Новости

МАЛЫЙ ТЕАТР УСТРОИЛ ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

В каждый театр ходишь с особыми мыслями, настроениями и ожиданиями. Так, собираясь на премьеру в Малый, заранее знаешь, что получишь подлинное эстетическое удовольствие гурмана от актерской игры, но вряд ли соприкоснешься с так называемым «современным высказыванием». Особенно, если идешь смотреть совсем уж классическое произведение из Золотого фонда русской литературы. Например, того же Достоевского с его «Селом Степанчиковым». Так что от спектакля Антона Яковлева, что давали на сцене филиала театра на Малой Ордынке ожидался лишь обычный приятный театральный вечер…

В чем-то ожидания оправдались – вполне традиционная декорация, представляющая собой некую залу а ля XIX век, «очерченную» двумя лестничными пролетами, увенчанными единым балконом (сценограф – Николай Слободяник); не менее традиционные стилизованные под описываемую эпоху костюмы (художник – Оксана Ярмольник); столь же традиционный подробный и последовательный режиссерский разбор повести. Ну и конечно, согласно всем театральным традициям, бенефисная роль Фомы Опискина в центре.

Играет Василий Бочкарев. Играет человека настолько отвратительного в своем деспотизме и самопрославлении, «тартюфстве», что в очередной раз не понимаешь, как все это могло обмануть окружающих его домочадцев. Да, он играет лицедействующего мерзавца. Лицедействующего с такой любовью к процессу, что не залюбоваться трудно. Но любование это, скорее, похоже на несколько брезгливое любование красивым насекомым – совершенно, изящно, но прикоснуться не хочется. Вот такой вот Фома Опискин у Василия Бочкарева. Актера, который каждым своим появлением на сцене убыстряет ход действия, снова «проваливающегося» при его исчезновении. Актера, равного которому по уровню мастерства, по совершенству владения техникой и какому-то беспрецедентному воздействию на зрителя, сегодня, пожалуй, и не сыщешь в Москве.

Так вот, его Фома Опискин безукоризненно артистичен и столь же безукоризненно лжив. Он привлекает, но отталкивает куда больше. За ним жадно следишь весь спектакль, но лишь для того, чтобы понять, когда же этот нарыв прорвет, когда наступит разрядка и действие, строго по Достоевскому, вернется в свое спокойное русло, где Опискину просто не будет места. Ведь на любого Тартюфа всегда есть королевский уполномоченный!

И обман, действительно, раскрывается. Опискин-Бочкарев оказывается выброшенным на улицу, действие катится к своему финалу, и новых потрясений ожидать уже не приходится. Но тут Опискин возвращается и следует длинный-длинный монолог (точно по Достоевскому), в котором, согласно всем плутовским традициям, Фома Фомич все свои грехи оборачивает во благо, а то, что виделось подлостью, после его слов обретает очертания благодеяния.

Это по тексту. На деле же монолог этот всегда был не более чем ловкой театральной условностью, механизм которой зритель понимал и видел воздействие ее на героев, оставаясь в стороне от этого воздействия. В Малом театре все было иначе. Совершенно. Василий Бочкарев, вернее, Опискин все говорил и говорил – не особенно интонируя и меньше лицедействуя – обман был на лицо. Но странным образом вдруг ты задумывался, верно ли помнишь текст Достоевского. Может быть, действительно, лицемер Опискин – это читательский штамп, а автор писал о непонятом человеке? Ведь, правда же, он хотел как лучше! И не его вина, что окружающие все поняли неверно. Василий Бочкарев довольно иронически подавал этот текст, а ты все больше и больше верил Фоме Фомичу. Верил, и в тебе зарождалась какая-то неосознанная, необъяснимая тревога, все набирающая обороты.

А дальше актер проделывал совершенно непонятную и страшную «штуку». Вдруг, оказавшись уже один на один со зрительным залом, сидя на авансцене и, обращаясь непосредственно к партеру, он продолжал свой монолог в несколько измененном виде. Его Опискин дальше планировал отправиться в Москву и читать лекции, а перед этим хотел уяснить для себя лишь одно – насколько, удалось ему подчинить помыслы живущих здесь, в Степанчикове. И, что страшнее, здесь, в зрительном зале.

И вот уже он обращался в зал с единственным вопросом – тем самым, каким в самом начале действия, мучил дворовых людей, не желающих «учиться по-французски» да овладевать тонкими манерами:

- Заронил ли я в вас искру небесного огня? - спрашивал он. Спрашивал бесхитростно, прямо, но с изрядной долей издевки у партера. Это был вопрос властителя, полностью уверенного в своей власти. Но одновременно и вопрос актера, завладевшего не только вниманием, но уже, кажется, и дыханием, зала.

- Заронил ли я в вас искру небесного огня? – напирал он, снимая любые помыслы о спасительной «четвертой стене».

И вдруг из темноты зала раздавалось неуверенное: «Заронил».

- Что? Не слышу? Отвечайте: заронил я в вас искру иль нет?

- Заронил, заронил, заронил, - зазвучало с разных сторон.

- Нет, не слышу, давайте все вместе – по моей команде! – актер (Опискин ли, Бочкарев ли, - кто уже разберет) упоенно начинал дирижировать залом, который, будто под гипнозом, начал по слогам скандировать: «За-ро-нил. За-ро-нил. За-ро-нил».

Артист не опускал взгляда, не отпускал, не давал ни на долю секунды прерваться этой нити, связывающей его волю и зрительское сознание. Он дирижировал. Он совершенно отчетливо забавлялся и издевался, наблюдая за этой почти рабской покорностью. И в этот момент ты чувствовал не восторг перед столь высокой игрой, а страх и отвращение перед этим оголенным механизмом власти. Перед сминающей все на своем пути харизматичностью заведомого диктатора.

Артист под залихватскую удаль матерной «Камаринской», напеваемой блатным голосом через весь партер уходил из зала, провожаемый все тем же монотонным «за-ро-нил, за-ро-нил»…

…А ты сидел в темноте, понемногу приходя в себя и обретая способность оценивать происходящее, и думал. Было не до аплодисментов – гипнотический транс, сменившийся стыдливым осознанием своей реакции, не отпускал. Да, потом были поклоны, овации, крики «браво» и восторг перед актером, сотворившим с тобой такое. Но долго еще в этот вечер и в несколько последующих дней мысли о природе власти и о животном страхе перед ее возможной харизматичностью не отпускали. По сути, в тартюфоподобном Фоме Фомиче Василию Бочкареву удалось создать куда более страшный образ – вползающего в жизнь и поглощающего все на своем пути Артура Уи, делающего первые шаги по своей жуткой карьерной лестнице.

Малый театр устроил своему зрителю, совершенно к этому не готовому, мрачноватый психологический эксперимент. И он удался на славу – подопытные кролики с готовностью подчинились экспериментатору, откровенно продемонстрировав стандартную модель поведения в современном обществе при его взаимоотношениях с властью. Так и вышло, что именно здесь, на старейшей российской сцене, периодически относимой к категории музейных, вышел чуть ли не самый остро-политический спектакль уходящего сезона. Без роликовых коньков и красно-белых спортивных костюмов, без использования цитат из последних выпусков новостей и видео-блогов. Просто классический текст. Просто актер на сцене.

Ася Иванова, «Вечерняя Москва», 28 мая 2013