Новости

АЛЕКСАНДР КОРШУНОВ: «ЛЮДЯМ НАДО ДАТЬ НАДЕЖДУ!»

Потомок знаменитой актерской династии ищет в материале только свет и никогда не будет ставить «чернушную» пьесу

Александр Коршунов принадлежит к известной в России актерской династии. Его дед Илья Судаков и бабушка Клавдия Еланская еще при жизни стали легендой отечественного театра, отец Виктор Коршунов - артист, который долгое время был директором Малого театра, мать Екатерина Еланская - создатель и художественный руководитель театра «Сфера». И наконец его дети – Степан и Клавдия тоже с успехом выступают на театральных подмостках столицы.

— Западное направление по белорусской дороге — Рублевское шоссе, Минское, Можайское — это то направление, где находится наша дача, и где с детства я бывал, рос, а в какие-то годы в Москву даже не приезжал на зиму, там оставался. Это район Николиной горы, Успенского. Мы туда ездили и на машине, и на электричке. Сначала до Перхушково, оттуда шел автобус, потом от Жаворонков удобней стало ездить. Когда я женился, оказалось, что моя жена Оля в детстве жила в селе Ильинском, где ее мама работала на АТС, и они тоже ездили по этой дороге. А мой прадедушка Николай Денисович в эвакуацию не поехал, а оставался всю войну на даче. Во время войны немцы туда не дошли, но были совсем близко.

Кстати, когда-то здесь было очень тихо. Это сейчас стало такое сумасшедшее направление: Рублевка, Рублевка! Барвиха и Жуковка — чуть ли уже не города. Самое безумное строительство и безумные цены. Мы с сыном раньше могли выйти на дорогу и играть в игру, с какой стороны больше машин пройдет. Я считал «Москвичей», он — «Волги». Сейчас в такую игру поиграть нельзя: потоки бесконечные и с той, и с другой стороны.

ОНА БЫЛА ТРЕБОВАТЕЛЬНА И СТРОГА

— Александр Викторович, вы были обречены стать актером, или у вас мог быть иной путь в жизни?

— Мог быть и иной — я очень увлекался рисованием. Мама даже привела меня к художнику Пименову, чтобы показать мои работы. Он ничего особенного в них не увидел. Но все же порекомендовал обратиться к художнику Рубинштейну, чтобы тот подготовил меня к экзаменам. Я к нему ходил полгода, а потом признался, что не решил еще, кем быть — актером или художником. Тот растерялся, потому что и время на меня потратил, и верил, что из меня что-то получится. А прощаясь, сказал: «Саша, вы живопись не бросайте, даже если не будете этим заниматься профессионально». Я очень редко сейчас пишу, в основном на даче в Щелыково. Дома висят некоторые мои акварельные работы и в чемодане хранятся. Были и выставки в СТД. Так что мог вполне быть и художником.

— Вас никогда не подавлял отец?

— В детстве я всегда его уважал, даже немножко боялся. Хотя он ни разу меня не ударил, только один раз замахнулся. Причем я был виноват: я его просто достал. Он каждый день распевался у фортепьяно, а я, маленький, тюкал по клавишам. Он раз сказал: «Саша, ты мне мешаешь!», второй, третий... А я никак не мог остановиться. Тогда он схватил меня и хотел по заднице хлопнуть. Но тут мама помешала, и этого не произошло.
На меня влияли мнение отца, его воля, которые были сильнее моих. Он хотел, чтобы я пришел в Малый театр. И это в конце концов произошло, в чем я никогда не раскаялся. Но свою дочь Клавдию я понимаю и уважаю за ее решение пойти в «Современник». Хотя мы хотели, чтобы она служила в Малом, и роль у нее уже была в «Пучине». Но когда она с кем-то показалась в «Современнике» и Галина Борисовна Волчек ей заинтересовалась и позвала к себе, дочь была счастлива. «Ты пойми, — призналась она мне, — в Малом и дед, и ты, и брат. Это пресс, который всегда будет на меня давить. А я хочу быть свободной».

— Изменилось ли ваше отношение к родителям, когда вы пришли в профессию?

— Когда я столкнулся с ними в работе, они мне стали еще дороже: я по-настоящему понял, что они уникальны. Когда мама пригласила меня в спектакль «Маленький принц», мы репетировали нелегко. Я нервничал, злился, часто обижался на нее. А она была требовательна и строга. И я понимал, как это много мне дает и с точки зрения актерства, и с точки зрения будущих занятий режиссурой. Именно тогда мне захотелось как-то изменить свою жизнь. Я понял, что сделал для себя что-то принципиально новое и мне теперь мало того, что происходит в Новом театре, где я работал после Школы-студии МХАТ. И я ушел оттуда в никуда.

— У вас и отец, и мать - люди сильные. А кто из них лидер в семье?

— Мама. Отец терпелив, сдержан, рассудителен. А мама — человек эмоциональный и в своей жизни всегда принимает очень резкие решения. Ведь она была актрисой Малого театра, играла большие роли, и вдруг решила перейти в Театр имени Маяковского к Охлопкову, который обещал ей Катерину и Медею. Папа был против, Царев не отпускал. Но ей чего-то не хватало, и она ушла. Когда появилась тяга к режиссуре, она поступила в аспирантуру. А потом стала создавать театр — через преодоления и борьбу, через мытарства по советским инстанциям. И добилась своего.

ОКАЗЫВАЕТСЯ, СТРИЖ РЕПЕТИРУЕТ

— Вы помните своих знаменитых дедушку и бабушку?

- Мы всегда жили вместе с Ильей Яковлевичем Судаковым и Клавдией Николаевной Еланской. Я их звал, как и все в доме, только Илюша и Клавдюша. Дедушку я застал не очень здоровым, после инсульта. На фотографии, где я маленький, он держит меня, обхватив рукой, и целует в макушку. Несмотря на болезнь, он писал книжку «Моя жизнь в труде и борьбе» — о своих юных годах, когда жил в деревне Ростовка под Пензой, потом в самой Пензе. Был увлечен революцией, осужден, был на каторге. Потом его досрочно освободили в 1913 году. Его отец, мой прадед, церковный служка, пошел в Царское село, стоял там на коленях, ждал царя Николая и отдал ему прошение о помиловании. После этого Илюша бросил революцию, увлекся театром и приехал в Москву поступать к Станиславскому.
Это был колоссальной энергии и таланта человек, с невероятной работоспособностью и феноменальной памятью. Мог выучить за ночь роль и на следующий день ее играть, чем неоднократно выручал Художественный театр. Мария Иосифовна Кнебель пишет о нем, как о недооцененной фигуре в истории нашего театра. К сожалению, многое, что поставил дед, потом было приписано Станиславскому. У него есть совершенно легендарные постановки: «Дни Турбиных», «Бронепоезд 14-69», «Горячее сердце». И если взять афиши тех лет, там так и написано, что режиссер — Судаков, а художественный руководитель театра — Станиславский. Кстати, дед был в армии во время революции и прекрасно знал и чувствовал все моменты, связанные с белым движением. Вот почему его «Дни Турбиных» шли по 14 раз в месяц, и в зале люди рыдали, братались, воспринимая спектакль, как невероятное событие. Именно Илью Судакова вывел Булгаков в «Театральном романе» в образе Фомы Стрижа, молодого режиссера. «Что такое: пальба, стрельба, крики, брань! Бунт в театре? Оказывается, Стриж репетирует».

Клавдюша была и остается для меня идеалом человека, актрисы, женщины, матери, жены. В ней было столько духовной красоты и жизнеутверждения, радости и оптимизма, что рядом с ней окружающие невольно облагораживались. У нее всегда светились глаза и никакие невзгоды (дед болел 17 лет, в театре были непростые ситуации) не заставили ее отчаяться, сломаться, потухнуть. Наоборот, от нее можно было заряжаться энергией. Она рассказывала, как Немирович-Данченко говорил на репетиции: «Ну, что вы все какие-то кислые, вареные. Посмотрите на Еланскую. Она вышла на сцену и вся светится уже только от того, что вышла НА СЦЕНУ! Вот как надо работать!» А еще мама рассказывала, как однажды мне что-то было нужно и она отказывалась помочь: «Не могу, у меня дела». А Клавдюша ей и говорит: «Нет ничего важнее твоего сына. Вот самое главное дело в твоей жизни».

ЭТА ЗАБАВНАЯ ДЕВЧОНКА

— Что вы хотите лично для себя найти в пьесе, в роли?

— Только свет! Я никогда не буду ставить какую-то «чернушную» пьесу или безысходную, безнадежную. Сулержицкий однажды записал в дневнике, что есть актеры и особенно актрисы, которые кричат, плачут, нервничают на сцене и уже зрительный зал вместе с ними бьется в конвульсиях. А его это оставляет равнодушным. И он делает вывод, что актер должен воздействовать на зрителя не нервами, а душой. Ведь главное не удивить или «взнер- вить» всех, сказав, что сейчас не так плохо, как вы думаете, а еще хуже. Я думаю, что людям надо дать надежду.

— Ваша жена тоже актриса?

— Нет, художник. Я увидел ее в Новом театре в коротенькой юбочке и фартучке, где она расписывала декорации вместе с Олегом Шейнцисом, который потом работал в Ленкоме, а тогда оформлял наш первый спектакль «Записки Лопатина». Такая забавная девчонка в рабочей одежде, заляпанной красками. Никакого романа между нами тогда не было. Она была замужем за другим человеком, но с мужем они уже не жили вместе.

— А когда возник роман?

— Это произошло на Черном море, во время наших первых гастролей. Мы лежали на пляже. Был легкий шторм. Я спросил: «Оля, пойдешь купаться?» «Пойду». Нырнули, немножко отплыли, попробовали вернуться и... оказались в мертвой зоне, попав в волну, которая все время оттаскивала назад. Чувствуем, что не можем выплыть. И крикнуть не можем: голос пропадает. Я стараюсь ее как-то вытолкнуть вперед — не получается. А силы уходят. И вдруг она говорит: «Плыви, я хочу утонуть». «Не валяй дурака», — отвечаю. Наконец, мне удается ее выпихнуть на волну, и тут еще один наш актер сообразил, что происходит, вбежал уже одетый в море и вытащил ее за руку. А я следом выскочил. Вот такое у нас совместное было переживание.

— Что же вас поразило в ней больше всего?

— Глаза. Их трогательность, трепет, свет какой-то. Внешний облик, конечно, имеет значение, но не он решает, а глаза. Какой-то ток идет от них, и уже не важно, во что одета женщина. Какой-нибудь мокрый купальник или старые заношенные брючки в краске могут волновать больше, чем шикарный туалет. Все движется любовью. Бывает, учится способная студентка, но ей что-то не удается в профессии. И вдруг пережила личную драму и — хоп! Смотришь — в ней родилась актриса. Важно, с чем выходишь из этих драм: можешь разрушиться, а можешь наоборот — взлететь!


Наталья САВВАТЕЕВА
«На западе Москвы», №9 2012