Новости

ВИТАЛИЙ ИВАНОВ. ДЕТСКИЕ ГОДЫ, ОТРОЧЕСТВО, ЮНОСТЬ

Отрывок из книги Владимира Бейлиса и Виталия Иванова «Диалоги и монологи. Профессия: режиссер» (М., 2009).

Из раннего-раннего детства, как вспышка: свечи, стоящие на бочке для квашения капусты, свод погреба, лицо мамы надо мной, ее слезы, капающие на мое лицо... Как потом рассказывала мама, единственная фашистская бомба, сброшенная на наше село, попала прямо в наш дом. Убила дедушку Максима, убила мою бабушку... Они не успели добежать до погреба, в котором наша семья обычно пряталась при бомбежке. В тот трагический день успела спрятаться только моя мама со мной на руках. После немецкого авианалета соседи несколько часов откапывали вход в погреб, который находился рядом с домом. Нам удалось уцелеть, наше убежище спасло нас. Маме было двадцать три, мне — три года...
Второй семейный случай, врезавшийся в мою детскую память, произошел в 1946 году. Маме было двадцать шесть лет, а мне — пять. Дело было в Ереване, куда перевели служить отвоевавшего всю войну отца, бывшего летчиком-майором, орденоносцем, командиром авиаэскадрильи. Его часть располагалась под Ереваном. Очень хорошо помню высокие горы по горизонту и открытое ровное поле — аэродром. Стояло лето, была хорошая, солнечная погода. Проходил какой-то праздник, поскольку жены и дети летчиков были приглашены на поле. Там специально построили длинные ряды трибун, на которых сидели веселые, нарядно одетые женщины с детьми. Самолеты взлетали, на большой высоте из них выпрыгивали парашютисты, на фоне голубого неба раскрывались белоснежные купола парашютов. Жены летчиков пытались угадать, чей самолет летит, кто прыгает...
Неожиданно на одном из «кукурузников» — четырехкрылом фанерном труженике войны — встал человек. Дернул за кольцо парашюта, который немедленно вылетел из-за спины и, раскрываясь, зацепился за хвост самолета. Парашютист (как оказалось потом — капитан-штабист, кстати, боявшийся прыгать) беспомощно повис.
Ситуация казалась практически безвыходной: сесть, не погубив парашютиста, самолет не может, а бедняга-парашютист никак не может отцепиться. Но он, очевидно, все же дергал отчаянно за стропы парашюта, и парашют внезапно отцепился, «захватив» собой поворотные детали оперения хвоста самолета. Парашютист комом полетел к земле, а самолет, потерявший стабилизаторы, сильно затрясло и бросило вниз. Мама, теряя сознание, проговорила: «Это — мой! Мой!!!»
Как потом рассказывали сослуживцы отца, по радиосвязи командир кричал ему: «Иванов, прыгай! Прыгай!!!» Но нужно знать время, когда это происходило, знать характер моего отца. Дядя Петя, приходившийся моему отцу родным братом, потом мне, подросшему, рассказывал, что когда батя приезжал на побывку домой и шел в баню, на него было страшно смотреть. На теле отца не было живого места от рубцов! Оказывается, в ходе войны он восемь раз (!) попадал в аварии с различными самолетами! Родные не могли спать в одной комнате с ним, поскольку ночами во сне он, бывало, страшно вскрикивал из-за своих ран. И уже через три дня отпуска не мог себе найти места: рвался летать, летать, летать...
...Чудес в жизни не бывает: самолет, практически полностью лишенный управления, критически терял высоту, уходя в пике. Пытаясь совершить аварийную посадку, отец героически бился за спасение самолета до конца, а когда все же решил катапультироваться, слишком мало оставалось до земли, чтобы раскрылся спасительный парашют...
Эти два события ярко запечатлелись в моей детской памяти. В результате этих страшных событий мы с мамой потеряли самых близких и дорогих людей. Молодая мама с маленьким сыном... До сегодняшнего дня испытываю благоговейную благодарность к тете Марусе и к дяде Николаю Прокофьевичу (царствие им небесное!) за то, что они, ни минуты не раздумывая, приютили меня и маму. Имея на руках двух своих детишек (моих двоюродного брата Юру и двоюродную сестру Валю), дядя и тетя поселили нас в своей полуподвальной квартире в Одессе, где и служил Николай Прокофьевич...
Вся моя сознательная жизнь — детство, отрочество, юность — связана с Одессой!
Школа. Одно, но сильнейшее воспоминание о педагоге по русскому языку и литературе. Каждый человек, наверное, запоминает «своего» школьного учителя, оставившего в его жизни наиболее яркий свет. Вот такой и была наша учительница Лидия Михайловна, яркая южная красавица. «Моя» учительница.
Могу честно сказать о себе, как и А.М.Горький: всем хорошим в себе я обязан книгам! Читал без разбору — все! Драйзер и Киплинг, Достоевский и Майн Рид, Чехов и Твен, Пушкин и А.Н. Островский, Лев Толстой (да, Льва Николаевича Толстого я читал вне школьной программы, причем как увлекательнейшую литературу!) и А.Н. Толстой! Доходило до того, что в школьной библиотеке изумительная пожилая, маленькая, седенькая Елизавета Матвеевна (из «бывших») искренне горевала: «Да что ж тебе еще дать-то? Право, ты уже все перечитал!» И вот словесница Лидия Михайловна очень осторожно задавала вдруг мне вопрос: «А ты помнишь, у Горького сказано...» Я краснел, назавтра прибегал, прочтя «как у Горького сказано». Но следовал еще вопрос: «А вот Пушкин по этому поводу писал...»
Лидия Михайловна научила любить русскую литературу, научила «читать сердцем».
Комната у нас с мамой была одна, мама очень уставала и засыпала мгновенно. Боясь потревожить мамин сон, я частенько читал под одеялом с фонариком. Позже я узнал, что так утолял «жажду познания» не я один...
Рос я поневоле самостоятельным пареньком: отца не было в живых, а мама, очень мною любимая мама, работала от зари до зари. Всю жизнь она поднималась в шесть утра, с работы приходила около девяти-десяти вечера. Мама быстро ужинала, и садилась за огромного размера бухгалтерские книги, вписывая туда каждый проданный нынче билет. Она трудилась кассиром на железнодорожном вокзале. Ее заработная плата составляла около шестидесяти тогдашних рублей. Конечно, этого мало для двоих — молодой женщины и растущего мальчишки. Скажем, почти каждый год мне требовались новые ботинки (заметьте: ботинки, а не туфли, потому что в ботинках можно ходить и зимой, а в туфлях — нет). А летом в ботинках было жарко. Это же Одесса! Нога росла быстро, и уже через полгода ботинки давили, как пыточный «испанский сапог». Забавно, но до сих пор я ношу обувь на размер больше, — слишком врезалась в память эта бесконечная боль от жмущих детских ботинок!
Иногда я размышляю, было ли мое детство счастливым, несмотря на тяготы послевоенных лет? Безусловно! Как бы я хотел, чтобы это чувство бесконечной радости жизни вернулось ко мне сейчас! А ведь нам, людям в возрасте, нужно очень сильное потрясение, чтобы однажды искренне восхититься красотой природы! Позолоченные верхушки сосен, фантастические радужные цвета — яркие, насыщенные! Причем, рядом — ярко-синий, сочно-зеленый, ярко-желтый! А расцветка рыбок у коралловых островов Кубы! Какие невероятные сочетания красок! Спасибо, Создатель!
Никто не посмеет сделать тебе замечание по сотворению всего живого на Земле! Только мы, люди, странные существа, можем позволить уничтожать себе подобного лишь за то, что он делает что-то, не нравящееся нам!
Мне очень полюбилась мысль: «Хочешь быть счастливым — стань им!» Именно так, в эту же минуту, я вполне могу себе сказать: «Я — счастлив!» Потому все наши несчастья — от лукавого! Я эту ситуацию называю «ножницами». Я хочу, но не могу добиться. Ножницы! Причем, ножницы, созданные самому себе.
Здесь уместно привести признание нашего Учителя с большой буквы К.С.Станиславского в письме Н.В.Тихомировой (1933 год, Станиславскому—70 лет): «Долго жил. Много видел. Был богат, потом обеднел. Видел свет. Имел хорошую семью, детей. Жизнь раскидала всех по миру. Искал славы. Нашел. Видел почести. Был молод. Состарился. Скоро надо умирать.
Теперь спросите у меня: в чем счастье на земле? В познавании. В работе и искусстве, в постигновении его. Познавая искусство в себе, познаешь природу, жизнь мира, смысл жизни, познаешь душу-талант!
Выше этого счастья нет. А успех? Бренность, какая скука принимать поздравления, отвечать на приветствия, писать благодарственные письма, диктовать интервью. Нет, лучше сидеть дома и следить, как внутри создается новый художественный образ».
От себя могу добавить: да, да и еще раз — да! Ничего более прекрасного нет, как ощутить, что ты почувствовал отправной момент того или иного произведения Автора! Умышленно пишу с большой буквы, поскольку не знаю более высокого наслаждения, чем «общение» с Гением Пушкина, Островского, Грибоедова, Чехова, Шекспира, Мольера, Шиллера!.. Сколько Ума! Сколько Сердца» Сколько Души! И сколько мыслей немедленно требуют они взамен!!!
Именно поэтому я чуть не плачу, когда тот или иной режиссер, ничтоже сумняшеся, хватается за имя Чехова или Достоевского не для того, чтобы открыть мне изумительный Мир и ход мыслям Гения, а чтобы показать свои ослиные уши, то есть, свой уровень познания мира. Есть огромное раскидистое дерево: там война и мир, слезы и радость, коварство и любовь, жизнь и смерть. И там есть глубокая философия, объединяющая эти понятия! Зачем же отламывать маленькую веточку от дуба и убеждать себя и нас, что это и есть подлинный дуб?!
Скажу проще. Друзья мои! Прочтите «Гамлета» и поведайте мне на уровне философии Шекспира: про что и о чем написана эта пьеса? Или «Три сестры»... Почему гений Чехов назвал эту пьесу комедией? Ведь до смешного доходит: ни сам Чехов, ни я, ни кто-либо другой не видели до сих пор «комедию» по жанру пяти пьес Антона Павловича!
Мама... Сколько испытаний ей довелось перенести в свои молодые годы! Война, ужас бомбежек, гибель самых дорогих людей... Потом изнурительная работа на станции с рассвета до сумерек, затем домашнее кропотливое составление отчета, иногда ночная «выездная» подработка по продаже билетов...
Мало, кто сейчас помнит железнодорожные вагоны, которые были в ходу после войны. Их можно увидеть в старых кинофильмах: деревянные, так называемые «плацкартные», с маленькими окнами, боковыми полками. Вагоны эти были, как правило, переполнены людьми. Что на вокзале, что в поездах людей было столько, что создавалось впечатление, будто вся страна встала в очередь за билетами, и все оставшееся в живых после войны население ринулось к поездам с целью куда-то переехать. Людские потоки на вокзалах с фанерными чемоданами, узлами, мешками были велики. За проездными билетами стояли в очереди, бывало, целыми сутками. Кассы работали и ночью, — за одну ночную смену кассирам платили копеек на 50-60 больше. Но самая «доходная» работа была у кассиров, которые, преодолевая смертельную усталость, набирали после дневной смены прокомпостированные билеты в разные направления, садились в эти переполненные поезда и там, с превеликим трудом прокладывая себе путь, предлагали имеющиеся билеты в разные города. Это была законная практика. За каждый проданный билет кассир получал свой процент, но не более одного рубля. Представьте себе: молоденькая женщина в толпе чужих, сонных людей, с пачкой билетов и денег пробиралась из вагона в вагон. Ночью! Мама всегда вздрагивала, когда рассказывала о тамбурах того времени. Это были не нынешние тамбуры со стенками «гармошкой» и почти сплошным полом. Это был выход в грохочущую и прыгающую тьму. Две открытые металлические площадки смежных вагонов... Приходилось в полной темноте, часто с отсутствием поручней, при сильных порывах ветра, на ощупь искать ходящую ходуном ручку противоположной двери, которую частенько запирали проводники. Тогда нужно как можно громче стучать и ждать, приготовив рубль для отпиравшего дверь проводника. Дождь, снег, мороз, ветер... Переживания по поводу сохранности билетов и денег... Томительное ожидание поезда на чужой станции и такое долгое возвращение домой... А через несколько часов — новая рабочая смена...
Сейчас я часто размышляю о подвижничестве поколения тех суровых лет, победившего в войне, а затем поднимавшего страну из руин. Ведь эти люди, скромные рядовые труженики, пережили чудовищные моральные тяготы, и вынесли на своих плечах колоссальные перегрузки, превышающие теоретически возможные! А сколько лет идет и не прекращается гнусная кампания оплевывания стоического подвига великого поколения! И «совки», дескать, они, и рабы, и «шариковы»... Какое будущее может быть у страны, позволяющей наймитам нынешних «олигархов» плевать на свою историю, унижать заслуживших почет и уважение стариков, топтать могилы погибших и умерших? Кто ответит?!..
Впрочем, с какого момента я увидел, прочувствовал, что есть другая жизнь, помню очень четко.
Я был с компанией. Шла очередная встреча Нового года. Но в этот раз находилась с нами малозаметная, не очень красивая, невысокого роста девушка. И мой приятель, который знал ее, неожиданно для всех (настроение-то было — выпить и потанцевать) попросил ее прочесть что-нибудь. Я подумал, что он шутит. Но она, не вставая со стула, просто сразу же стала читать стихи...
Ничего подобного я до этого не видел, не слышал и не предполагал. Она читала не очень громко, но так выразительно, с таким сердцем и так мудро, что я, будучи не в силах оторвать от нее взгляда и весь обратившись в слух, понял, что теперь моя жизнь разделяется на «до» этого события и «после».
Приятель рассказал мне, что она учится в театральной студии, и считается там способной. Я, не мешкая, под порывом сильнейшего впечатления, отправился в эту двухгодичную студию и поступил в нее. Руководителем был режиссер одесского русского театра драмы Михаил Еремеевич Тилькер. Светлая ему память и огромное спасибо за ум и энциклопедические познания, за внутреннюю глубокую культуру, которой он нас, пятнадцать своих воспитанников-студийцев, просто очаровал!
Для меня началась совсем другая жизнь: днем - центральная библиотека вместо пляжа, а по вечерам — студия, репетиции, совершенно иной манящий, волшебный мир искусства...
Одно из моих первых потрясений — спектакль «Живой труп» Л.Н. Толстого в театре имени Евг. Вахтангова. В главной роли Протасова — уникальный актер России Николай Гриценко. Я - студент первого курса. Сижу на галерке, глаз не могу оторвать от сцены. Начинается «трактирный» эпизод. Я с удивлением и неприязнью смотрю на вновь появившееся действующее лицо - обросшее, оборванное, ведущее неторопливый рассказ о своей тяжелой участи... И вдруг я понимаю, что это тот же Гриценко, что играл несколько минут назад! Только его персонаж прожил трудные годы, опустился, спился и вот сейчас рассказывает случайному собутыльнику о себе. Я не верил своим глазам! Ведь прошел лишь антракт, а передо мной предстал совершенно другой человек. Дальше спектакль я смотрел сквозь пелену слез. Я посещал театр в Одессе, успел побывать на многих спектаклях в Москве, но чтобы так!
Прошли годы. Я, уже будучи режиссером Мало-
го театра, приехал как-то на встречу старого Нового года в знаменитую нашу Рузу. Там, в просторной столовой на первом этаже, к празднику артисты разных театров подготовили и накрыли столики. Неожиданно к столу работников Малого театра подсаживается наш актер, народный артист РСФСР Геннадий Сергеев и его друг... народный артист СССР Николай Олимпиевич Гриценко! Я буквально онемел, и только смотрел на него влюбленными глазами, на что Гриценко с улыбкой, наконец, сказал: «Не смотрите на меня так, я абсолютно правильной ориентации». «Я тоже», — робко промолвил я, но глаз отвести не мог. Мы хорошо выпили, разговорились. Я рассказал ему о своем первом впечатлении от того спектакля, от его игры, от других его работ в театре и кино. Я чувствовал, что Николаю Олимпиевичу это приятно, но также понимал: ему говорили нечто подобное уже много-много раз. И это заслуженные комплименты. Гриценко, как и мой любимый друг Валерий Носик, обладал той притягательной аурой, которая обволакивала всех людей, находящихся рядом, — все начинали улыбаться, добреть, находясь рядом.
Николай Олимпиевич Гриценко — классический пример актера — перевоплощения. Одаренный от Бога, он никогда не повторял себя ни в спектаклях, ни, тем более, в кинофильмах, где особенно были видны все нюансы того образа, который он мастерски создавал. Всегда разная интонация, тембр голоса, всегда разные глаза, принадлежащие только тому персонажу, которым Николай Олимпиевич жил в настоящую минуту. Именно жил, так как он никогда не играл образы. Он ими был! Гриценко мог логикой персонажа мыслить, отвечать, действовать!