Новости

Василий Бочкарёв – ЗА ЗЕРКАЛОМ

Условно говоря, людей, которых мы называем актерами, можно разделить на две группы. Первая состоит из тех, кто вполне сознательно выбирает профессию лицедея и всегда может внятно сформулировать те или иные причины, толкнувшие их на этот путь. Артистическая среда, школьный драмкружок, вкус первого, еще детского успеха любовь к театру и пр. и пр. Вторая, куда более малочисленная, — это люди, которых лицедейство выбирает само, и этот зов (природы? души? естества?) столь настойчив, что определяет всю дальнейшую судьбу человека, зачастую просто не оставляя ему иных возможностей.
Артист Малого театра Василий Бочкарев относится, на мой взгляд, к этим, вторым. Его сценическая органичность безусловна, и ее цельность не поддается рациональному анализу рецензии или портрета. Впрочем, о нем было бы неверно сказать, что он «живет на сцене» (весьма сомнительная похвала любому артисту), как и неверно то, что он что-то играет. На сцене Бочкарев владеет зрительным залом, управляя его эмоциональным состоянием, его энергетикой. Как? Вопрос из разряда риторических. Бочкарев существует вне амплуа, и сегодня он царь Борис в одноименной драме Толстого, завтра водевильный Расплюев в «Свадьбе Кречинского» Сухово-Кобылина. А еще есть Бальзак, Островский, Чехов, из современников — Евгений Гришковец, открытие последних театральных сезонов. Бочкарев — синтетический актер, который может абсолютно все, потому что... может. Свою работу сравнивает со строительством воздушных замков, с рисованием на песке. Наверное, прав.
— Василий Иванович, что вас толкнуло когда-то на выбор столь иллюзорной профессии?
— Наверное, как люди приходят к Богу каждый своей дорогой, так человек приходит и к себе, к пониманию того, кто он есть. Но, знаете, бывает такое счастье, когда еще не умея молиться, уже испытываешь в этом бессознательную потребность, просто стоишь на коленях, без слов. Конечно, здесь трудно сравнивать, но, может быть, этот пример что-то объяснит, хотя бы по ощущениям... Сколько я себя помню, я всегда строил параллельный мир. И еще — постоянно наблюдал за собой со стороны. Мне доставляло огромное наслаждение проигрывать эти «наблюдения» перед огромным зеркалом, которое было в нашей квартире. Сейчас я думаю, что это был самый увлекательный и чистый театр в моей жизни.
— А родители замечали ваши путешествия в Зазеркалье?
— Конечно. И мама говорила, ну хватит, прекрати, занимайся уроками. Но это мало помогало, так как учился я все равно плохо. Впрочем, родители, видя мою увлеченность, пытались дать ей какое-то направление. И папа (он преподавал в строительном институте им.Куйбышева) тянул меня в Дом ученых, где был драмкружок. Но с этим ничего не вышло, потому что я был очень застенчив и стеснялся выносить на суд людской свои опыты. Да и не хотел, наверное.
— Кто же вас оттащил от зеркала?
— (Смеется.) Это был прекрасный человек и актер Валентин Иванович Захода. Он вывел на путь истинный и Сережу Шакурова, и Аллу Чернову, многих других. Он работал в Детском театре, потом организовал вместе с Николаем Хмелевым студию, из которой впоследствии возник Театр им. Ермоловой. И нам, своим ученикам, он прежде всего пытался привить понятие студийности, что для меня и по сей день остается самым важным в работе.
— Но Малый театр, где вы сейчас служите, на мой взгляд, нечто противоположное студийности, с ее демократизмом, отсутствием консерватизма.
— И вы ошибаетесь! Малый — такой организм, где синтезировано все. Когда этот театр оценивают как законченную раз и навсегда систему, то это ошибка. Все долголетие Малого, вся его дальнейшая судьба зиждется именно на синтезе здорового академизма и студийности, которая предполагает культ актеров и актерского театра. В Малом есть то, чего, быть может, не хватает театрам, подчиненным жесткой воле режиссера. Здесь каждый актер может сформировать свое актерское «я».
— Но вы, в свое время поработав в театре Станиславского с одним из самых ярких режиссеров нашего времени Анатолием Васильевым и сыграв в его спектакле «Васса Железнова», признавались, что Васильев тот режиссер, который открывает актеру самого себя, и это дорогого стоит.
— Да, я работал с Васильевым и преклоняюсь перед этим человеком. Так же, как перед Андреем Гончаровым, который был моим первым режиссером, когда я после Щепкинского училища пришел в театр на Малой Бронной. Я проработал там всего 1,5 года, но вспоминаю это время с восторгом. Именно Гончаров заложил во мне основу площадного, демократичного, зрелищного театра, к которому стремлюсь всю свою жизнь. Еще я работал со Львовым-Анохиным, Борисом Морозовым, сейчас — с Иосифом Райхельгаузом в его театре. И все эти люди формируют меня, и хочу я этого или нет, но свои опыт я приношу на сцену Малого театра. Однако именно на этой сцене я, не ограниченный жесткими рамками режиссерского диктата, могу воплощать все, что хочу, чему учусь «на стороне».
— Значит, так-таки не нужен Малому театру режиссер-лидер?
— Я не очень готов на этот вопрос ответить и, наверное, даже и не хочу на него отвечать. Я ведь вижу всю ситуацию изнутри, я выпускник Щепкинского, я работал с корифеями этой сцены и думаю, что в Малом есть совершенная отдельность, которую можно принимать или не принимать, но это данность. Этот театр живет по своим законам, тайным законам! В них нужно просто верить. И я верю. Верю, что этот театр сам выбирает, что ему на данный момент нужно, что для него целесообразно. И если нужно, чтобы сегодня он жил так, значит — так. А если говорить о проблемах, то разве их нет в сугубо «режиссерских» театрах? Иногда главного режиссера не грех и отослать подальше. Бывает у него такое качество, я называю это «скотский серьез» по отношению к своей профессии и своей индивидуальности. Под нее он всех артистов и стрижет. И они всю жизнь играют одно и то же. А в Малом — широчайшая палитра для творчества.
— У вас она и вправду широчайшая. От острохарактерного Расплюева до трагического Годунова. В свое время вы удивили всех трактовкой образа царя Бориса, которого практически оправдали, и заявили, что не верите в его грех убийства царевича Димитрия.
— Не верю. Недавно мы с театром были на гастролях в Ярославле, ездили в Углич, и я стоял на том самом месте, где произошло это трагическое событие. И вновь испытал это чувство: не верю, что Годунов убивал. Понимаете, он был слишком умен и талантлив как политик, и если бы действительно решил это сделать, то никто бы и не заметил. В те времена для подобных целей были самые разные, невидимые миру способы. Но если говорить о моем подходе к роли царя Бориса, то эти размышления только часть правды... В этой роли мне хотелось отметить какие-то очень важные, для самого себя, человеческие моменты, и я, кстати, мысленно постоянно прошу прощения у памяти исторического Годунова, что для этих целей мне приходиться апеллировать к его имени. Мне очень важно было показать, что Годунов великий страдалец, и те мучения, которые он претерпевает, искупают его вину, если таковая и была. Как любой человек, который несет смиренно свой крест и не отвергает страданий. В этом случае, убийца он или нет, по христианской традиции, он заслуживает сострадания и прощения! Мне кажется, что не «злодейство» Годунова привлекло к его истории Пушкина и Толстого, а возможность показать душу, истерзанную «преступлением и наказанием».
— Василий Иванович, вы всегда были верующим человеком или пришли к этому, как и многие, в недавние времена?
— Это было во мне с детства. Я не знаю, почему так получилось, и думаю, не от меня зависело. Моя семья не была религиозной, но мне никто не мешал воплощать в жизнь мои устремления.
— И как же вы могли воплощать это в жизнь в 50-60е годы?
— Да так и мог. Еще ребенком стал ходить в церковь, хотя это и было тогда крайне непопулярно. Но меня это не заботило. Важны были только собственные ощущения, которые мало поддавались какому-то разумному осмыслению. Но ведь в вере разум и не нужен. Вера иррациональна. Это самоидентификация души.
— Однако церковь не очень жалует профессию, которую вы себе выбрали. В последнее время некоторые актеры даже публично раскаиваются за «грех лицедейства».
— Давайте не будем это обсуждать. Иначе войдем в новый грех — словоблудия. Я думаю только, что грех не в самой профессии, а в том, что актер своими работами говорит, как его искусство воздействует на души людей. Евгений Павлович Леонов любил повторять: «Русское искусство — оно сердечное». Чувствуете? Сердечное! Не забывать бы нам этого, и тогда все будет в порядке.
— А у вас когда-нибудь были провалы?
— Для меня провал — это ввод в спектакль. Не провал даже, катастрофа. Ведь работа над ролью схожа с ухаживанием за женщиной и включает в себя самые разнообразные этапы: знакомство, обмен взглядами, первое свидание, первый конфликт, притирка... А при вводе тебе как будто сразу говорят: «Марш на кухню! Посуду мыть!» И все, уже женат, и уже пошли разборки. (Смеется.) При вводе нет истории взаимоотношений с ролью, а ведь она живая, с ней, как актеры говорят, переспать надо.
— А что для вас успех?
— Успех, когда открываешь что-то новое. В себе. Например, в театре «Школа современной пьесы» я с Владимиром Стекловым играю в спектакле «Записки русского путешественника». Совершенно особая история! Честь и хвала Райхельгаузу, сумевшему первым разглядеть в драматургии Гришковца ту провокационность, которая открывает актеру абсолютно новое поле для творчества! Возвращает к площадному театру, к балагану, освобождает твое личное слово, требует импровизации, умения быстро и точно реагировать на настроение зала. Вот, например, в Сочи, на гастролях, я начинаю спектакль, если помните, с истории, как меня (героя) обокрали в аэропорту. Я рассказываю все это Стеклову, и из зала уже несется: «Меня тоже обокрали!» Я в зал: «А как? Расскажите!» Человек начинает свою историю, а кто-то в это время перебивает: «Ну, хватит! Начинайте спектакль! Или нам всем здесь скинуться для вас?» И все, ритм задан, настроение схвачено. Органика спектакля совершеннейшая! Это и есть успех.
— О вас в театральной среде говорят как о несуетном, совсем несветском человеке. Что в основном вы живете за городом, куда торопитесь после каждого спектакля. Чем вас привлекает загородная жизнь?
— Да просто хорошо там! Я кошу, копаю, цветы сажаю, парники строю. Отдыхаю, словом. Это в Подмосковье. А летом я люблю уезжать под Кострому, там в свое время мы сруб купили. Вот где замечательная жизнь! Удивительная, я вам скажу, у нас деревня. Там задвижки на калитках не изнутри, а снаружи, со стороны улицы. Идешь, смотришь если закрыта задвижка — значит, дядя Коля по делам направился, если открыта — заходи, гостем будешь. И двери в домах не запираются!
— Позвонив вам, чтобы договориться об интервью, я узнала от вашей жены, что после спектакля вы должны приехать во столько-то, если успеете на электричку. Вы, правда, после спектакля возвращаетесь на электричке?
— Правда-правда. И здесь много плюсов. (Смеется.) Во-первых, таким образом, я избегаю переборов в выпивке. Театр есть театр, и повод всегда найдется — то день рождения, то чей-то ввод, то юбилейный спектакль или иное приятное событие. А у меня электричка! И я свою меру знаю! Это вечером. А утром — другое, не менее важное. Пока едешь на репетицию — успеваешь проснуться. А еще — надвинул кепочку на глаза и наблюдай за народом. И к репетиции ты уже полон впечатлениями.
— Но ведь, наверное, не только вы на народ смотрите, но и они на вас. Не досаждают?
— Да нет, я не пользуюсь особым вниманием, меня мало узнают. А мне-то и хорошо. Можно смотреть открыто!
— И каковы же ваши наблюдения?
— О, они разнообразны! Я ведь еще и в метро езжу. И вот однажды еду себе тихо, с женой и дочкой, никого не трогаю и вдруг — получаю удар в глаз. Что такое? Оказывается, человеку, выходить надо было, а я ему, наверное, помешал. Ну, конечно, пьяный. Значит, треснул он меня, вышел, а потом еще рукой помахал, мол, гляди у меня. Я даже не среагировал, настолько все молниеносно произошло. А до этого незадолго, на гастролях в Питере, я давал интервью, и журналист спросил, как я отношусь к известному библейскому изречению: «Если ударят по правой щеке, подставь левую». Я ответил в том роде, что после первого удара погляди бьющему в глаза, пусть поймет, что делает, а потом подставь другую щеку. Ну вот, и был я за это наказан! Даже в глаза не успел посмотреть! Получил по полной программе и покатил дальше, рассуждая философски. Наверное, за что-то мне это было нужно получить... (Смеется.) Случайностей-то в жизни не бывает! Никогда.
— Вы, похоже, счастливый человек! Верите в абсолютную целесообразность всего происходящего?
— Да, безусловно. Беда наша, что часто мы не можем понять, что с нами происходит и зачем, так как смотрим на все изо дня сегодняшнего. А пройдет время, и поймешь — все правильно, все связано. И вообще — все могло бы быть гораздо хуже!
— Вы еще и оптимист!
— Нет, не скажу. Настроение меняется довольно часто и неожиданно. Но когда я бываю пессимистом, то с интересом наблюдаю за собой со стороны и запоминаю, что я в это время делаю. Другим, правда, стараюсь свое настроение не демонстрировать. Все — в актерскую копилку, все — туда.
— Вся жизнь — игра?
— Знаете... В последнее время я все чаще думаю, что хорошо бы найти между жизнью и игрой тот зазор, небольшое пространство, где соединяется то, кто мы есть на самом деле, и то, кем хотим казаться, к чему стремимся... Там, наверное, и находится истина.


Нина СУСЛОВИЧ
«Театральный курьер», декабрь 2001 г.