Новости

«ОНИ ЖИЛИ В НАШЕМ ВРЕМЕНИ, НО ОСТАВАЛИСЬ В СВОЕМ...»

Юрий Соломин попал в Малый театр в счастливое для коллектива, обильное на таланты время. Старшие, в возрасте от шестидесяти до девяноста лет, — Яблочкина, Турчанинова, Рыжова, Пашенная, Зубов, Ильинский, Царев, Бабочкин, Анненков, Владиславский, [link Sashin-NikolskiyA">Сашин-Никольский, Любезнов — были в полной творческой силе. Даже самая «старинная» из всех, разменявшая девятый десяток лет, еще «императорская», Александра Александровна Яблочкина продолжала выходить на сцену в последних своих ролях.

«Великие старики» стали частью его судьбы. Невозможно было привыкнуть к чуду их появления на сцене, к их мастерству, столь невероятному, что нечего было и пытаться проникнуть в его тайну. Ежевечерне, в одиночку, по двое — по трое или всем множеством (когда на большой сцене шли многолюдные «Горе от ума» и «Ревизор») они появлялись в узких коридорах третьего актерского этажа, — вплывали, шествовали неспешно и величественно. Женщины — в свою гримуборную, где возле белых дверей на стене сверкали медью таблички с легендарными именами. Мужчины — в свою.

Коридоры за кулисами Малого театра были в те времена так же узки, как и теперь. Молодые тогда были похожи на молодых нынешних. Озорные, веселые, горластые, ничуть не сентиментальные, они постоянно спешили куда—то, но каждый раз неизменно замирали в благоговении, прижимались к стене узкого коридора, распластывались на ней, чтобы дать дорогу «бессмертным».

Однако еще прежде «стариков» — по-старинному любезных, важно-плавных, любивших остановиться, расспросить новичка о жизни, о семье, о работе — под коридорными сводами слышалась музыка их речи, прославляемой вот уже третье столетие. Не раз Соломина спрашивали об этом, и он отвечал снова и снова, подбирая слова, чтобы объяснить людям: «Что это было? Как было? И отчего не забываемо и неповторимо?»

Они идеально владели русским языком. В старой предреволюционной России, в классических гимназиях, которые большинство из них окончили (иногда — с Золотыми медалями), учили хорошо. Иные еще до театра успевали пройти курс в Университете. Свое влияние оказывали на них культурные русские семьи, среда общения. Те же, кто приходил из провинции, из российской глубинки, приносили с собой нетронутость, первородность народной речи, чувство ее корней. Остальное довершал Великий театр, в котором, начиная с самого Щепкина, жила тяга к самообразованию, культуре, прекрасному.

Их звучащее слово рождалось на территории любви к родному языку. Нарушить его законы, музыку и гармонию они считали величайшим грехом. Но при идеальной правильности, их речь не была дикторски — нейтральной. В ней светилась индивидуальность актеров, их биография, корни, судьба. На плодоносящей почве русской речи они ткали каждый свой узор.

Молодой Соломин узнавал их по голосу, еще не видя. Изысканный европеизм слова у Турчаниновой, свободно говорившей по-французски, у Зубова, окончившего Сорбонну. Петербургский, теноровый распев Царева. Московскую речевую вязь, прелестное «акание» Варвары Николаевны Рыжовой. Чуть квакающую, с хрипотцой, специфическую речь Владиславского. Классицистский пафос, декламационность Анненкова...

Спектакли с их участием собирали палитру талантов, но еще и тембров, и речевых манер; подобно оперным, «разводились» по голосам. Унылой унисоннос ти не было и не могло быть.
Высшей целью своего искусства они избрали живого человека, человеческий космос, жизнь в ее движении, историю и вечность. Принадлежа одному направлению русского реалистического театра, театра национальных корней и традиций, они все были разные. Празднично яркие, простые до простодушия актеры интуиции, наития, озарения и душевно сложные интеллектуалы, аналитики в профессии... Пафосно мощные и владеющие тончайшим искусством полутонов... Одни из «стариков» преображались в ролях до неузнаваемости, как бывший мейерхольдо вец Ильинский. Другие — Пашенная, Турчанинова, Рыжова, Владиславский были всегда узнаваемы и радовали людей верностью себе. Тех свойств таланта и индивидуальности, которыми безмерно одарила их природа, хватало на все роли, все жизни. Главная «учительница» Соломина Вера Пашенная искала и находила в себе русскую купчиху начала ХХ-го века, «богатыря» Вассу Железнову; финку, хранительницу семейного очага, старую Хозяйку Нискавуори; жестокого деспота Домостроя — Кабаниху, и мещанку Кукушкину, и боярыню царских кровей Ефросинью Старицкую...

Единого канона для «великих стариков» не существовало и не было для них невозможного, недостижимого. Все вместе они свидетельствовали, насколько широко, «многоструйно» русло Малого театра.

И он их помнит, знает их, незабвенных!.. Прекрасное, смешное, трогательное в них...

В своем частном человеческом существовании они не были ангелами.

Враждовали, ссорились иногда на долгие годы (как бывшие мейер хольдовцы Ильинский с Царевым, или Ильинский с Бабочкиным, или Бабочкин с Жаровым). Дамы-акт рисы судили-рядили, злословили, как злословят и завидуют чужому успеху в любом театре. Избалованные славой и всенародной любовью, «старики» подчас были капризны, несправедливы, нетерпимы. На Художественном совете Бабочкин, великий советский артист с очень плохим характером, язвительно и желчно разнес лучшую роль Соломина — Кирюши Кисельникова в «Пучине» Островского, да еще высоким «противным» голосом передразнил молодого актера. Юрий обиделся, отказался играть Бориса в бабочкинской «Грозе», о чем впоследствии жалел и был очень рад, что незадолго до смерти успел помириться с Борисом Андреевичем.

Но ссорились «старики» при обыкновенных обстоятельствах и немедленно объединялись в могучую когорту, как только их Дому- Театру угрожала опасность. Надевали все свои ордена, лауреатские медали и отправлялись к высокому начальству. Бархат, кружево, старинные драгоценности в сочетании с государственными — императорскими, потом — советскими наградами стали своего рода «униформой» для актрис Малого. Мужчины во фраках и смокингах, с орденами на груди тоже выглядели эффектно, но не в такой степени, как дамы.

У всех у них были свои специфические приемы и приемчики, странности, приспособления, «нарушения» общепринятых правил. Иван Александрович Любезнов вместо того, чтобы сосредоточиться, собраться, заключить себя в «круг внимания», как полагалось «по школе», за мгновение до выхода на сцену любил рассказать партнерам веселый анекдот.

Дарья Васильевна Зеркалова приходила в театр за два часа до начала спектакля, но сидела в своей гримуборной до последнего мгновения, чтобы под отчаянный трезвон третьего звонка побежать, как девочка, по коридору, «низвергнуться» по лестнице и через Ермолове — кое фойе, не переводя дыхания, явиться на сцену, словно нырнуть в таинственную глубь вод.

В Малом существовал обычай — после удачной премьеры или накануне ее дарить молодому артисту что-либо на память. После успеха Соломина в роли Хлестакова артист Мишин преподнес ему серебряный знак Малого театра с миниатюрными медальонами корифеев, выпущенный к столетию коллектива, — большую редкость сегодня.

Пожилая актриса скромного положения Стоянова, в ролях аристократок и дам из общества «державшаяся очень прямо и выглядевшая благородно», однажды поднялась на третий, мужской этаж и вручила ему на счастье старинные перламутровые запонки и серебряную заколку для галстука.

На одну из репетиций чеховского «Дяди Вани», когда у Соломина особенно трудно шла роль Ивана Петровича Войницкого, вдова Ильинского — Татьяна Александровна Еремеева принесла галстук великого мужа, в котором он и играл многие сезоны, пока подарок не износился дотла.
Ему, с юности равнодушному к деньгам, к материальным ценностям, одежде, украшениям быта нравилось, что «старики», выросшие в окружении всевозможной красоты, имевшие средства ее приобретать, умножать, мало дорожили вещами. У многих актрис сегодняшнего Малого хранятся их подарки-сувениры — бижутерия прекрасной ювелирной работы; или веер из пожелтевших от времени страусовых перьев; чашка тонкого английского фарфора, а у кого-то — и перстень с сапфиром и бриллиантами.

Когда Соломина спрашивают, откуда в нем, сибиряке и провинциале, в его ролях (капитане Кольцове — « Адъютант его превосходительства», Царе Николае — «И аз воздам...», в грибоедовском Фамусове), — «порода» и «аристократизм», он сначала называет родителей — скромных интеллигентов из Читы. Потом повторяет свой любимый рассказ о пожилом военном враче, которого однажды, много лет назад, в юности, увидел в скверике на Театральной площади и, запомнив на всю жизнь, страстно захотел ему подражать.

А потом долго и с удовольствием говорит о «великих стариках»: «Они воспитывали собой».
Ему кажется, что всех их он знал лично.
И тех, кого застал, с кем играл, дружил, поступив пятьдесят пять лет назад, в Малый театр. И тех, кто умер задолго до него.

В фойе перед его кабинетом на стенах висят парадные портреты корифеев. Вальяжные, барственные, они расположились в непринужденных позах. Вот круглолицая с ямочкой на мягком подбородке, с горячими черными глазами легендарная Гликерия Федотова. Вот величественная «grande dame» Малого театра Турчанинова. Рядом — Варвара Николаевна Рыжова, в кружевной шали, с жемчугом на шее, причесанная просто, на прямой пробор, ласково и важно смотрит с полотна. В темных мехах полулежит в кресле Пашенная. Вот Пров Михайлович Садовский — младший, худой, элегантный, с серебряной головой. А вот моложавый, с румянцем на щеках со звездой Героя Социалистического труда — Царев...

Одни портреты, написанные М.Д.Кориным. В.П. Ефановым, К.Ф. Юоном, С.Г.Григорьевым, великолепны. Другие сделаны рядовыми живописцами. Но ощущение хозяев театра, их присутствия, не окончившегося со смертью, исходит от этих фигур и лиц.

В сумеречном Ермолове — ком фойе, где мерцают зеркала и отсвечивают желтизной старые фотографии на стенах, где горделиво выпрямилась во весь рост на знаменитом серовском портрете Ермолова (отличная копия была сделана специально для театра), в притененных коридорах, в которых никогда не бывает шума и толчеи, в ночное время, когда театр пуст, возникает мистическое чувство, что «великие старики» так и не ушли из этих древних массивных, стен, сохранивших свой цвет, фактуру, очертания.

Они здесь, поблизости от него, за стеной. Каждое утро Соломин проходит мимо них. Вот уже пятьдесят пять лет они — живая среда его обитания.

Не случайно он не разрушает гримуборную, выстроенную в углу, на полу Ермоловского фойе, совсем близко к сцене, в которой в разное время сидели Южин, Яблочкина, Пашенная, Гоголева, Панкова, Ликсо.

А в его кабинете над старинным диваном карельской березы висит портрет Александра Павловича Ленского, — немолодого, великолепного, со следами большой красоты, истинного «премьера» императорской сцены. Прекрасные, выпуклые, голубые глаза смотрят устало и умно. Наверное, Ленский был в точности такой, когда знаменитый прозаик и начинающий драматург Чехов принес ему свою раннюю пьесу «Леший» и получил в ответ от Александра Павловича сокрушительную критическую отповедь.

Рядом с Ленским Соломин поместил портрет любимой его ученицы Пашенной. Вера Николаевна изображена незадолго до смерти, в свободной и полной достоинства позе. В полуопущенных веках, в бледности, в горькой складке рта — предчувствие близкого конца, прощание и печаль.

Теперь и он, семидесятисемилетний, может сказать «В глубокой старости Театр — единственный Дом, который остается с тобой до конца».
Он убежден, что это плохо, когда в театре нет «своих» «стариков»,
Верховных авторитетов, театрального Бога или Богов. И еще он неколебимо уверен, что в Малом театре «старики» особенные.

Анненков, когда ему было девяносто восемь лет, однажды открыл дверь в кабинет Соломина и с порога, не снимая пальто, гневно потребовал ответа: «Юра, почему ты не думаешь о моей перспективе в театре?!»

В последний раз он вышел на сцену, когда праздновался его столетний юбилей (на самом деле актеру было 104 года), в роли боярина Луп-Клешнина — убийцы Царевича Дмитрия в «Царе Борисе», а потом прочитал, прогремел, вдохновенно и гневно «пропел» пушкинского «Пророка».
Более, чем 90-летние играли: Яблочкина, Рыжова, Панкова, Еремеева...

Те, которые в когорте «великих» были моложе, до старости считались «молодыми». Шестидесятилетняя Гоголева казалась Яблочкиной совсем молодой. Однажды Александру Александровну обокрали. Вместе с компаньонкой привязали старейшую актрису к стулу и продержали так несколько часов, шаря у нее на глазах по ящикам и кофрам. Но «железная старушка», чтобы обмануть грабителей, сказала, что в шкатулках у нее не драгоценности, а театральные стекляшки. Узнав о случившемся, ей позвонили из театра спросить, сможет ли она после такого потрясения играть вечером? Если нет, то Елена Николаевна Гоголева готова ее подменить. И услышали в ответ непреклонное: «Играть буду я, а Леночка еще наиграется...»

«Стариков» Малого отличала редкая сосредоточенность на театре, полная и безраздельная отдача ему. Хотя они преподавали в театральных школах; снимались в кино, выступали на эстраде, участвовали в «сборных» концертах.
Пашенная, видя, как растет кинематографическая слава ее талантливого ученика, с тревогой спрашивала Соломина: «Ты не слишком много снимаешься?»

«Старики» Малого театра играли в спектаклях выдающихся режиссеров и режиссеров рядовых, «домашнего уровня». Могли играть вовсе без режиссуры, сговариваясь между собой, стихийно слагаясь в ансамбль, самостоятельно доводя роли до степени шедевров.

Мировая и отечественная классика была им «по росту», по масштабу таланта, умения, души и стала главной территорией их творчества. Но они обязаны были играть и в советских пьесах, нисколько не роняя себя даже в конъюнктурных ремесленных поделках. Необъяснимо, но этот заказной, «идеологически выдержанный», мало художественный репертуар не искажал и не принижал их. Словно были они недоступны порче и пошлости. А иногда, участвуя в постановках одиозного Софронова, или не сильно «даровитых» Корнейчука, Мдивани, создавали прекрасные роли, оставаясь на высоте своего искусства.

«Старики» Малого жили и работали в советскую эпоху. Некоторые становились «общественниками», «депутатами», почти государственными деятелями. И наград, Сталинских и Государственных у них имелось немало. И кооперативы коммунистическая власть для них строила, и земельные участки под дачи раздавала. Но какое-то эпическое отстранение от современности чудилось в них. Словно пребывали они в двойном измерении — в советские, постсоветские годы и в давнем времени отцов, матерей, дедов. Соломин нашел точные слова, чтобы сказать об этом особенном их свойстве: «Они жили в нашем времени, но оставались в своем».

Из актерских легенд Малого театра родилась и не исчезает в нем вера во всемогущество и самоценность актера. Он, мог бы присоединиться к суждению Ингмара Бергмана, считавшего, что «если играют хорошие актеры, они сами все найдут...»; что «множество пьес можно играть без режиссера... Это не так уж трудно. Ведь можно прочесть пьесу — и в ней все есть».
В Соломине живет та давняя молодая благодарность «старикам», вечное удивление пред ними. Он знает, что им, самодостаточным, гордым, в старости и слабости необходима материальная помощь, попросту — достойная зарплата. Но он также знает, что еще больше им нужна работа, возможность выходить на сцену, не только «отдавать» себя, но набираться у театра сил, чтобы жить, а не доживать.


Ему понятно, отчего Татьяна Александровна Еремеева, в капоре и рукавичках грибоедовской Графини-бабушки из «Горе от ума», отыграв и в ритмах мазурки протанцевав роль, стоит в уголке коридора и из ее аквамариновых глаз льются тихие слезы. Потому что совсем мало осталось у нее ролей. Невысокий Соломин склоняется над старой актрисой (сегодня крошечной, бестелесной), и кажется большим, сильным, сберегателем и защитником «стариков».

Он знает, что у Еремеевой по сию пору ясный ум и отличная память, и все еще нежный, как колокольчик, серебряный голос. Что она, написавшая две книги воспоминаний о великом муже Ильинском, недавно закончила третью — роман о любви. Он понимает, насколько важно для ветерана Геннадия Сергеева сыграть роль слуги Фамусова — Петрушки в «Горе от ума», поэтому в спектакле Малого театра Петрушка не молодой парень «с разорванным локтем», как значится у автора, а глубокий старик, наподобие чеховского Фирса.

Сверстники Соломина в Малом театре и младшие, новые, подчас сердятся на него за резкости, за раздражительность, за начальственное невнимание к ним (от двадцатипятилетней привычки безраздельно «править»), за то, что плохо ищет интересных и необходимых коллективу режиссеров... А «старики», как прежде, так и сегодня, обожают «Юрочку».


Вера МАКСИМОВА
«Планета красота», №11-12 2011 год