Новости
ЗАГАДКА ЕРМОЛОВОЙ
ЗАГАДКА ЕРМОЛОВОЙ
ЗАГАДКА ЕРМОЛОВОЙ
Особняк великой актрисы на Тверском бульваре таит в себе множество легенд
«Заходите, не стесняйтесь, у нас обстановка домашняя, – говорит заведующая Музеем Ермоловой Раиса Островская. – Только поднимайтесь впереди меня: этим ступеням двести лет».
Чуть моложе паркет: ему 122 года. Возраст точный, поскольку Ермолова распорядилась заменить паркет, едва поселилась здесь в 1889 году. Больше менять ничего не пришлось: дом был куплен вместе с обстановкой. Разве что привезли рояль и библиотеку, которую Ермолова и ее муж (адвокат Николай Шубинский) собирали с молодости.
– Они с мужем, дочерью, родственниками и прислугой въезжали в дом, обставленный по всем канонам XIX века: спальня, столовая, гостиная, кабинет, зимний сад, – говорит Раиса Островская, поправляя салфетку на старинном рояле. – Хотя сам дом построен еще раньше – в 1773 году. И к моменту ермоловского заселения за ним закрепилась дурная слава: вроде бы один из жильцов убил свою жену из ревности. По этой же причине хозяин дома долгое время не мог продать свой особняк и в результате отдал мебель в придачу. Правда, потом Ермолова выяснила, что легенда не имеет под собой оснований, но все равно что-то мистическое в этих стенах есть. У нас работала смотрительницей Ольга Оскаровна Бартошевич – мама знаменитого шекспироведа. И она говорила мне, что слышит скрип половиц, будто по комнатам кто-то бродит. Я с улыбкой ее слушала, но однажды она снова примчалась ко мне: «Только что я видела призрак. Ходит у нас по музею. И не разубеждай меня – я же не сумасшедшая…»
Впрочем, и у меня самой порой ощущение, будто в этих стенах продолжается своя жизнь. Например, в 1986 году, когда мы готовили дом-музей к открытию, в столовой на третьем этаже шла запись телепрограммы. За большим столом устроили чаепитие, и один из гостей начал говорить о партии и правительстве, на благо которых якобы трудилась Ермолова. В этот момент в спальне раздался жуткий грохот. По звуку казалось, что обвалился потолок. Помчались туда и увидели, что со стены упала большая картина с изображением библейских сцен. При этом она не зацепила ни одной статуэтки, не разбила ни единой вазочки, которых много стоит в том же углу. Просто чудеса! А для себя я решила, что это Ермолова противится речам о советской власти, поскольку она была из тех людей, кто служил только Малому театру и Господу Богу.
«Недавно обедал у Ермоловой…»
Старинный особняк пережил пожар Москвы 1812 года, революцию, две войны, но по сей день его фиолетовые окна сверкают над Тверским бульваром. Припарковаться трудно: центр Москвы забит машинами, а сто лет назад здесь было пустынно – поздним вечером тишину бульвара нарушало лишь цоканье копыт. Перед домом останавливалась небогатая повозка, откуда степенно спускалась стройная дама в старой шубе и шла к дверям. Она могла себе позволить дорогую карету, экипаж в сопровождении оркестра, как делали порой актеры императорских театров, но предпочитала самое скромное. Даже на свой бенефис, к удивлению газетчиков, приехала на скрипучей карете.
– Скромность была ее главным принципом, – считает Раиса Островская. – Родилась ведь Ермолова в семье безвестного суфлера Малого театра. Дворянскому роду не принадлежала. И хотя много позже судьба щедро наградила ее и главными ролями, и материальными благами, Мария Николаевна никогда это не подчеркивала. Даже стеснялась. Например, на гастролях в Тифлисе после исполнения своей коронной роли Жанны д’Арк Ермолова наскоро накинула поверх вооружения ватерпуф и под руку с кем-то из администрации театра выбралась на улицу, минуя многочисленных поклонников. Быстро пересекла длинную аллею, поблескивая в темноте металлическими доспехами Орлеанской девы. А у садовой калитки ее ожидал экипаж, который и доставил в гостиницу – к великому сожалению всех, кто ждал ее на улице.
До революции дом Ермоловой и Шубинского жил по особому укладу. В 8 часов в большой столовой в верхнем этаже подавался кофе. Мария Николаевна, выпив чашечку, выкурив папироску и посмотрев на градусник за окном, возвращалась к себе в спальню готовиться к спектаклю.
К часу дня столовая на третьем этаже заполнялась домочадцами, помощниками Николая Шубинского, гостями. Сама хозяйка в это время чаще всего уходила на репетицию в театр. Однажды на минуту по делу зашел Шаляпин, но так был захвачен гостеприимной атмосферой, что, позабыв о делах, задержался до глубокой ночи и спел всего «Фауста».
В 5 часов за обедом собиралась, наконец, вся семья. Помимо своих непременно бывали гости. Например, Чехов рассказывал о своем визите: «Недавно обедал у Ермоловой. Цветочек дикий, попав в один букет с гвоздикой, стал душистее от хорошего соседства, так и я, пообедав у звезды, два дня потом чувствовал вокруг головы своей сияние». Меньше всех о престиже заботилась сама Ермолова: круг общения разнообразен, чины и звания особого значения не имели.
«Никто не встречает, никто не окликает…»
Однако теплая атмосфера старинного особняка была лишь внешней оболочкой. Домочадцы (а их с прислугой 30 человек) знали и совершенно другим этот дом – с гнетущей обстановкой, звенящей тишиной.
Дело в том, что к сорокалетнему возрасту у Ермоловой с Шубинским обозначился разрыв в отношениях, и это отражалось в первую очередь на жизни дочки.
«Я – не любимая отцом, любимая, но далекая матери – вертелась между ними обоими, не зная, какую печальную роль звена мне выпало на долю играть, и сама не понимала ничего, и меня не понимали… и ничего не могло быть печальнее, чем наша общая жизнь во имя долга», – писала она.
Никто ничего не знал, что на самом деле происходило между Ермоловой и Шубинским. Домочадцы видели только внезапные перемены настроения и надрыв. Все притихали невольно, говорили тихо. Разве что в лакейской на первом этаже, как обычно, тренькала балалайка (сегодня на месте лакейской и служебных помещений устроен выставочный зал, посвященный театральной Москве XIX века). Второй этаж пугал своей тишиной, как будто в доме нет ни души. «Никто не встречает, никто не окликает, – вспоминала дочь. – От этого стараешься не стучать, точно боишься кого-то разбудить. Отворяешь дверь в классную – опять тишина, заглядываешь в спальню матери – мать, бледная, с измученным лицом, лежит на диване и не открывает глаз, но видно, что не спит… Отец до обеда не бывал дома…»
Не было секретом, что у Шубинского «направо и налево есть любовные связи», а Ермолова полюбила к тому времени профессора Московского университета Павлинова. Правда, о ее сердечном чувстве мало кто знал, да и не было поводов для сплетен.
«Великая молчальница»
– Что волновало Ермолову и как она жила? Многое так и останется загадкой, – говорит Раиса Островская. – Она была не самым открытым человеком. «Великая молчальница», всегда немногословная, а в пожилом возрасте и вовсе ставшая скупой на общение. Кроме того, она не придавала значения своим записям. В 1920 году отправила письмо критику Николаю Эфросу, который писал о ней книгу: мол, даже не знаю, «как вам помочь – в дневнике остались только школьные глупости, которые никому не покажу. И есть два-три письма – совершенно ничтожные по содержанию». Она понимала, что «слава актера – дым». И единственной своей заслугой перед русским театром считала роль Жанны д’Арк. Хотя, по свидетельству современников, Ермолова была прекрасна в любом образе. Взять хотя бы ее блестящий дебют на сцене Малого театра в образе Эмилии Галотти, которую Ермолова сыграла в 17 лет. Это был, что называется, судьбоносный случай, поскольку роль изначально предназначалась для Федотовой – ведущей актрисы Малого театра, но та внезапно заболела, и в театре искали срочный ввод. Так что имя Марии Николаевны прогремело буквально с первого спектакля в 1870 году. На следующий день о ней говорила вся Москва. И так было после каждой премьеры, когда актриса играла Офелию, Дездемону, Марию Стюарт, Федру, Сафо…
А свои архивы она сожгла, очевидно, в 1917 году, поскольку особняк на Тверском бульваре оказался в гуще революционных событий. Перед окнами беспрерывно шла пальба, по соседству горели дома, но самым страшным были обыски, которые устраивали большевики, о чем ежедневно писала пресса. Не принесло утешения и пребывание в Малом театре солдат Красной армии, которые проткнули штыками репинский портрет Щепкина, а в уборной Ермоловой и Южина учинили погромы.
Конечно, такое развитие событий актрису пугало. Хотя первую революцию она приняла с восторгом. Писала: «Слава, слава Керенскому! Первому правителю свободной России!» Если бы знала, что ждет ее впереди…
Обидчивый сантехник
Сегодня на втором этаже Дома-музея Ермоловой очень просторно: ровно так же было до революции. Однако осенью 1917 года передвигаться здесь можно было с трудом, поскольку Ермолова распорядилась поставить в фойе и больших комнатах кровати для раненых, а сама стала начальником импровизированного лагеря. По совету знакомого написала письмо властям, благодаря чему ее не тронули и даже прислали отряд для охраны дома. И все же от налаженного быта не осталось и следа. Испортился водопровод – Ермолова вызвала сантехника, который за 10 минут устранил неполадку. Актриса протянула ему 40 рублей, сантехник обиделся: «Да вы смеетесь. Цена фунта за хлеб теперь почти что 200 рублей». Пришлось отдавать последние деньги…
Она тяжело переживала наступление новых времен. И хотя в 1920 году Моссовет передал Ермоловой этот дом в пожизненное владение, в облике актрисы все равно что-то изменилось не в лучшую сторону. На сцене она еще продолжала покорять драматические высоты, но в жизни это был уже другой человек. По своему просторному дому она, по свидетельству Книппер-Чеховой, «металась как тигр в клетке и мечтала умереть».
…2 мая 1920 года отмечалось пятидесятилетие творческой деятельности Ермоловой. В тот день она вышла на балкон своего особняка – приветствовать колонну артистов Малого театра, Художественного, Камерного, Незлобинского, Вольного, «Летучей мыши», делегации от районных театров, петроградских, периферийных. «Да здравствует светлая Ермолова», «Гений правды и вдохновения», «Слава великой Ермоловой», – было написано на транспарантах.
Как обычно, на скрипучей карете она поехала к Малому театру. На Театральной площади в этот раз были расстелены ковры. Марию Николаевну подхватили и внесли в здание театра. Торжество продолжалось до трех часов ночи.
Однако солнце русской сцены склонялось к закату. В следующем году на одном из представлений «Без вины виноватых» Ермолова заболела рожистым воспалением и вскоре оставила сцену. Последние годы ее жизни прошли в том же особняке на Тверском бульваре.
В 1928 году (после смерти Ермоловой) дом «уплотнили», поселив в нем на долгие годы посторонних. Облик старинного дома воссоздавался полвека спустя по крупицам, о чем его многолетняя хранительница Раиса Островская готова рассказывать часами, однако это уже темы для отдельной публикации.
Виктор Борзенко, Анатолий Морковкин (фото)
«Театрал», Журнал № 01 (90) Январь 2012
Особняк великой актрисы на Тверском бульваре таит в себе множество легенд
«Заходите, не стесняйтесь, у нас обстановка домашняя, – говорит заведующая Музеем Ермоловой Раиса Островская. – Только поднимайтесь впереди меня: этим ступеням двести лет».
Чуть моложе паркет: ему 122 года. Возраст точный, поскольку Ермолова распорядилась заменить паркет, едва поселилась здесь в 1889 году. Больше менять ничего не пришлось: дом был куплен вместе с обстановкой. Разве что привезли рояль и библиотеку, которую Ермолова и ее муж (адвокат Николай Шубинский) собирали с молодости.
– Они с мужем, дочерью, родственниками и прислугой въезжали в дом, обставленный по всем канонам XIX века: спальня, столовая, гостиная, кабинет, зимний сад, – говорит Раиса Островская, поправляя салфетку на старинном рояле. – Хотя сам дом построен еще раньше – в 1773 году. И к моменту ермоловского заселения за ним закрепилась дурная слава: вроде бы один из жильцов убил свою жену из ревности. По этой же причине хозяин дома долгое время не мог продать свой особняк и в результате отдал мебель в придачу. Правда, потом Ермолова выяснила, что легенда не имеет под собой оснований, но все равно что-то мистическое в этих стенах есть. У нас работала смотрительницей Ольга Оскаровна Бартошевич – мама знаменитого шекспироведа. И она говорила мне, что слышит скрип половиц, будто по комнатам кто-то бродит. Я с улыбкой ее слушала, но однажды она снова примчалась ко мне: «Только что я видела призрак. Ходит у нас по музею. И не разубеждай меня – я же не сумасшедшая…»
Впрочем, и у меня самой порой ощущение, будто в этих стенах продолжается своя жизнь. Например, в 1986 году, когда мы готовили дом-музей к открытию, в столовой на третьем этаже шла запись телепрограммы. За большим столом устроили чаепитие, и один из гостей начал говорить о партии и правительстве, на благо которых якобы трудилась Ермолова. В этот момент в спальне раздался жуткий грохот. По звуку казалось, что обвалился потолок. Помчались туда и увидели, что со стены упала большая картина с изображением библейских сцен. При этом она не зацепила ни одной статуэтки, не разбила ни единой вазочки, которых много стоит в том же углу. Просто чудеса! А для себя я решила, что это Ермолова противится речам о советской власти, поскольку она была из тех людей, кто служил только Малому театру и Господу Богу.
«Недавно обедал у Ермоловой…»
Старинный особняк пережил пожар Москвы 1812 года, революцию, две войны, но по сей день его фиолетовые окна сверкают над Тверским бульваром. Припарковаться трудно: центр Москвы забит машинами, а сто лет назад здесь было пустынно – поздним вечером тишину бульвара нарушало лишь цоканье копыт. Перед домом останавливалась небогатая повозка, откуда степенно спускалась стройная дама в старой шубе и шла к дверям. Она могла себе позволить дорогую карету, экипаж в сопровождении оркестра, как делали порой актеры императорских театров, но предпочитала самое скромное. Даже на свой бенефис, к удивлению газетчиков, приехала на скрипучей карете.
– Скромность была ее главным принципом, – считает Раиса Островская. – Родилась ведь Ермолова в семье безвестного суфлера Малого театра. Дворянскому роду не принадлежала. И хотя много позже судьба щедро наградила ее и главными ролями, и материальными благами, Мария Николаевна никогда это не подчеркивала. Даже стеснялась. Например, на гастролях в Тифлисе после исполнения своей коронной роли Жанны д’Арк Ермолова наскоро накинула поверх вооружения ватерпуф и под руку с кем-то из администрации театра выбралась на улицу, минуя многочисленных поклонников. Быстро пересекла длинную аллею, поблескивая в темноте металлическими доспехами Орлеанской девы. А у садовой калитки ее ожидал экипаж, который и доставил в гостиницу – к великому сожалению всех, кто ждал ее на улице.
До революции дом Ермоловой и Шубинского жил по особому укладу. В 8 часов в большой столовой в верхнем этаже подавался кофе. Мария Николаевна, выпив чашечку, выкурив папироску и посмотрев на градусник за окном, возвращалась к себе в спальню готовиться к спектаклю.
К часу дня столовая на третьем этаже заполнялась домочадцами, помощниками Николая Шубинского, гостями. Сама хозяйка в это время чаще всего уходила на репетицию в театр. Однажды на минуту по делу зашел Шаляпин, но так был захвачен гостеприимной атмосферой, что, позабыв о делах, задержался до глубокой ночи и спел всего «Фауста».
В 5 часов за обедом собиралась, наконец, вся семья. Помимо своих непременно бывали гости. Например, Чехов рассказывал о своем визите: «Недавно обедал у Ермоловой. Цветочек дикий, попав в один букет с гвоздикой, стал душистее от хорошего соседства, так и я, пообедав у звезды, два дня потом чувствовал вокруг головы своей сияние». Меньше всех о престиже заботилась сама Ермолова: круг общения разнообразен, чины и звания особого значения не имели.
«Никто не встречает, никто не окликает…»
Однако теплая атмосфера старинного особняка была лишь внешней оболочкой. Домочадцы (а их с прислугой 30 человек) знали и совершенно другим этот дом – с гнетущей обстановкой, звенящей тишиной.
Дело в том, что к сорокалетнему возрасту у Ермоловой с Шубинским обозначился разрыв в отношениях, и это отражалось в первую очередь на жизни дочки.
«Я – не любимая отцом, любимая, но далекая матери – вертелась между ними обоими, не зная, какую печальную роль звена мне выпало на долю играть, и сама не понимала ничего, и меня не понимали… и ничего не могло быть печальнее, чем наша общая жизнь во имя долга», – писала она.
Никто ничего не знал, что на самом деле происходило между Ермоловой и Шубинским. Домочадцы видели только внезапные перемены настроения и надрыв. Все притихали невольно, говорили тихо. Разве что в лакейской на первом этаже, как обычно, тренькала балалайка (сегодня на месте лакейской и служебных помещений устроен выставочный зал, посвященный театральной Москве XIX века). Второй этаж пугал своей тишиной, как будто в доме нет ни души. «Никто не встречает, никто не окликает, – вспоминала дочь. – От этого стараешься не стучать, точно боишься кого-то разбудить. Отворяешь дверь в классную – опять тишина, заглядываешь в спальню матери – мать, бледная, с измученным лицом, лежит на диване и не открывает глаз, но видно, что не спит… Отец до обеда не бывал дома…»
Не было секретом, что у Шубинского «направо и налево есть любовные связи», а Ермолова полюбила к тому времени профессора Московского университета Павлинова. Правда, о ее сердечном чувстве мало кто знал, да и не было поводов для сплетен.
«Великая молчальница»
– Что волновало Ермолову и как она жила? Многое так и останется загадкой, – говорит Раиса Островская. – Она была не самым открытым человеком. «Великая молчальница», всегда немногословная, а в пожилом возрасте и вовсе ставшая скупой на общение. Кроме того, она не придавала значения своим записям. В 1920 году отправила письмо критику Николаю Эфросу, который писал о ней книгу: мол, даже не знаю, «как вам помочь – в дневнике остались только школьные глупости, которые никому не покажу. И есть два-три письма – совершенно ничтожные по содержанию». Она понимала, что «слава актера – дым». И единственной своей заслугой перед русским театром считала роль Жанны д’Арк. Хотя, по свидетельству современников, Ермолова была прекрасна в любом образе. Взять хотя бы ее блестящий дебют на сцене Малого театра в образе Эмилии Галотти, которую Ермолова сыграла в 17 лет. Это был, что называется, судьбоносный случай, поскольку роль изначально предназначалась для Федотовой – ведущей актрисы Малого театра, но та внезапно заболела, и в театре искали срочный ввод. Так что имя Марии Николаевны прогремело буквально с первого спектакля в 1870 году. На следующий день о ней говорила вся Москва. И так было после каждой премьеры, когда актриса играла Офелию, Дездемону, Марию Стюарт, Федру, Сафо…
А свои архивы она сожгла, очевидно, в 1917 году, поскольку особняк на Тверском бульваре оказался в гуще революционных событий. Перед окнами беспрерывно шла пальба, по соседству горели дома, но самым страшным были обыски, которые устраивали большевики, о чем ежедневно писала пресса. Не принесло утешения и пребывание в Малом театре солдат Красной армии, которые проткнули штыками репинский портрет Щепкина, а в уборной Ермоловой и Южина учинили погромы.
Конечно, такое развитие событий актрису пугало. Хотя первую революцию она приняла с восторгом. Писала: «Слава, слава Керенскому! Первому правителю свободной России!» Если бы знала, что ждет ее впереди…
Обидчивый сантехник
Сегодня на втором этаже Дома-музея Ермоловой очень просторно: ровно так же было до революции. Однако осенью 1917 года передвигаться здесь можно было с трудом, поскольку Ермолова распорядилась поставить в фойе и больших комнатах кровати для раненых, а сама стала начальником импровизированного лагеря. По совету знакомого написала письмо властям, благодаря чему ее не тронули и даже прислали отряд для охраны дома. И все же от налаженного быта не осталось и следа. Испортился водопровод – Ермолова вызвала сантехника, который за 10 минут устранил неполадку. Актриса протянула ему 40 рублей, сантехник обиделся: «Да вы смеетесь. Цена фунта за хлеб теперь почти что 200 рублей». Пришлось отдавать последние деньги…
Она тяжело переживала наступление новых времен. И хотя в 1920 году Моссовет передал Ермоловой этот дом в пожизненное владение, в облике актрисы все равно что-то изменилось не в лучшую сторону. На сцене она еще продолжала покорять драматические высоты, но в жизни это был уже другой человек. По своему просторному дому она, по свидетельству Книппер-Чеховой, «металась как тигр в клетке и мечтала умереть».
…2 мая 1920 года отмечалось пятидесятилетие творческой деятельности Ермоловой. В тот день она вышла на балкон своего особняка – приветствовать колонну артистов Малого театра, Художественного, Камерного, Незлобинского, Вольного, «Летучей мыши», делегации от районных театров, петроградских, периферийных. «Да здравствует светлая Ермолова», «Гений правды и вдохновения», «Слава великой Ермоловой», – было написано на транспарантах.
Как обычно, на скрипучей карете она поехала к Малому театру. На Театральной площади в этот раз были расстелены ковры. Марию Николаевну подхватили и внесли в здание театра. Торжество продолжалось до трех часов ночи.
Однако солнце русской сцены склонялось к закату. В следующем году на одном из представлений «Без вины виноватых» Ермолова заболела рожистым воспалением и вскоре оставила сцену. Последние годы ее жизни прошли в том же особняке на Тверском бульваре.
В 1928 году (после смерти Ермоловой) дом «уплотнили», поселив в нем на долгие годы посторонних. Облик старинного дома воссоздавался полвека спустя по крупицам, о чем его многолетняя хранительница Раиса Островская готова рассказывать часами, однако это уже темы для отдельной публикации.
Виктор Борзенко, Анатолий Морковкин (фото)
«Театрал», Журнал № 01 (90) Январь 2012
Дата публикации: 20.01.2012
ЗАГАДКА ЕРМОЛОВОЙ
Особняк великой актрисы на Тверском бульваре таит в себе множество легенд
«Заходите, не стесняйтесь, у нас обстановка домашняя, – говорит заведующая Музеем Ермоловой Раиса Островская. – Только поднимайтесь впереди меня: этим ступеням двести лет».
Чуть моложе паркет: ему 122 года. Возраст точный, поскольку Ермолова распорядилась заменить паркет, едва поселилась здесь в 1889 году. Больше менять ничего не пришлось: дом был куплен вместе с обстановкой. Разве что привезли рояль и библиотеку, которую Ермолова и ее муж (адвокат Николай Шубинский) собирали с молодости.
– Они с мужем, дочерью, родственниками и прислугой въезжали в дом, обставленный по всем канонам XIX века: спальня, столовая, гостиная, кабинет, зимний сад, – говорит Раиса Островская, поправляя салфетку на старинном рояле. – Хотя сам дом построен еще раньше – в 1773 году. И к моменту ермоловского заселения за ним закрепилась дурная слава: вроде бы один из жильцов убил свою жену из ревности. По этой же причине хозяин дома долгое время не мог продать свой особняк и в результате отдал мебель в придачу. Правда, потом Ермолова выяснила, что легенда не имеет под собой оснований, но все равно что-то мистическое в этих стенах есть. У нас работала смотрительницей Ольга Оскаровна Бартошевич – мама знаменитого шекспироведа. И она говорила мне, что слышит скрип половиц, будто по комнатам кто-то бродит. Я с улыбкой ее слушала, но однажды она снова примчалась ко мне: «Только что я видела призрак. Ходит у нас по музею. И не разубеждай меня – я же не сумасшедшая…»
Впрочем, и у меня самой порой ощущение, будто в этих стенах продолжается своя жизнь. Например, в 1986 году, когда мы готовили дом-музей к открытию, в столовой на третьем этаже шла запись телепрограммы. За большим столом устроили чаепитие, и один из гостей начал говорить о партии и правительстве, на благо которых якобы трудилась Ермолова. В этот момент в спальне раздался жуткий грохот. По звуку казалось, что обвалился потолок. Помчались туда и увидели, что со стены упала большая картина с изображением библейских сцен. При этом она не зацепила ни одной статуэтки, не разбила ни единой вазочки, которых много стоит в том же углу. Просто чудеса! А для себя я решила, что это Ермолова противится речам о советской власти, поскольку она была из тех людей, кто служил только Малому театру и Господу Богу.
«Недавно обедал у Ермоловой…»
Старинный особняк пережил пожар Москвы 1812 года, революцию, две войны, но по сей день его фиолетовые окна сверкают над Тверским бульваром. Припарковаться трудно: центр Москвы забит машинами, а сто лет назад здесь было пустынно – поздним вечером тишину бульвара нарушало лишь цоканье копыт. Перед домом останавливалась небогатая повозка, откуда степенно спускалась стройная дама в старой шубе и шла к дверям. Она могла себе позволить дорогую карету, экипаж в сопровождении оркестра, как делали порой актеры императорских театров, но предпочитала самое скромное. Даже на свой бенефис, к удивлению газетчиков, приехала на скрипучей карете.
– Скромность была ее главным принципом, – считает Раиса Островская. – Родилась ведь Ермолова в семье безвестного суфлера Малого театра. Дворянскому роду не принадлежала. И хотя много позже судьба щедро наградила ее и главными ролями, и материальными благами, Мария Николаевна никогда это не подчеркивала. Даже стеснялась. Например, на гастролях в Тифлисе после исполнения своей коронной роли Жанны д’Арк Ермолова наскоро накинула поверх вооружения ватерпуф и под руку с кем-то из администрации театра выбралась на улицу, минуя многочисленных поклонников. Быстро пересекла длинную аллею, поблескивая в темноте металлическими доспехами Орлеанской девы. А у садовой калитки ее ожидал экипаж, который и доставил в гостиницу – к великому сожалению всех, кто ждал ее на улице.
До революции дом Ермоловой и Шубинского жил по особому укладу. В 8 часов в большой столовой в верхнем этаже подавался кофе. Мария Николаевна, выпив чашечку, выкурив папироску и посмотрев на градусник за окном, возвращалась к себе в спальню готовиться к спектаклю.
К часу дня столовая на третьем этаже заполнялась домочадцами, помощниками Николая Шубинского, гостями. Сама хозяйка в это время чаще всего уходила на репетицию в театр. Однажды на минуту по делу зашел Шаляпин, но так был захвачен гостеприимной атмосферой, что, позабыв о делах, задержался до глубокой ночи и спел всего «Фауста».
В 5 часов за обедом собиралась, наконец, вся семья. Помимо своих непременно бывали гости. Например, Чехов рассказывал о своем визите: «Недавно обедал у Ермоловой. Цветочек дикий, попав в один букет с гвоздикой, стал душистее от хорошего соседства, так и я, пообедав у звезды, два дня потом чувствовал вокруг головы своей сияние». Меньше всех о престиже заботилась сама Ермолова: круг общения разнообразен, чины и звания особого значения не имели.
«Никто не встречает, никто не окликает…»
Однако теплая атмосфера старинного особняка была лишь внешней оболочкой. Домочадцы (а их с прислугой 30 человек) знали и совершенно другим этот дом – с гнетущей обстановкой, звенящей тишиной.
Дело в том, что к сорокалетнему возрасту у Ермоловой с Шубинским обозначился разрыв в отношениях, и это отражалось в первую очередь на жизни дочки.
«Я – не любимая отцом, любимая, но далекая матери – вертелась между ними обоими, не зная, какую печальную роль звена мне выпало на долю играть, и сама не понимала ничего, и меня не понимали… и ничего не могло быть печальнее, чем наша общая жизнь во имя долга», – писала она.
Никто ничего не знал, что на самом деле происходило между Ермоловой и Шубинским. Домочадцы видели только внезапные перемены настроения и надрыв. Все притихали невольно, говорили тихо. Разве что в лакейской на первом этаже, как обычно, тренькала балалайка (сегодня на месте лакейской и служебных помещений устроен выставочный зал, посвященный театральной Москве XIX века). Второй этаж пугал своей тишиной, как будто в доме нет ни души. «Никто не встречает, никто не окликает, – вспоминала дочь. – От этого стараешься не стучать, точно боишься кого-то разбудить. Отворяешь дверь в классную – опять тишина, заглядываешь в спальню матери – мать, бледная, с измученным лицом, лежит на диване и не открывает глаз, но видно, что не спит… Отец до обеда не бывал дома…»
Не было секретом, что у Шубинского «направо и налево есть любовные связи», а Ермолова полюбила к тому времени профессора Московского университета Павлинова. Правда, о ее сердечном чувстве мало кто знал, да и не было поводов для сплетен.
«Великая молчальница»
– Что волновало Ермолову и как она жила? Многое так и останется загадкой, – говорит Раиса Островская. – Она была не самым открытым человеком. «Великая молчальница», всегда немногословная, а в пожилом возрасте и вовсе ставшая скупой на общение. Кроме того, она не придавала значения своим записям. В 1920 году отправила письмо критику Николаю Эфросу, который писал о ней книгу: мол, даже не знаю, «как вам помочь – в дневнике остались только школьные глупости, которые никому не покажу. И есть два-три письма – совершенно ничтожные по содержанию». Она понимала, что «слава актера – дым». И единственной своей заслугой перед русским театром считала роль Жанны д’Арк. Хотя, по свидетельству современников, Ермолова была прекрасна в любом образе. Взять хотя бы ее блестящий дебют на сцене Малого театра в образе Эмилии Галотти, которую Ермолова сыграла в 17 лет. Это был, что называется, судьбоносный случай, поскольку роль изначально предназначалась для Федотовой – ведущей актрисы Малого театра, но та внезапно заболела, и в театре искали срочный ввод. Так что имя Марии Николаевны прогремело буквально с первого спектакля в 1870 году. На следующий день о ней говорила вся Москва. И так было после каждой премьеры, когда актриса играла Офелию, Дездемону, Марию Стюарт, Федру, Сафо…
А свои архивы она сожгла, очевидно, в 1917 году, поскольку особняк на Тверском бульваре оказался в гуще революционных событий. Перед окнами беспрерывно шла пальба, по соседству горели дома, но самым страшным были обыски, которые устраивали большевики, о чем ежедневно писала пресса. Не принесло утешения и пребывание в Малом театре солдат Красной армии, которые проткнули штыками репинский портрет Щепкина, а в уборной Ермоловой и Южина учинили погромы.
Конечно, такое развитие событий актрису пугало. Хотя первую революцию она приняла с восторгом. Писала: «Слава, слава Керенскому! Первому правителю свободной России!» Если бы знала, что ждет ее впереди…
Обидчивый сантехник
Сегодня на втором этаже Дома-музея Ермоловой очень просторно: ровно так же было до революции. Однако осенью 1917 года передвигаться здесь можно было с трудом, поскольку Ермолова распорядилась поставить в фойе и больших комнатах кровати для раненых, а сама стала начальником импровизированного лагеря. По совету знакомого написала письмо властям, благодаря чему ее не тронули и даже прислали отряд для охраны дома. И все же от налаженного быта не осталось и следа. Испортился водопровод – Ермолова вызвала сантехника, который за 10 минут устранил неполадку. Актриса протянула ему 40 рублей, сантехник обиделся: «Да вы смеетесь. Цена фунта за хлеб теперь почти что 200 рублей». Пришлось отдавать последние деньги…
Она тяжело переживала наступление новых времен. И хотя в 1920 году Моссовет передал Ермоловой этот дом в пожизненное владение, в облике актрисы все равно что-то изменилось не в лучшую сторону. На сцене она еще продолжала покорять драматические высоты, но в жизни это был уже другой человек. По своему просторному дому она, по свидетельству Книппер-Чеховой, «металась как тигр в клетке и мечтала умереть».
…2 мая 1920 года отмечалось пятидесятилетие творческой деятельности Ермоловой. В тот день она вышла на балкон своего особняка – приветствовать колонну артистов Малого театра, Художественного, Камерного, Незлобинского, Вольного, «Летучей мыши», делегации от районных театров, петроградских, периферийных. «Да здравствует светлая Ермолова», «Гений правды и вдохновения», «Слава великой Ермоловой», – было написано на транспарантах.
Как обычно, на скрипучей карете она поехала к Малому театру. На Театральной площади в этот раз были расстелены ковры. Марию Николаевну подхватили и внесли в здание театра. Торжество продолжалось до трех часов ночи.
Однако солнце русской сцены склонялось к закату. В следующем году на одном из представлений «Без вины виноватых» Ермолова заболела рожистым воспалением и вскоре оставила сцену. Последние годы ее жизни прошли в том же особняке на Тверском бульваре.
В 1928 году (после смерти Ермоловой) дом «уплотнили», поселив в нем на долгие годы посторонних. Облик старинного дома воссоздавался полвека спустя по крупицам, о чем его многолетняя хранительница Раиса Островская готова рассказывать часами, однако это уже темы для отдельной публикации.
Виктор Борзенко, Анатолий Морковкин (фото)
«Театрал», Журнал № 01 (90) Январь 2012
Особняк великой актрисы на Тверском бульваре таит в себе множество легенд
«Заходите, не стесняйтесь, у нас обстановка домашняя, – говорит заведующая Музеем Ермоловой Раиса Островская. – Только поднимайтесь впереди меня: этим ступеням двести лет».
Чуть моложе паркет: ему 122 года. Возраст точный, поскольку Ермолова распорядилась заменить паркет, едва поселилась здесь в 1889 году. Больше менять ничего не пришлось: дом был куплен вместе с обстановкой. Разве что привезли рояль и библиотеку, которую Ермолова и ее муж (адвокат Николай Шубинский) собирали с молодости.
– Они с мужем, дочерью, родственниками и прислугой въезжали в дом, обставленный по всем канонам XIX века: спальня, столовая, гостиная, кабинет, зимний сад, – говорит Раиса Островская, поправляя салфетку на старинном рояле. – Хотя сам дом построен еще раньше – в 1773 году. И к моменту ермоловского заселения за ним закрепилась дурная слава: вроде бы один из жильцов убил свою жену из ревности. По этой же причине хозяин дома долгое время не мог продать свой особняк и в результате отдал мебель в придачу. Правда, потом Ермолова выяснила, что легенда не имеет под собой оснований, но все равно что-то мистическое в этих стенах есть. У нас работала смотрительницей Ольга Оскаровна Бартошевич – мама знаменитого шекспироведа. И она говорила мне, что слышит скрип половиц, будто по комнатам кто-то бродит. Я с улыбкой ее слушала, но однажды она снова примчалась ко мне: «Только что я видела призрак. Ходит у нас по музею. И не разубеждай меня – я же не сумасшедшая…»
Впрочем, и у меня самой порой ощущение, будто в этих стенах продолжается своя жизнь. Например, в 1986 году, когда мы готовили дом-музей к открытию, в столовой на третьем этаже шла запись телепрограммы. За большим столом устроили чаепитие, и один из гостей начал говорить о партии и правительстве, на благо которых якобы трудилась Ермолова. В этот момент в спальне раздался жуткий грохот. По звуку казалось, что обвалился потолок. Помчались туда и увидели, что со стены упала большая картина с изображением библейских сцен. При этом она не зацепила ни одной статуэтки, не разбила ни единой вазочки, которых много стоит в том же углу. Просто чудеса! А для себя я решила, что это Ермолова противится речам о советской власти, поскольку она была из тех людей, кто служил только Малому театру и Господу Богу.
«Недавно обедал у Ермоловой…»
Старинный особняк пережил пожар Москвы 1812 года, революцию, две войны, но по сей день его фиолетовые окна сверкают над Тверским бульваром. Припарковаться трудно: центр Москвы забит машинами, а сто лет назад здесь было пустынно – поздним вечером тишину бульвара нарушало лишь цоканье копыт. Перед домом останавливалась небогатая повозка, откуда степенно спускалась стройная дама в старой шубе и шла к дверям. Она могла себе позволить дорогую карету, экипаж в сопровождении оркестра, как делали порой актеры императорских театров, но предпочитала самое скромное. Даже на свой бенефис, к удивлению газетчиков, приехала на скрипучей карете.
– Скромность была ее главным принципом, – считает Раиса Островская. – Родилась ведь Ермолова в семье безвестного суфлера Малого театра. Дворянскому роду не принадлежала. И хотя много позже судьба щедро наградила ее и главными ролями, и материальными благами, Мария Николаевна никогда это не подчеркивала. Даже стеснялась. Например, на гастролях в Тифлисе после исполнения своей коронной роли Жанны д’Арк Ермолова наскоро накинула поверх вооружения ватерпуф и под руку с кем-то из администрации театра выбралась на улицу, минуя многочисленных поклонников. Быстро пересекла длинную аллею, поблескивая в темноте металлическими доспехами Орлеанской девы. А у садовой калитки ее ожидал экипаж, который и доставил в гостиницу – к великому сожалению всех, кто ждал ее на улице.
До революции дом Ермоловой и Шубинского жил по особому укладу. В 8 часов в большой столовой в верхнем этаже подавался кофе. Мария Николаевна, выпив чашечку, выкурив папироску и посмотрев на градусник за окном, возвращалась к себе в спальню готовиться к спектаклю.
К часу дня столовая на третьем этаже заполнялась домочадцами, помощниками Николая Шубинского, гостями. Сама хозяйка в это время чаще всего уходила на репетицию в театр. Однажды на минуту по делу зашел Шаляпин, но так был захвачен гостеприимной атмосферой, что, позабыв о делах, задержался до глубокой ночи и спел всего «Фауста».
В 5 часов за обедом собиралась, наконец, вся семья. Помимо своих непременно бывали гости. Например, Чехов рассказывал о своем визите: «Недавно обедал у Ермоловой. Цветочек дикий, попав в один букет с гвоздикой, стал душистее от хорошего соседства, так и я, пообедав у звезды, два дня потом чувствовал вокруг головы своей сияние». Меньше всех о престиже заботилась сама Ермолова: круг общения разнообразен, чины и звания особого значения не имели.
«Никто не встречает, никто не окликает…»
Однако теплая атмосфера старинного особняка была лишь внешней оболочкой. Домочадцы (а их с прислугой 30 человек) знали и совершенно другим этот дом – с гнетущей обстановкой, звенящей тишиной.
Дело в том, что к сорокалетнему возрасту у Ермоловой с Шубинским обозначился разрыв в отношениях, и это отражалось в первую очередь на жизни дочки.
«Я – не любимая отцом, любимая, но далекая матери – вертелась между ними обоими, не зная, какую печальную роль звена мне выпало на долю играть, и сама не понимала ничего, и меня не понимали… и ничего не могло быть печальнее, чем наша общая жизнь во имя долга», – писала она.
Никто ничего не знал, что на самом деле происходило между Ермоловой и Шубинским. Домочадцы видели только внезапные перемены настроения и надрыв. Все притихали невольно, говорили тихо. Разве что в лакейской на первом этаже, как обычно, тренькала балалайка (сегодня на месте лакейской и служебных помещений устроен выставочный зал, посвященный театральной Москве XIX века). Второй этаж пугал своей тишиной, как будто в доме нет ни души. «Никто не встречает, никто не окликает, – вспоминала дочь. – От этого стараешься не стучать, точно боишься кого-то разбудить. Отворяешь дверь в классную – опять тишина, заглядываешь в спальню матери – мать, бледная, с измученным лицом, лежит на диване и не открывает глаз, но видно, что не спит… Отец до обеда не бывал дома…»
Не было секретом, что у Шубинского «направо и налево есть любовные связи», а Ермолова полюбила к тому времени профессора Московского университета Павлинова. Правда, о ее сердечном чувстве мало кто знал, да и не было поводов для сплетен.
«Великая молчальница»
– Что волновало Ермолову и как она жила? Многое так и останется загадкой, – говорит Раиса Островская. – Она была не самым открытым человеком. «Великая молчальница», всегда немногословная, а в пожилом возрасте и вовсе ставшая скупой на общение. Кроме того, она не придавала значения своим записям. В 1920 году отправила письмо критику Николаю Эфросу, который писал о ней книгу: мол, даже не знаю, «как вам помочь – в дневнике остались только школьные глупости, которые никому не покажу. И есть два-три письма – совершенно ничтожные по содержанию». Она понимала, что «слава актера – дым». И единственной своей заслугой перед русским театром считала роль Жанны д’Арк. Хотя, по свидетельству современников, Ермолова была прекрасна в любом образе. Взять хотя бы ее блестящий дебют на сцене Малого театра в образе Эмилии Галотти, которую Ермолова сыграла в 17 лет. Это был, что называется, судьбоносный случай, поскольку роль изначально предназначалась для Федотовой – ведущей актрисы Малого театра, но та внезапно заболела, и в театре искали срочный ввод. Так что имя Марии Николаевны прогремело буквально с первого спектакля в 1870 году. На следующий день о ней говорила вся Москва. И так было после каждой премьеры, когда актриса играла Офелию, Дездемону, Марию Стюарт, Федру, Сафо…
А свои архивы она сожгла, очевидно, в 1917 году, поскольку особняк на Тверском бульваре оказался в гуще революционных событий. Перед окнами беспрерывно шла пальба, по соседству горели дома, но самым страшным были обыски, которые устраивали большевики, о чем ежедневно писала пресса. Не принесло утешения и пребывание в Малом театре солдат Красной армии, которые проткнули штыками репинский портрет Щепкина, а в уборной Ермоловой и Южина учинили погромы.
Конечно, такое развитие событий актрису пугало. Хотя первую революцию она приняла с восторгом. Писала: «Слава, слава Керенскому! Первому правителю свободной России!» Если бы знала, что ждет ее впереди…
Обидчивый сантехник
Сегодня на втором этаже Дома-музея Ермоловой очень просторно: ровно так же было до революции. Однако осенью 1917 года передвигаться здесь можно было с трудом, поскольку Ермолова распорядилась поставить в фойе и больших комнатах кровати для раненых, а сама стала начальником импровизированного лагеря. По совету знакомого написала письмо властям, благодаря чему ее не тронули и даже прислали отряд для охраны дома. И все же от налаженного быта не осталось и следа. Испортился водопровод – Ермолова вызвала сантехника, который за 10 минут устранил неполадку. Актриса протянула ему 40 рублей, сантехник обиделся: «Да вы смеетесь. Цена фунта за хлеб теперь почти что 200 рублей». Пришлось отдавать последние деньги…
Она тяжело переживала наступление новых времен. И хотя в 1920 году Моссовет передал Ермоловой этот дом в пожизненное владение, в облике актрисы все равно что-то изменилось не в лучшую сторону. На сцене она еще продолжала покорять драматические высоты, но в жизни это был уже другой человек. По своему просторному дому она, по свидетельству Книппер-Чеховой, «металась как тигр в клетке и мечтала умереть».
…2 мая 1920 года отмечалось пятидесятилетие творческой деятельности Ермоловой. В тот день она вышла на балкон своего особняка – приветствовать колонну артистов Малого театра, Художественного, Камерного, Незлобинского, Вольного, «Летучей мыши», делегации от районных театров, петроградских, периферийных. «Да здравствует светлая Ермолова», «Гений правды и вдохновения», «Слава великой Ермоловой», – было написано на транспарантах.
Как обычно, на скрипучей карете она поехала к Малому театру. На Театральной площади в этот раз были расстелены ковры. Марию Николаевну подхватили и внесли в здание театра. Торжество продолжалось до трех часов ночи.
Однако солнце русской сцены склонялось к закату. В следующем году на одном из представлений «Без вины виноватых» Ермолова заболела рожистым воспалением и вскоре оставила сцену. Последние годы ее жизни прошли в том же особняке на Тверском бульваре.
В 1928 году (после смерти Ермоловой) дом «уплотнили», поселив в нем на долгие годы посторонних. Облик старинного дома воссоздавался полвека спустя по крупицам, о чем его многолетняя хранительница Раиса Островская готова рассказывать часами, однако это уже темы для отдельной публикации.
Виктор Борзенко, Анатолий Морковкин (фото)
«Театрал», Журнал № 01 (90) Январь 2012
Дата публикации: 20.01.2012
Художественный руководитель Малого театра —
народный артист СССР Юрий Мефодьевич Соломин
Партнеры
Информационная поддержка
Оценка качества услуг учреждений культуры
