Новости

«К 250-летию русского театра»

Т.Л. Щепкина-Куперник
«Из воспоминаний об актерах Малого театра»

Мария Николаевна Ермолова в «Последней жертве» А.Н.Островского

Я не буду говорить об исполнении Ермоловой «Талантов и поклонников», этому посвящено много блестящих страниц, прекрасно описывающих ее великолепную игру в этой пьесе: у Н.Е.Эфроса в его монографии, у А.И.Южина в статье, помещенной в сборнике «Светозар», наконец, в последнее время, в воспоминаниях Ю.М.Юрьева. Нового не скажешь.
Я принадлежала сама к числу тех зрителей, которые не раз вытирали слезы, когда Ермолова в знаменитой сцене чтения письма Мелузова говорила слова: «Душа полна через край, сердце хочет перелиться».
Но вспомню пьесу, принадлежавшую также к шедеврам Ермоловой, из числа тех, которые особенно ярко запомнились благодаря безупречному совершенству исполнения.
«Последняя жертва» Островского изображает историю купеческой вдовы Тугиной. Ермоловой предстояла задача изобразить московскую купчиху. В ее трактовке Тугина —женщина простая, любящая, чистая сердцем. Полюбив Дульчина, она ни на минуту не допускает мысли, что он может обмануть ее. Но то, что он медлит со свадьбой, начинает смущать ее. Случай дает толчок этим мыслям. Она осталась после обедни взглянуть на «чужую радость», на свадьбу. Во время венчания она увидела, очевидно, брошенную женихом прежнюю возлюбленную. Девушка вся дрожала и плакала, смотря на него... Тут первые мысли о возможности измены, о существующем в жизне обмане закрались к Юлии в душу. Как трогательно хороша была Ермолова, входя в темном платье, в платке. «Как мещанка, точно сирота какая», — корит ее тетка, встречая в таком виде. На лице ее были следы слез и жалости к чужому горю, которое она увидела вместо чужой радости. Действительно, что-то сиротливое было во всем ее облике, и сразу — опять-таки психическое воздействие на зрителя — нельзя было не полюбить этой женщины. Когда Ермолова раздумчиво говорила, как бы вообще: «Конечно, кто любви не знает, тем легче жить на свете», — чувствовалось, что Юлия любит... и что жить ей не легко.
Она любит Дульчина и выражает свою любовь так, как это свойственно московской купчихе: подарки, забота вплоть до мелочей, до чаю с сахаром включительно, который «от них туда идет», как жалуется старая ключница. Но доверчива она уже не как московская купчиха, а как любящая женщина к любимому мужу. Ермолова давала женщину, для которой любить — значит и уважать человека, тем более своего будущего мужа.
Тетка недаром замечает (так и слышу неподражаемые интонации игравшей ее О.О.Садовской): «...которая любовнику вещами, та еще, может быть, и капитал сбережет, а которая деньгами — ну, тут уж разорение верное». Юлия считает, что все ее принадлежит ему, отдает ему деньги бесконтрольно, ни минуты не жалея. Она наделяет его мысленно всеми достоинствами. Когда он присылает ей банальнейшую записку с отговоркой, почему он не идет к ней, она читает ее вслух. Чтение писем вообще было у Ермоловой всегда виртуозно и необычайно разнообразно. Так и тут: она лихорадочно, встревоженно распечатывает письмо, озабоченно прочитывает первые слова, убедившись, что ничего не случилось, несколько успокаивается, читает медленнее. Когда прочитывает: «Хоть поздно, а все-таки заеду», — вся озаряется. «Вот это мило с его стороны...». Тоже банальные слова: но под ними столько радости, какого-то душевного освобождения, словно камень у нее с сердца свалился. Ермолова вздыхала и читала уже со счастливой улыбкой: «Не сердись, моя голубка...» — потом мечтательно повторяла: «Моя голубка...», — опускала письмо и, смотря вперед, словно видя его перед собой, с непередаваемой нежностью произносила:
— Как на такого голубя сердиться?
«Голубь» приезжает к Юлии и сразу ошеломляет ее известием, что ему нужны шесть тысяч рублей, — иначе хоть пулю в лоб. А она уже отдала ему все свои наличные деньги.
За несколько минут до этого у нее был свойственник, родня мужа, именитый купец Флор Федулыч Прибытков. Он предлагал ей свою поддержку, помощь, но она отказалась, чувствуя, что его доброта вызвана главным образом ее красотой и молодостью (Ермолова в этой сцене с Прибытковым держалась с большой гордостью, даже с некоторым пренебрежением в тоне). Юлия заявила ему, что у нее есть все, что нужно, и что она никогда бы не пошла к родным за милостыней... Теперь Дульчин жестоко упрекает ее «в этой глупости»:
— Человек набивается с деньгами, а ты его гонишь прочь. Юлия возражает, что такие люди даром ничего не дают; он действительно осыплет деньгами, «только надо идти к нему на содержание», — с брезгливым возмущением говорила Ермолова. И тогда он отвечает ей:
— Да... Вот что... А впрочем... В ее вопросе: «Как впрочем?..» — слышался ужас. Ермолова отшатывалась от него и внимательно вглядывалась. Потом, как бы объясняя себе эти слова его расстроенным состоянием, говорила:
— Ты с ума сошел!
Ермолова показывала в этой московской купчихе большую чистоту и чувство собственного достоинства. Но он начинает умолять Юлию попросить денег взаймы, только взаймы.
Унижается, целует ей руки, клянется, что это будет ее последняя жертва. Она не в силах отказать любимому:
— Чего бы это мне ни стоило, я достану тебе денег. Он клятвенно обещает ей, что свадьба через неделю, — она вся дрожит от радости: наконец-то, какие же тут колебания! Никакая жертва не страшна. М.Н. смеялась сквозь слезы:
— Я тебя не стою, ты моя радость, ты моя гордость, нет и не будет женщины счастливее меня.
Сцена Юлии с Флором Федулычем (которого великолепно играл Рыбаков) составляет одно из лучших воспоминаний Малого театра.
Мария Николаевна вела эту сцену с наружным самообладанием, довольно развязно начинала свой «деловой разговор», который был так несложен: ей нужны деньги, у нее есть дом, и она просит помочь его продать. Флор Федулыч обещал ей в месяц это устроить. «Как долго... — небрежно говорила она. — А мне бы хотелось скорее отделаться от него...». Флор Федулыч обещал поспешить. — Может быть, он сам купит у нее? — вскользь предлагала она, все еще делая вид, что это вовсе не так уж важно для нее. Нет, ему не расчет. Он найдет ей покупателя за настоящую цену. Сохраняя легкий тон, она говорила, что ему она дешево продала бы. Флор Федулыч «этого не допускал»: это плохая коммерция. Тут Мария Николаевна уже сбивалась с легкого тона, нервные нотки начинали проскальзывать в ее голосе, когда она возражала ему, что она «хочет дешево продать», что это «ее право». Конечно, но в таком случае он советует ей обратиться к другому покупателю... И, круто меняя разговор, предлагал ей отобедать с ним. Она видела, что отказ серьезен, и тут начиналась ее проба «пококетничать с ним». Мария Николаевна тяжело дышала, ее грудь неровно поднималась, и с этим так вразрез шел капризный тон, которым она сперва просила, потом настаивала на своем. Она говорила ему: «Молодая, хорошенькая женщина просит у вас денег — и вы отказываете ей... Да вы с ума сошли!..» Как неловко, непривычно звучали в ее устах эти слова! В тоне Марии Николаевны чувствовалось, что Юлия не привыкла к ним, ее обычная речь проста и безыскусственна. Но она пробовала прибегнуть к приемам, о которых читала в романах, к словам, которые слышала со сцены: «Дайте мне денег, я вам приказываю...» — и голос Ермоловой все время дрожал скрытыми слезами, так что не удивительным казалось, когда он со смешком ей отвечал: «Шутите, не строго приказываете...».
Этот дуэт был замечателен. С одной стороны — Флор Федулыч — Рыбаков, представительный, отменно вежливый, но непоколебимый, в нем так и чувствовалось огромное сознание своего капитала, создавшего ему своего рода всемогущество, чувствовалось и полное отсутствие нравственных устоев и возможность большой жестокости. А рядом — Ермолова, бьющаяся в тоске, старавшаяся скрыть свое унижение под шуткой, в которой слышались страх и отчаяние. Юлия шла «ва-банк» — Ермолова садилась к нему на ручку кресла, обнимала его неумело-соблазнительным движением... Рыбаков освобождался от нее и с неизменной вежливостью точно хлестал ее по лицу:
— Мы и в этаких позициях дам видали...
Ермолова без сил опускалась в кресло. Лицо ее покрывалось пятнами стыда, очень заметными под легким гримом. Совершенно менялся наигранный тон, он переходил в нескрываемое волнение, наконец, когда Флор Федулыч с утонченным издевательством предлагал ей ехать «Кадуджу послушать»,— она теряла последнее самообладание. С мукой вырывалось у Ермоловой:
— Не мучайте вы меня, спасите меня, умоляю вас!.. И она опускалась в порыве отчаяния на колени перед ним. Чувствовалось, что Юлия молит за свою жизнь И понятно становилось, что даже твердокаменную натуру Флора Федулыча прошибало это отчаяние, и он уходил за деньгами. Оставшись одна, Ермолова, вся дрожащая, говорила:
— Думала я, что это будет скверно, а такого стыда не ожидала. В другой раз денег просить не пойдешь... Хоть кому отобьет охоту!
Хотя это опять были убогие слова «московской купчихи», но зрители почти не обращали внимания на самые слова, только слышали прерывающийся голос Ермоловой, только видели ее лицо, пылавшее от стыда, только чувствовали вместе с ней всю глубину позора, падения Юлии.
Когда Флор Федулыч выносил ей деньги — эти жалкие шесть тысяч, от которых, как она думала, зависело ее счастье, ее жизнь, — Ермолова с таким порывом исступленной радости и благодарности обнимала и целовала его, что становились понятными и его волнение и его слова:
— Этот поцелуй, Юлия Павловна, дорогого стоит... Интересный момент: даже этот прожженный человек, этот холодный циник ощутил веяние настоящей человеческой страсти, говорившей в Юлии, настоящей, всепоглощающей любви. И с той минуты, как Юлия так унизилась перед ним ради своего любовника, Флор Федулыч начал ее уважать, настолько, что его желание сделать ее своей содержанкой уступило место намерению сделать ее своей женой. Конечно, это можно было понять только благодаря игре Ермоловой, углублявшей образ Юлии.
В следующем акте Юлия готовится к свадьбе, разбирает картонки, едет заказывать себе подвенечное платье, счастливая, окрыленная. В голосе Мария Николаевна дрожала радость, слышались легкие, юные ноты. Но наивный восторг Юлии длится недолго. Скоро она узнает из подкинутой ей пригласительной записки на свадьбу Дульчина с племянницей Прибыткова, что он собирается жениться на другой, а не на ней, что она «ограблена и убита».
Тут опять говорит московская купчиха:
— А деньги-то?!. Хоть бы деньги воротить мне — ведь как же мне жить-то!
Но под этими словами Ермолова давала весь ужас униженной женщины, ограбленной не только материально, но и нравственно. И когда она, мешаясь в уме, бормотала:
— Надеть подвенечное платье и флердоранж, да и ехать на бал... — и восклицала, как в бреду, со смехом помешанной: — Совет вам да любовь... поцелуйтесь! — то слова Флора Федулыча: — Это уж близко смерти-с... — были понятны: Ермолова показывала такую глубину потрясения, которая, конечно, была вызвана не одной денежной потерей.
В последнем акте, казалось, все оканчивалось благополучно. Юлия решила выйти замуж за Флора Федулыча, у нее есть надежная защита... Но боль поруганной любви одинаково смертельна как на берегах Эгейского моря, так и на берегах Москвы-реки. Дуновение трагедии коснулось московской купчихи — Ермолова приходила к Дульчину страшно изменившаяся, как говорится, краше в гроб кладут, так что не удивлял суеверный испуг Дульчина, которому сказали, что она умерла, когда она подтверждала:
— Да, я умерла ..
Так она была непохожа на прежнюю Юлию, что он готов был принять ее за призрак. Всю последнюю сцену Ермолова вела внешне спокойно. Бесстрастно говорила ему, в ответ на его мольбы о прощении, что если он ее последней жертвы не оценил, то лучше его разлюбить. Но спокойствие Ермоловой было именно спокойствием смерти: зрителю было ясно, что прежней Юлии больше нет. Теперь будет жить московская мильонщица Юлия Прибыткова, она будет жить в «будуаре с мебелью Помпадур», есть «дюшесы», слушать Патти, но та нежная, доверчивая Юлия, любовь которой была способна на всякую жертву, умерла и не воскреснет больше. И это была ее последняя жертва.