой сцене, постепенно переходила к нежной покорности в последнем акте, пленяя зрителя финальным монологом. Изумление, гнев, наивность, злость, каприз, отчаяние, покорность — вся гамма чувств была перед зрителем.
Помню Федотову в роли королевы Елизаветы в «Марии Стюарт» Ф. Шиллера, где публика при первом выходе актрисы разражалась аплодисментами — так величественна она была.
А ее исполнение комедий! Изумительное искусство вести диалог, тонкий юмор делали все ее роли значительными и интересными. Сидишь и удивляешься: как можно так говорить! Ведь это сама жизнь! И кажется, что это так просто, а на самом деле все это — тонкая работа художницы-артистки.
Трагедия не была ее стихией. В ней было много от старинного театра: излишняя певучесть в декламации, условность,— так мне казалось по крайней мере. Стихийный темперамент Ермоловой невольно повышал требования к другим исполнителя трагических ролей.
Драматические роли были прекрасны у Гликерии Николаевны.
Вот Федотова — Василиса в «Василисе Мелентьевой» Островского — пленительная, властная, хитрая, чаровница, ловкая, умная, с огромным юмором, страстью, лукавством. Вот Бедрягина в пьесе И. Шпажинского «Две судьбы», где в тусклой роли Федотова так вела диалог, что публика была ошеломлена искусством живой речи.
Гликерия Николаевна Федотова заплатила за первый год моего учения на драматических курсах. Я пошла ее благодарить и с тех пор стала посещать ее в Новый год и в дни праздников, по тогдашнему обычаю. Прикованная к креслу, она постоянно читала, принимала множество посетителей, особенно в праздничные, визитные дни. Тут была и чиновная и финансовая аристократия, и профессора, и курсистки, и люди интеллигентного труда, учительницы, поклонницы из тех, что сидели в «раю», то есть на галерке, покупая билеты на последние гроши, когда играл их кумир.
Были и другие. Одна из них оставила Федотовой по завещанию несколько десятин земли, а другая — деньги.
Гликерия Николаевна была одинаково любезна со всеми. Более близкие усаживались за чайный стол в скромной столовой, угощались чаем с вкусным домашним печеньем и домашней наливкой. Тут же сидела и скромная портниха, одевавшая ее много лет в театре и забавно подражавшая ее манерам.
Гликерия Николаевна была очень умна, мудра, начитанна, имела острый язык, могла, что называется, «точно припечатать», особенно тех, кого не очень долюбливала.
Она высоко поддерживала честь и достоинство театра, была ярким примером того, как надо уважать, любить и ценить свое искусство, постоянно работать, следить за всем новым в литературе, в искусстве, в жизни, в театре.
С Федотовой все очень считались и побаивались ее. Даже наш старый режиссер С. А. Черневский боялся ее. Все выдающиеся актеры того времени стремились показать ей свои достижения, считали за счастье играть перед ней свои сцены и, так как она не могла уже выезжать в театр, приезжали к ней сами.
К. С. Станиславский часто бывал у Федотовой и, придя утром, заговорившись, часто оставался у нее до позднего вечера.
Больше двадцати лет в конце жизни она не выступала на сцене и не потеряла обаяния своей личности. Последние годы я часто бывала у нее. Мы подолгу разговаривали. Ее беседы всегда были содержательны, они будили мысль. Она никогда не жаловалась на свою болезнь. Мужественно боролась. В ней было очень много внутренней силы, сопротивляемости. Своим недугам она противопоставляла интерес к жизни, ко всем происходящим событиям.
Как-то раз она сказала мне:
— Вот я теперь лежу и думаю о своих ролях и вспоминаю, как я плохо играла Мурзавецкую, и никто мне этого не сказал...
— А кто же бы посмел вам сказать это? — спросила я.
— Нет, я бы послушалась. Вот теперь я сыграла бы, как надо.
Несомненно, что под влиянием новых веяний в искусстве Гликерия Николаевна поняла, что она играла Мурзавецкую по шаблону, показывая только волчье в ее натуре. А можно и должно играть этот образ глубже, филиграннее, разностороннее, показать не только стяжательницу, но и ее жажду власти Ведь она хочет быть первой в губернии!!
Гликерия Николаевна рассказала мне, что она как-то увидела Прова Садовского, ожидавшего своего выхода на сцену (кажется, это была пьеса «Грех да беда на кого не живет»). Он был очень взволнован, пот градом катился у него по лицу;
он не очень хорошо знал роль. «Увидевши меня, он подозвал и сказал: «Ну, садись и болтай что-нибудь». Я поняла, что он хочет немного успокоить свое волнение, и стала что-то говорить. Но он вряд ли меня слушал, а, выйдя на сцену, он чудесно сыграл и \\\\\\\'имел огромный успех».
Гликерия Николаевна всегда была очень внимательна ко мне. Из-за болезни она не могла совершать ответный визит, но присылала визитную карточку, или от нее звонили по телефону. Никогда не забывала она поздравить с именинами и непременно приготовляла какой-нибудь подарок. В ее квартире все шло по заведенному порядку, и, хотя она не вставала с постели, ее хозяйский глаз чувствовался во всем.
Последний мой визит был к Гликерии Николаевне за несколько дней до ее кончины. Она была очень слаба. Глаза закрыты. Услыхав, что я пришла, она слабым голосом все-таки спросила, как мое здоровье, как мои близкие, трогательно простилась со мной, сознавая, что конец близок. Через два дня ее
не стало.
Она завещала мне свой серебряный венок, который был подан ей в двадцатипятилетний юбилей, и распорядилась, чтобы мне подали его в мой тридцатилетний юбилей.
Я благодарю судьбу за то, что имела огромное счастье общаться с великой артисткой, замечательной женщиной. С чувством глубокой любви, благодарности и уважения я чту ее память.