Новости

К 100-ю со дня рождения М.И.Царёва.

Александр Клюквин: «Он открыл для меня красоту слова»

«Живьем» я впервые увидел Михаила Ивановича в Щепкинском училище. До этого видел спектакли Малого театра по телевидению. «Горе от ума» мне очень нравилось, где он Чацкого играл…
Вот как произошло наше знакомство. На третьем туре нам, абитуриентам, сказали: «Вы прошли, считайте, что вы зачислены, все нормально. Вот у вас сейчас будет свободное время с часу до четырех, в четыре придет Михаил Иванович и с вами поговорит. Может быть, надо будет еще почитать. А сейчас вы свободны, идите». Я вышел из Щепки и случайно встретил своего одноклассника. И ничего лучше не придумал, как пойти с ним в «Арагви». Мы съели шашлык, выпили три бутылки красного вина… Ну, шашлык хороший, вино хорошее, опять же, встреча, опять же, радость, я прошел, почти поступил… И когда я посмотрел на часы, было без десяти четыре. Я не знал, что время может так быстро лететь. Я был пьян. Что же делать? Ужас! Через десять минут нужно быть в училище, а я пьян. Делать нечего, иду в Щепку, захожу в аудиторию, сажусь. Входит Михаил Иванович… И вдруг говорит: «Ну, читайте!» И все выходят, начинают читать. А я с ужасом понимаю, что слов не помню. Никаких. Думаю: ну все, пьян, слов не знаю, выгонят и даже разговаривать не будут. Он говорит: «Клюквин». Один раз в жизни у меня такое было, когда я протрезвел мгновенно. Я не знаю, что там произошло и как было, но когда я сделал три шага со стула в центр комнаты, у меня вообще не осталось в крови, по-моему, ни капли алкоголя. Он куда-то делся. Это, наверное, стоило нервов и сердечных шрамов, но тогда я был молод.
Он умел как-то так сидеть… Сидели педагоги – Казанский, Дмитриев, я смотрел на них и думал: «Какие солидные люди!» Когда садился Михаил Иванович рядом с ними – он ведь был не очень большого роста, не гигант. Но как-то так выходило, что все окружающие сразу в два раза уменьшались. И получалось – человек-гора сидел за столом. Вокруг много педагогов, и было понятно, кто главный. Ну, я ему прочитал, слова тут же вспомнил. Он вроде как похвалил и спрашивает: «А почему вы к нам-то решили поступать?» И я решил сказать правду. Что везде поступал, мне, в общем-то, все равно, вот пришел к вам. И последнее, что он мне сказал: «А что ж вы думаете, мы самые добрые, что ли? Садитесь». Тут я понял, что меня не взяли. Но это была ошибка, потому что на следующий день вывесили списки, и я там был.
А приходил он к нам на курс редко, но очень метко. В нем самом было много искусства, большого высокого искусства. Он был хорошим актером, у него можно и нужно было учиться. И когда он приходил на курс, изредка, появлялся у нас, может быть, раз-два в месяц, он давал почти столько же, сколько все педагоги за этот месяц занятий. Я не знаю, как это получалось, может быть, его харизма над нами довлела, может быть, то, что мы слушали его гораздо более внимательно, чем других педагогов. Может быть, ничего такого особенного-то и не было, может, это нам казалось, но вот эта «кажущаяся» его большая значимость, она до сих пор осталась со мной, и я ее даже не хочу пересматривать
А еще была у нас в Щепке буза. Из-за капустника, мы хотели показывать капустник, кто-то нам запретил, потому что было слишком смело, как-то остро, по тем временам. И я решился искать правду у Царева, и позвонил ему домой. И услышал в ответ: «Клюквин! Мне кажется, это слишком смело, звонить мне в субботу в пять часов вечера!» По-моему, я не дрогнул, хотя внутри, конечно, екнуло сильно. Но я довел дело до конца. В конечном счете, мы капустник сыграли. Может быть, даже он и не разрешил, но мы все равно сыграли. Был потом разбор полетов, но никаких оргвыводов сделано не было. А потом Михаил Иванович взял меня в театр, чему я очень рад, и считаю, что он направил мою жизнь по правильному пути, и я ему за это очень благодарен. Я счастлив, что работаю именно в Малом.
Я тогда не знал, чему мне хотелось научиться у Царева. Думаю, это пришло позже. Он для меня, наверное, из самых главных людей, а может быть, и самый главный человек, который открыл для меня красоту слова. Сейчас, если «отматывать назад» и анализировать, думаю, что это сделал именно он. Я очень люблю слово, и это мне пригождается и в театре и помимо театра. Наверное, это заслуга и Михаила Ивановича тоже… То, как он читал стихи — я могу его сравнить (не по манере, они совершенно разные, и, может быть, один другого и не принял бы), а по мощи, по смыслу, по наполненности, по точности и по актерскому мастерству — только с Юрским. Не знаю, кто еще сегодня может читать стихи, все, что я слышу, это не очень хорошо. Наверное, и я не могу, потому что это особая профессия, поэтому я судить не берусь. Но сравнить Михаила Ивановича могу только с Юрским. Вот эта полная власть над словом, абсолютная власть над логикой, над мыслью – это, конечно, дано не всем. Таланту у него научиться было нельзя, потому что талант у каждого свой. А ремеслу, мастерству учиться можно было и, по-моему, я учился. Так мне кажется.
Строгий ли он был преподаватель? Он был небожителем, он преподавателем-то не был, по большому счету. Как один наш студент сказал: «Вы не понимаете, Царев – это мастер, это волк! Он главный! Надо брать, брать, брать у него все, что можно!» Строгий? Не уверен, что мы были чем-то важным в его жизни, хотя конечно, мы были его курсом... Поэтому строгости особой он не проявлял, но отдавал все, что мог и дал очень много.
Я горжусь тем, что учился у теперь уже легенды, горжусь тем, что с этой легендой у меня даже были конфликты, и в театре тоже, и удивляюсь тому, как он умел из этих конфликтов выходить, не уронив себя и не обидев меня. Это дано только большому мастеру и очень умному человеку.
В русском театре была эпоха Царева. Он был главный — по праву. И в Малом театре эпоха Царева – это множество легенд, мифов, сказаний, все они хранятся здесь. Царев, а потом Соломин, не дали театру умереть. Сегодня Малого могло и не быть. Могло остаться только здание, здесь играли бы разные труппы... И Царев не дал этому случиться. Почему его называли «Царь»? По фамилии, понятно, но в этом же был еще один смысл. В театре у нас всегда около 120 артистов. Хотели треть выставить на конкурс, чтобы стало, самое большее, 80. Сорок человек! Он же сказал: «Никого не отправлю на конкурс, не дам!» Он никого не дал в обиду. Низкий поклон ему за это, и вечная память.