Новости

7 октября народному артисту России Вячеславу Езепову исполнилось 75 лет. Интервью с актером подготовила Лада Акимова специально для газеты «Малый театр».

– Когда-то очень давно, проработав в Малом театре шесть лет, я решил уйти. В один из дней еду в лифте с Борисом Андреевичем Бабочкиным. И вдруг он говорит мне следующее: «Знаете, Слава, наверное, вы приняли правильное решение. Актером Малого театра нужно становиться, когда у тебя все уже есть... Тогда ты не будешь размениваться по пустякам, отвлекаться на выбивания званий, квартир... А будешь просто служить».

– Интересно, а почему он Вам сказал именно это? Ведь не из-за отсутствия же звания или квартиры вы решились на уход. И не откуда-нибудь, а из Малого театра!
– Не знаю. Спустя годы могу сказать: мудрый Бабочкин оказался прав. В Малом не работают, а служат. И не в нем, а именно ему! Причина же у меня была только одна – я настолько устал от ролей негодяев, а переиграл я их на тот момент огромное количество, что решил порвать с этим амплуа почти что хирургическим методом. Все было против моего ухода, но, раз решил, значит обязательно сделаю. Сказывается белорусское упрямство, доставшееся в наследство от родни по отцовской линии. А что вы хотите, если мой дед «прорвался» к царю, и положив на голову прошение, бухнулся на колени перед его каретой.

– Не белорусское ли упрямство привело Вас на театральные подмостки?
– Случай. Только он. «И случай, бог изобретатель». Лучше Александра Сергеевича Пушкина не скажешь. Иначе как объяснить тот факт, что будучи восьмилетним ребенком, я вдруг самостоятельно не только прочитал, но и выучил взрослую басню Сергея Михалкова «Заяц во хмелю», пришел в школу и гордо заявил, что именно с ней хочу выступить на школьном вечере.

– И что Вы в свои восемь лет поняли из этой басни?
- Ровным счетом ничего. Просто мне понравилось изображать то грозного Льва, то пьяного Зайца, который, моментально протрезвев, стал трусишкой. Лев рычал, Заяц пищал испуганным голосочком, и все это делал я один. Мое первое выступление имело какой-то сумасшедший успех. Меня приглашали на все вечера, концерты, комсомольские собрания, даже от уроков освобождали.

– Многие дети и стихи, стоя на стульчике, взрослым читают, и песни поют, и в детском саду или в школе выступают, но не все же потом актерами становятся.
– Опять же случай. Спасибо родителям. Недалеко от нашего дома, а жили мы тогда на Смоленской площади, был Дом пионеров, где находилась театральная студия. Вот туда они меня и привели. Так судьба подарила встречу с удивительной женщиной – Александрой Георгиевной Кудашевой-Тинниковой. У нее учились и Слава Шалевич, и Галя Кирюшина, и Женя Киндинов. А самым лучшим учеником Александры Георгиевны, которого я застал, был Олег Ефремов. Она-то и благословила меня на столь тернистый путь, по которому иду уже 53 года. Разное случалось за это время: порой охватывало отчаянье, когда казалось – вот он тупик и выхода из него нет, иногда обида захлестывала настолько, что я готов был растерзать обидчика, были уходы из театров и возвращение в них же, ссоры, недомолвки, непонимание, поиск себя и своего режиссера. Не произошло только единственного: я ни на минуту не разочаровался в профессии, которую выбрал со второго класса.
– Значит, вы верите в Его Величество Случай?
– Случай то, что я живу до сих пор, а ведь мог бы погибнуть, когда мне было несколько месяцев от роду. Эту историю знаю со слов родителей. Осенью 1941 года мы возвращались из Саратова в Москву. И наш поезд начал бомбить немецкий самолет. Так вот машинист затеял с ним своеобразную игру в «догонялки». Разгонялся на огромной скорости, и как только самолет настигал его и сбрасывал бомбу, резко тормозил, и немец «промахивался». Только благодаря этому машинисту все мы остались живы. А ведь на его месте мог быть кто-то другой.
Случай то, что я оказался в Школе-студии МХАТа, у великолепного Виктора Карловича Манюкова, хотя уже поступил в Щукинское училище. И не прошел мимо удивительной девушки, которая впоследствии стала моей женой. Четыре года назад мы с Мариной отметили «золотую» свадьбу.
Случай то, что Марина – внучка великого русского трагика Мамонта Дальского, а мужем ее мамы был опять же великий русский актер Василий Топорков.
Случай то, что во МХАТе, куда меня сразу взяли после окончания Школы-студии, ставка для Марины освобождалась только в декабре, и мы не стали ждать, и уехали в Киев. А если бы нас взяли обоих, не исключено, что мог до сих пор работать либо у Татьяны Дорониной, либо у Олега Табакова.
Случай то, что я – вчерашний студент, в сентябре, попав в труппу театра имени Леси Украинки, в декабре уже вышел на сцену в главной(!) роли физика Крылова, которая стала моей визитной карточкой. В успех инсценировки Михаила Резниковича романа Даниила Гранина «Иду на грозу» в театре мало кто верил: физики, гроза, приборы, в общем, ерунда какая-то. И вдруг сто аншлагов подряд. А через три года я сыграл Антона Павловича Чехова в спектакле «Насмешливое мое счастье». И опять никто не верил в успех нашей с Михаилом Резниковичем и Давидом Боровским затеи. Мы только и слышали: «Вы с ума сошли! Три часа читать письма Чехова». Спектакль идёт до сих пор. Будучи почти сорок лет актером Малого театра, я езжу в Киев и вместе с Ларисой Кадочниковой и Николаем Рушковским выхожу на сцену в одной из своих любимых ролей.

Случай то, что я познакомился с Анатолием Эфросом и Анатолием Калеватовым. И принял приглашение работать в театре имени Ленинского комсомола. А потом, когда Анатолия Васильевича отстранили от руководства и перевели штатным режиссером в театр на Малую Бронную, я, благодаря Анатолию Калеватову, оказался в Малом.
Случай то, что через шесть лет, вновь оказавшись в Киеве в театре имени Леси Украинки, начал сниматься в кино, и однажды на «Ленфильме» встретился с Юрием Соломиным. Не знаю, как Юрию Мефодьевичу удалось уговорить Михаила Ивановича Царева встретиться со мной, но он это сделал. И Царев простил меня.

– Больше попыток «хлопнуть дверью» Вы не предпринимали?
– Нет. От добра добра не ищут. Мне грех жаловаться. Островский, Чехов, Грибоедов, Лев Толстой, Алексей Константинович Толстой, Скриб, Пиранделло, Гюго – всю классику и не перечислишь. Выходил на сцену и в пьесах современных авторов. Какие-то роли были лучше, какие-то хуже. Сегодня, оглядываясь назад, могу сказать, что столько не сыграл бы ни в одном театре. У меня были и есть замечательные партнеры.
Малый отличает то, что я называю – честная игра. Она имеет свои плюсы и свои минусы, но она честная. Иногда театр волнами захлестывает манера, которая выводит его на первые места: простоты, подлинности, этюдности. Кто-то начинает играть страстно, что называется, на разрыв аорты, как играли в БДТ горьковских «Мещан». Мы же выходим на сцену, не подлаживаясь ни под кого. Кому-то может показаться это старомодным. Но зато всегда искренне и честно. И это подкупает. Сегодня пошептать, завтра покричать, только потому, что так модно – в Малом подобное невозможно.

– Это правда, что после своего возвращения вы оказались в первой тройке актеров по вводам?
– В этом смысле я – безотказный. На самом деле, если ты готов к вводу, то сыграть роль вот так сходу очень интересно. Расскажу вам один случай. Приехали мы однажды на гастроли в Сочи. Привезли спектакли «Чайка», «Ревизор» и «На всякого мудреца довольно простоты». Все билеты проданы. И вдруг у Саши Потапова пропадает голос. А он играл Городничего и Мамаева. Раз замена на «Чайку», два... Организатор гастролей говорит: «Мы не можем третий раз давать «Чайку», зрители не поймут. Надо что-то делать». Вечером меня вызывает к себе Юрий Мефодьевич. Я уже все понял. Подхожу к его номеру, стучу в дверь, встаю на колени и буквально вползаю со словами: «Не погуби!». «Слава, – слышу в ответ, – надо завтра Мамаева сыграть!». «Может быть, сам Городничего сыграешь?» – задаю я совершенно глупый вопрос, хотя теплится надежда – вдруг согласится. «Смерти моей хочешь?» – а глаза смеются. Знал же, что не откажусь. Взял я 25 страниц личного текста и побрел к себе в номер. Ночью учу, утром учу, днем, сидя на балконе номера курю и учу, учу, учу... С завистью поглядывая вниз, где в бассейне купаются наши актеры. А вечером уже играл Мамаева. Единственное, что попросил перед спектаклем, это поменять одну из мизансцен, чтобы я стоял ближе к суфлеру – опасался, что могу перепутать текст в сцене, когда мой герой зачитывает дневник Глумова.
После спектакля подходит ко мне одна наша актриса и, смеясь, произносит: «Репетируешь, репетируешь месяцами, учишь текст, разбираешь характер, ищешь «зерно» роли. Интересно, и зачем всё это, если ты вот так сходу взял и «влетел» в спектакль?!».

– Некоторые актеры говорят, что первые пять, семь, а то и десять спектаклей их «держит текст».
– Мне кажется, что дело вовсе не в тексте, а в том, на каком спектакле ты ощущаешь себя свободным в роли, когда понимаешь, что получилось, и наступает та самая легкость, которая приносит удовольствие от самого пребывания на сцене.
В этом смысле мы очень похожи на спортсменов. И задача режиссера подготовить актера к тому, чтобы в идеале на премьере он выдал именно то, что хотелось бы. Точно так же, как спортсмен должен быть готов к олимпийским играм, а не до них и не после. Актер может рвануть с самого начала: роль подходит, он чувствует ее, уже свободен в ней и пошло-поехало. И на репетиции, глядя на него, все говорят: о, как здорово! А чем ближе день премьеры, тем становится скучнее, актер перегорел. Очень важно уметь распределять свои силы. И, конечно же, многое зависит от режиссера. В спектакле «И аз воздам…», который ставил Борис Морозов, я играл Юровского. Морозов серьезно репетирует. Проходит месяц, второй – он всем на репетициях делает замечания, высказывает пожелания, направляет. Всех, кроме меня. «Борис Афанасьевич, – спросил я однажды, – а почему Вы мне ничего не говорите? Что это значит: я все хорошо делаю или, наоборот, всё плохо?». «Не хочу Вас трогать – слышу в ответ, – все нормально. Я Вам дал одну подсказку, и Вы это делаете». Когда мы только приступили к репетициям, он мне сказал, что есть люди, которые при разговоре смотрят собеседнику не в глаза, а в лоб. И я начал так делать. Причем, не только на репетициях. От меня в театре все шарахались в разные стороны. Вот так режиссер, не пережимая, подвел меня к роли. А это очень непростая вещь. Премьерная эйфория частенько закрывает прорехи, которые потом будут на пятом, седьмом спектакле. «Ой, здорово! Как зритель принимает!» – вроде подъем, а на следующих спектаклях – пши-и-ик и словно шарик сдулся. Получается, что запаса энергии, которую вкладывает режиссер, и не было. Я скорее принадлежу к тем актерам, у которых спектакле на десятом – хотя и первые десять проходят нормально – приходит то самое удовольствие от пребывания на сцене. И ты уже не думаешь о том, как тебя загримировали, произошли ли в костюме какие-то изменения. Тебе уже не мешает НИЧЕГО. Ты в роли стал свободен. Многое зависит от тонкости режиссера. Ведь можно одним неосторожным словом, а тем более окриком, сбить актера с нужного настроя, и он уже не сыграет так, как хотелось.
Работу актеров иногда сравниванию с выступлением штангиста на соревнованиях. В застольном периоде мы только примеряемся к штанге, осторожно подходим к ней, выходя на сцену, как штангист поднимаем ее на грудь и «укладываем», а в день премьеры – рывок, и штанга наверху на вытянутых руках. А вот сколько она там продержится, это уже зависит только от нас. Кому-то удается держать долго, а кто-то выпускает быстро, силенок не хватает. Мне в этом смысле повезло. «Тайны Мадридского двора», где я играют одну из своих любимых ролей короля Испании Карла V, идут девятнадцать лет, «Волки и овцы» – двадцать два года. Иногда играем и сами удивляемся – казалось бы, за столько лет зритель уже и насмотрелся, и насмеялся, и надумался, ан нет – на каждом спектакле аншлаг.

– Сами-то не устаете на протяжении двадцати лет произносить один и тот же текст?
-– Нет. Актеры – люди особого склада. Герои, которых мы играем, меняют и нашу психику, и наше поведение. В этом плане, мы, конечно, ненормальные. Марина смеется надо мной, потому что в день спектакля я уже с утра даже дома невольно начинаю вести себя иначе. Если вечером «Тайны», то в течение дня она ко мне иначе как «Ваше Величество» и не обращается. В шутку, конечно же.
А что касается текста... Если в 100-й, 300-й, 600-й раз, да в какой угодно раз, выходя на сцену, вы не убеждены в том, что все это впервые, тогда случай – тяжелый. Я придерживаюсь мудрой мысли Владимира Ивановича Немировича-Данченко: в принципе артист должен играть нервно и безответственно. Нервно – значит, что он полностью должен отдаваться – на сцене нельзя манкировать, надо затрачиваться, а это уже – зона старания. А если безответственно, тогда откуда нервы? И вот это сочетание «нервно и безответственно» является золотой серединой и тем самым ключом к пребыванию на сцене.

– Вы сказали о том, что искали своего режиссера. Нашли?
– С Владимиром Бейлисом мы долгое время существовали в театре параллельно. И как-то так получилось, что однажды поняли: можем работать вместе. «Тайны Мадридского двора», «Хроника дворцового переворота», «Как скрыть убийство», «Безумный, безумный Генрих», «Наследники Рабурдена». И вдруг, совершенно неожиданно для меня, Владимир Михайлович предложил работать с ним вторым режиссером. Это абсолютно новая ипостась. В качестве «подмастерья» работал на трех спектаклях: «Школа налогоплательщиков (Как обмануть государство)», «Восемь любящих женщин» и «Васса Железнова – первый вариант». Поначалу у некоторых коллег была настороженность – мол, чему это ты меня тут учить вздумал. Выступая в «новой роли», пытаюсь передать актерам все то, чему сам научился за долгие годы работы с прекрасными режиссерами.
Вы можете мне не поверить, но я и сам по-прежнему учусь и не скрываю этого. Учусь у Юрия Мефодьевича. У него какое-то уникальное чувство органики и правды. И как говорят актеры – особенное ухо. Показываешь ему прогон спектакля и вдруг – раз, и маленькая деталь, на которую он моментально обращает внимание, порой становится чуть ли не центром всего спектакля. Или когда он начинает рассказывать, показывать: слушаешь, смотришь и думаешь - ну почему ты сам-то до этого не дошел. Так что учусь, учусь...

Каждый день, входя в комнату, прохожу мимо чудесного портрета Станиславского. На фотографии надпись: «Дорогому Василию Осиповичу Топоркову, полюбившему искусство в себе, а не себя в искусстве». Мысль известная, но следовать ей очень и очень трудно.

75 – возраст серьезный. Я совершал ошибки, порой меня раздирали нешуточные страсти. Легенды о моих «подвигах» передаются в театре из поколения в поколение. О чем-то сожалению, о чем-то нет, меня во многом можно упрекнуть, кроме одного – я никогда не предавал сцены!

Лада Акимова, специально для газеты «Малый театр»