Новости
«Листая старые подшивки»
ЖИЗНЬ ТРАДИЦИИ,
«Листая старые подшивки» ЖИЗНЬ ТРАДИЦИИ,
«Листая старые подшивки»
ЖИЗНЬ ТРАДИЦИИ,
или Свирепая требовательность к себе актрисы Панковой
Татьяна Панкова — яростный апологет и защитник Малого театра, и действительно, в ее игре оживают его традиции, кажется, что за ней встает целая вереница знаменитых характерных актрис далекого и более близкого прошлого — С.П. Акимова, Н.В. Рыкалова, Н.М. Медведева, что ее осеняет могучая тень В.О. Массалитиновой, которую мы еще помним в знаменитых ее ролях. Традиция Малого театра — игра широкими мазками, сочность масляных красок, масштабный охват быта, красота и полнозвучие русской речи — все это заставляет говорить о Панковой как о носительнице живой традиции, которая, к сожалению, порой кажется почти угасшей. При этом она абсолютно индивидуальна, никого и ни в чем не повторяет.
Панкова часто бывает на сцене чудной, смешной, гомерически нелепой, басовито шумной, пластично громоздкой. Она хитро и искусно умеет обыграть уморительную грацию танцующей слонихи или гиппопотамихи, ни на секунду не теряя при этом обаяния прирожденной артистичности, ухитряясь быть легкой и стремительной при основательной громоздкости большинства своих героинь.
Кого бы она ни играла, какими бы пожилыми или старыми ни были ее героини (а почти всегда они бывают именно такими), она в какие-то минуты на сцене кажется большим, неуклюжим, смешно переваливающимся ребенком, которого легко обрадовать и легко обидеть, которого ничего не стоит осчастливить или непоправимо обмануть. Она заливисто, неудержимо смеется и горько, взахлеб плачет, вспыхивает, как порох, и тут же успокаивается, если что-нибудь отвлечет или увлечет ее.
Играя сваху в «Женитьбе Бальзаминовая А.Н. Островского, она ' появлялась в широкой юбке, сшитой из каких-то ярких тряпок, как лоскутное одеяло, — замоскворецкая шутиха, купеческая клоунесса. А плечи ее были покрыты скромнейшей коричневой накидкой — деталь наряда горькой вдовицы, намек на «сиротство», на «недостатки», на бедственное положение. На голове ее красовался довольно чинный чепец, а на нем водружена была крохотная, кокетливая шляпка с цветочками, явно чей-то подарок, пожертвованный за ненадобностью. В руках — сбруя с бубенцами, которыми она звонко возвещала свое, всегда несколько театрализованное появление.
Восьмидесятилетняя Элоиза и ее стошестилетняя матушка в «Мамуре» Жана Сармана давно уже поменялись ролями — престарелая мадам Муре вела себя, как шаловливая девчонка, а дочь — как солидная, строгая мать. Элоиза Панковой могла казаться даже черствой в своей суровости, но, как зеленые побеги сквозь корявую кору старого дерева, в ней то и дело пробивались и грустная нежность, и почти суеверный страх за едва теплившуюся жизнь матери, и горячая ненависть к тупым и злым членам семейства Муре.
В последней картине она стояла у постели умирающей Мамуре, крупные слезы неудержимо катились по ее лицу, и вдруг мы понимали, что когда не станет матери, она не останется в этом доме, не склонит головы перед его наглым хозяином, наверное, где-нибудь в монастыре доживет одинокие дни, скоротает свое сиротство, укроет от посторонних глаз свою больше чем дочернюю — материнскую боль, тоску женщины, потерявшей ребенка — мать.
В роли Тельбы («Утренняя фея» А. Касоны) Панкова соединяла ворчливую простоту, внешнюю обыденность с внутренней патетикой, масштабом философского охвата роли. Она как будто «ничего не делала», ничего не играла, но вы чувствовали, что ее присутствие было необходимо всем окружающим. Она была как большая старая печь, которая тоже ведь «ничего не делает», просто согревает дом своим теплом.
А между тем в ней жила неутихающая боль — семерых сыновей потеряла она в один день во время взрыва шахты. И выжить ей помогла ее вера, ее подлинная религия — жизнь. Она свято верила в жизнь, которая для нее была и богом, и долгом, и служением, и молитвой, и, несмотря ни на что, радостью.
Энона Панковой («Федра» Ж. Расина) — не безликая наперсница трагической героини, а ее мрачная жрица, зловещая вдохновительница, жестокая и лукавая советчица, готовая фанатически принести все в жертву, чтобы сохранить и утвердить царственное, почти божественное величие своей воспитанницы.
Суровый безулыбчатый юмор, какое-то комедийное величие есть в эпизодической роли Евсевны в «Холопах» П. Гнедича. Столетняя старуха, пережившая царствования Петра Великого, Елизаветы, Екатерины Второй, Павла, почти неподвижно сидит на высокой печи и чаще всего невпопад роняет сверху свои увесистые реплики с поистине эпическим равнодушием. Старость ограничила ее движения, но не сделала слабой, дряхлой. Она высится как некий монумент, обломок петровской эпохи. Кажется, что она вырублена из камня, может быть, из осколка того самого валуна, на котором стоит Фальконетов всадник.
В роли Фетиньи Епишкиной из пьесы А.Н. Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын» Панкова покорно сносит жестокие побои мужа и взвивается на дыбы от малейшей обиды соседей, мучается от жгучей, непереносимой зависти и демонстрирует идолоподобную надменность. В сытом благодушии она являет собою существо человекоподобное, а в ненависти — звероподобное. Но вполне человеком не бывает никогда.
Что бы ни играла Панкова, ее создания трудно представить вне интерьера Малого театра, вне его уютной праздничной пышности, вне роскоши его пурпурно-золотых лож.
К сожалению, мы теряем лучшие традиции наших лучших театров. Нам остается тосковать по волшебству сценической атмосферы, уходящей из Художественного театра, сожалеть, что сценическая речь актеров Малого театра уже не может считаться образцовой, как это когда-то было.
Панкова одна из немногих современных актрис, которая хранит и утверждает определенную школу, определенную театральную культуру. Этому способствуют и ее ревностное, самозабвенное отношение к театру, ее свирепая требовательность к себе.
«Как вы живете, Татьяна Петровна?» — спрашиваешь ее при встрече. «Проваливаю роль», — почти неизменно, с отчаянной убежденностью отвечает она.
Когда-то Панкова играла в какой-то неудачной постановке комедии Карло Гольдони. Оказавшись в Венеции, она разыскала на какой-то площади памятник Гольдони, бухнулась перед ним на колени и воскликнула со всем своим темпераментом — «Прости, Карло, что я так плохо играла в твоей пьесе!»
Недавно Панкова отметила свое семидесятилетие и пятидесятилетие служения сцене. Я думаю, что в эти дни Гольдони отпустил ей все грехи, а великие тени Гоголя, Островского, Толстого (она прекрасно играла в их пьесах) благословили ее на долгую жизнь и счастливое творчество.
Борис Львов-Анохин
«Независимая газета», 16 декабря 1993 г.
ЖИЗНЬ ТРАДИЦИИ,
или Свирепая требовательность к себе актрисы Панковой
Татьяна Панкова — яростный апологет и защитник Малого театра, и действительно, в ее игре оживают его традиции, кажется, что за ней встает целая вереница знаменитых характерных актрис далекого и более близкого прошлого — С.П. Акимова, Н.В. Рыкалова, Н.М. Медведева, что ее осеняет могучая тень В.О. Массалитиновой, которую мы еще помним в знаменитых ее ролях. Традиция Малого театра — игра широкими мазками, сочность масляных красок, масштабный охват быта, красота и полнозвучие русской речи — все это заставляет говорить о Панковой как о носительнице живой традиции, которая, к сожалению, порой кажется почти угасшей. При этом она абсолютно индивидуальна, никого и ни в чем не повторяет.
Панкова часто бывает на сцене чудной, смешной, гомерически нелепой, басовито шумной, пластично громоздкой. Она хитро и искусно умеет обыграть уморительную грацию танцующей слонихи или гиппопотамихи, ни на секунду не теряя при этом обаяния прирожденной артистичности, ухитряясь быть легкой и стремительной при основательной громоздкости большинства своих героинь.
Кого бы она ни играла, какими бы пожилыми или старыми ни были ее героини (а почти всегда они бывают именно такими), она в какие-то минуты на сцене кажется большим, неуклюжим, смешно переваливающимся ребенком, которого легко обрадовать и легко обидеть, которого ничего не стоит осчастливить или непоправимо обмануть. Она заливисто, неудержимо смеется и горько, взахлеб плачет, вспыхивает, как порох, и тут же успокаивается, если что-нибудь отвлечет или увлечет ее.
Играя сваху в «Женитьбе Бальзаминовая А.Н. Островского, она ' появлялась в широкой юбке, сшитой из каких-то ярких тряпок, как лоскутное одеяло, — замоскворецкая шутиха, купеческая клоунесса. А плечи ее были покрыты скромнейшей коричневой накидкой — деталь наряда горькой вдовицы, намек на «сиротство», на «недостатки», на бедственное положение. На голове ее красовался довольно чинный чепец, а на нем водружена была крохотная, кокетливая шляпка с цветочками, явно чей-то подарок, пожертвованный за ненадобностью. В руках — сбруя с бубенцами, которыми она звонко возвещала свое, всегда несколько театрализованное появление.
Восьмидесятилетняя Элоиза и ее стошестилетняя матушка в «Мамуре» Жана Сармана давно уже поменялись ролями — престарелая мадам Муре вела себя, как шаловливая девчонка, а дочь — как солидная, строгая мать. Элоиза Панковой могла казаться даже черствой в своей суровости, но, как зеленые побеги сквозь корявую кору старого дерева, в ней то и дело пробивались и грустная нежность, и почти суеверный страх за едва теплившуюся жизнь матери, и горячая ненависть к тупым и злым членам семейства Муре.
В последней картине она стояла у постели умирающей Мамуре, крупные слезы неудержимо катились по ее лицу, и вдруг мы понимали, что когда не станет матери, она не останется в этом доме, не склонит головы перед его наглым хозяином, наверное, где-нибудь в монастыре доживет одинокие дни, скоротает свое сиротство, укроет от посторонних глаз свою больше чем дочернюю — материнскую боль, тоску женщины, потерявшей ребенка — мать.
В роли Тельбы («Утренняя фея» А. Касоны) Панкова соединяла ворчливую простоту, внешнюю обыденность с внутренней патетикой, масштабом философского охвата роли. Она как будто «ничего не делала», ничего не играла, но вы чувствовали, что ее присутствие было необходимо всем окружающим. Она была как большая старая печь, которая тоже ведь «ничего не делает», просто согревает дом своим теплом.
А между тем в ней жила неутихающая боль — семерых сыновей потеряла она в один день во время взрыва шахты. И выжить ей помогла ее вера, ее подлинная религия — жизнь. Она свято верила в жизнь, которая для нее была и богом, и долгом, и служением, и молитвой, и, несмотря ни на что, радостью.
Энона Панковой («Федра» Ж. Расина) — не безликая наперсница трагической героини, а ее мрачная жрица, зловещая вдохновительница, жестокая и лукавая советчица, готовая фанатически принести все в жертву, чтобы сохранить и утвердить царственное, почти божественное величие своей воспитанницы.
Суровый безулыбчатый юмор, какое-то комедийное величие есть в эпизодической роли Евсевны в «Холопах» П. Гнедича. Столетняя старуха, пережившая царствования Петра Великого, Елизаветы, Екатерины Второй, Павла, почти неподвижно сидит на высокой печи и чаще всего невпопад роняет сверху свои увесистые реплики с поистине эпическим равнодушием. Старость ограничила ее движения, но не сделала слабой, дряхлой. Она высится как некий монумент, обломок петровской эпохи. Кажется, что она вырублена из камня, может быть, из осколка того самого валуна, на котором стоит Фальконетов всадник.
В роли Фетиньи Епишкиной из пьесы А.Н. Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын» Панкова покорно сносит жестокие побои мужа и взвивается на дыбы от малейшей обиды соседей, мучается от жгучей, непереносимой зависти и демонстрирует идолоподобную надменность. В сытом благодушии она являет собою существо человекоподобное, а в ненависти — звероподобное. Но вполне человеком не бывает никогда.
Что бы ни играла Панкова, ее создания трудно представить вне интерьера Малого театра, вне его уютной праздничной пышности, вне роскоши его пурпурно-золотых лож.
К сожалению, мы теряем лучшие традиции наших лучших театров. Нам остается тосковать по волшебству сценической атмосферы, уходящей из Художественного театра, сожалеть, что сценическая речь актеров Малого театра уже не может считаться образцовой, как это когда-то было.
Панкова одна из немногих современных актрис, которая хранит и утверждает определенную школу, определенную театральную культуру. Этому способствуют и ее ревностное, самозабвенное отношение к театру, ее свирепая требовательность к себе.
«Как вы живете, Татьяна Петровна?» — спрашиваешь ее при встрече. «Проваливаю роль», — почти неизменно, с отчаянной убежденностью отвечает она.
Когда-то Панкова играла в какой-то неудачной постановке комедии Карло Гольдони. Оказавшись в Венеции, она разыскала на какой-то площади памятник Гольдони, бухнулась перед ним на колени и воскликнула со всем своим темпераментом — «Прости, Карло, что я так плохо играла в твоей пьесе!»
Недавно Панкова отметила свое семидесятилетие и пятидесятилетие служения сцене. Я думаю, что в эти дни Гольдони отпустил ей все грехи, а великие тени Гоголя, Островского, Толстого (она прекрасно играла в их пьесах) благословили ее на долгую жизнь и счастливое творчество.
Борис Львов-Анохин
«Независимая газета», 16 декабря 1993 г.
Дата публикации: 15.07.2011
«Листая старые подшивки»
ЖИЗНЬ ТРАДИЦИИ,
или Свирепая требовательность к себе актрисы Панковой
Татьяна Панкова — яростный апологет и защитник Малого театра, и действительно, в ее игре оживают его традиции, кажется, что за ней встает целая вереница знаменитых характерных актрис далекого и более близкого прошлого — С.П. Акимова, Н.В. Рыкалова, Н.М. Медведева, что ее осеняет могучая тень В.О. Массалитиновой, которую мы еще помним в знаменитых ее ролях. Традиция Малого театра — игра широкими мазками, сочность масляных красок, масштабный охват быта, красота и полнозвучие русской речи — все это заставляет говорить о Панковой как о носительнице живой традиции, которая, к сожалению, порой кажется почти угасшей. При этом она абсолютно индивидуальна, никого и ни в чем не повторяет.
Панкова часто бывает на сцене чудной, смешной, гомерически нелепой, басовито шумной, пластично громоздкой. Она хитро и искусно умеет обыграть уморительную грацию танцующей слонихи или гиппопотамихи, ни на секунду не теряя при этом обаяния прирожденной артистичности, ухитряясь быть легкой и стремительной при основательной громоздкости большинства своих героинь.
Кого бы она ни играла, какими бы пожилыми или старыми ни были ее героини (а почти всегда они бывают именно такими), она в какие-то минуты на сцене кажется большим, неуклюжим, смешно переваливающимся ребенком, которого легко обрадовать и легко обидеть, которого ничего не стоит осчастливить или непоправимо обмануть. Она заливисто, неудержимо смеется и горько, взахлеб плачет, вспыхивает, как порох, и тут же успокаивается, если что-нибудь отвлечет или увлечет ее.
Играя сваху в «Женитьбе Бальзаминовая А.Н. Островского, она ' появлялась в широкой юбке, сшитой из каких-то ярких тряпок, как лоскутное одеяло, — замоскворецкая шутиха, купеческая клоунесса. А плечи ее были покрыты скромнейшей коричневой накидкой — деталь наряда горькой вдовицы, намек на «сиротство», на «недостатки», на бедственное положение. На голове ее красовался довольно чинный чепец, а на нем водружена была крохотная, кокетливая шляпка с цветочками, явно чей-то подарок, пожертвованный за ненадобностью. В руках — сбруя с бубенцами, которыми она звонко возвещала свое, всегда несколько театрализованное появление.
Восьмидесятилетняя Элоиза и ее стошестилетняя матушка в «Мамуре» Жана Сармана давно уже поменялись ролями — престарелая мадам Муре вела себя, как шаловливая девчонка, а дочь — как солидная, строгая мать. Элоиза Панковой могла казаться даже черствой в своей суровости, но, как зеленые побеги сквозь корявую кору старого дерева, в ней то и дело пробивались и грустная нежность, и почти суеверный страх за едва теплившуюся жизнь матери, и горячая ненависть к тупым и злым членам семейства Муре.
В последней картине она стояла у постели умирающей Мамуре, крупные слезы неудержимо катились по ее лицу, и вдруг мы понимали, что когда не станет матери, она не останется в этом доме, не склонит головы перед его наглым хозяином, наверное, где-нибудь в монастыре доживет одинокие дни, скоротает свое сиротство, укроет от посторонних глаз свою больше чем дочернюю — материнскую боль, тоску женщины, потерявшей ребенка — мать.
В роли Тельбы («Утренняя фея» А. Касоны) Панкова соединяла ворчливую простоту, внешнюю обыденность с внутренней патетикой, масштабом философского охвата роли. Она как будто «ничего не делала», ничего не играла, но вы чувствовали, что ее присутствие было необходимо всем окружающим. Она была как большая старая печь, которая тоже ведь «ничего не делает», просто согревает дом своим теплом.
А между тем в ней жила неутихающая боль — семерых сыновей потеряла она в один день во время взрыва шахты. И выжить ей помогла ее вера, ее подлинная религия — жизнь. Она свято верила в жизнь, которая для нее была и богом, и долгом, и служением, и молитвой, и, несмотря ни на что, радостью.
Энона Панковой («Федра» Ж. Расина) — не безликая наперсница трагической героини, а ее мрачная жрица, зловещая вдохновительница, жестокая и лукавая советчица, готовая фанатически принести все в жертву, чтобы сохранить и утвердить царственное, почти божественное величие своей воспитанницы.
Суровый безулыбчатый юмор, какое-то комедийное величие есть в эпизодической роли Евсевны в «Холопах» П. Гнедича. Столетняя старуха, пережившая царствования Петра Великого, Елизаветы, Екатерины Второй, Павла, почти неподвижно сидит на высокой печи и чаще всего невпопад роняет сверху свои увесистые реплики с поистине эпическим равнодушием. Старость ограничила ее движения, но не сделала слабой, дряхлой. Она высится как некий монумент, обломок петровской эпохи. Кажется, что она вырублена из камня, может быть, из осколка того самого валуна, на котором стоит Фальконетов всадник.
В роли Фетиньи Епишкиной из пьесы А.Н. Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын» Панкова покорно сносит жестокие побои мужа и взвивается на дыбы от малейшей обиды соседей, мучается от жгучей, непереносимой зависти и демонстрирует идолоподобную надменность. В сытом благодушии она являет собою существо человекоподобное, а в ненависти — звероподобное. Но вполне человеком не бывает никогда.
Что бы ни играла Панкова, ее создания трудно представить вне интерьера Малого театра, вне его уютной праздничной пышности, вне роскоши его пурпурно-золотых лож.
К сожалению, мы теряем лучшие традиции наших лучших театров. Нам остается тосковать по волшебству сценической атмосферы, уходящей из Художественного театра, сожалеть, что сценическая речь актеров Малого театра уже не может считаться образцовой, как это когда-то было.
Панкова одна из немногих современных актрис, которая хранит и утверждает определенную школу, определенную театральную культуру. Этому способствуют и ее ревностное, самозабвенное отношение к театру, ее свирепая требовательность к себе.
«Как вы живете, Татьяна Петровна?» — спрашиваешь ее при встрече. «Проваливаю роль», — почти неизменно, с отчаянной убежденностью отвечает она.
Когда-то Панкова играла в какой-то неудачной постановке комедии Карло Гольдони. Оказавшись в Венеции, она разыскала на какой-то площади памятник Гольдони, бухнулась перед ним на колени и воскликнула со всем своим темпераментом — «Прости, Карло, что я так плохо играла в твоей пьесе!»
Недавно Панкова отметила свое семидесятилетие и пятидесятилетие служения сцене. Я думаю, что в эти дни Гольдони отпустил ей все грехи, а великие тени Гоголя, Островского, Толстого (она прекрасно играла в их пьесах) благословили ее на долгую жизнь и счастливое творчество.
Борис Львов-Анохин
«Независимая газета», 16 декабря 1993 г.
ЖИЗНЬ ТРАДИЦИИ,
или Свирепая требовательность к себе актрисы Панковой
Татьяна Панкова — яростный апологет и защитник Малого театра, и действительно, в ее игре оживают его традиции, кажется, что за ней встает целая вереница знаменитых характерных актрис далекого и более близкого прошлого — С.П. Акимова, Н.В. Рыкалова, Н.М. Медведева, что ее осеняет могучая тень В.О. Массалитиновой, которую мы еще помним в знаменитых ее ролях. Традиция Малого театра — игра широкими мазками, сочность масляных красок, масштабный охват быта, красота и полнозвучие русской речи — все это заставляет говорить о Панковой как о носительнице живой традиции, которая, к сожалению, порой кажется почти угасшей. При этом она абсолютно индивидуальна, никого и ни в чем не повторяет.
Панкова часто бывает на сцене чудной, смешной, гомерически нелепой, басовито шумной, пластично громоздкой. Она хитро и искусно умеет обыграть уморительную грацию танцующей слонихи или гиппопотамихи, ни на секунду не теряя при этом обаяния прирожденной артистичности, ухитряясь быть легкой и стремительной при основательной громоздкости большинства своих героинь.
Кого бы она ни играла, какими бы пожилыми или старыми ни были ее героини (а почти всегда они бывают именно такими), она в какие-то минуты на сцене кажется большим, неуклюжим, смешно переваливающимся ребенком, которого легко обрадовать и легко обидеть, которого ничего не стоит осчастливить или непоправимо обмануть. Она заливисто, неудержимо смеется и горько, взахлеб плачет, вспыхивает, как порох, и тут же успокаивается, если что-нибудь отвлечет или увлечет ее.
Играя сваху в «Женитьбе Бальзаминовая А.Н. Островского, она ' появлялась в широкой юбке, сшитой из каких-то ярких тряпок, как лоскутное одеяло, — замоскворецкая шутиха, купеческая клоунесса. А плечи ее были покрыты скромнейшей коричневой накидкой — деталь наряда горькой вдовицы, намек на «сиротство», на «недостатки», на бедственное положение. На голове ее красовался довольно чинный чепец, а на нем водружена была крохотная, кокетливая шляпка с цветочками, явно чей-то подарок, пожертвованный за ненадобностью. В руках — сбруя с бубенцами, которыми она звонко возвещала свое, всегда несколько театрализованное появление.
Восьмидесятилетняя Элоиза и ее стошестилетняя матушка в «Мамуре» Жана Сармана давно уже поменялись ролями — престарелая мадам Муре вела себя, как шаловливая девчонка, а дочь — как солидная, строгая мать. Элоиза Панковой могла казаться даже черствой в своей суровости, но, как зеленые побеги сквозь корявую кору старого дерева, в ней то и дело пробивались и грустная нежность, и почти суеверный страх за едва теплившуюся жизнь матери, и горячая ненависть к тупым и злым членам семейства Муре.
В последней картине она стояла у постели умирающей Мамуре, крупные слезы неудержимо катились по ее лицу, и вдруг мы понимали, что когда не станет матери, она не останется в этом доме, не склонит головы перед его наглым хозяином, наверное, где-нибудь в монастыре доживет одинокие дни, скоротает свое сиротство, укроет от посторонних глаз свою больше чем дочернюю — материнскую боль, тоску женщины, потерявшей ребенка — мать.
В роли Тельбы («Утренняя фея» А. Касоны) Панкова соединяла ворчливую простоту, внешнюю обыденность с внутренней патетикой, масштабом философского охвата роли. Она как будто «ничего не делала», ничего не играла, но вы чувствовали, что ее присутствие было необходимо всем окружающим. Она была как большая старая печь, которая тоже ведь «ничего не делает», просто согревает дом своим теплом.
А между тем в ней жила неутихающая боль — семерых сыновей потеряла она в один день во время взрыва шахты. И выжить ей помогла ее вера, ее подлинная религия — жизнь. Она свято верила в жизнь, которая для нее была и богом, и долгом, и служением, и молитвой, и, несмотря ни на что, радостью.
Энона Панковой («Федра» Ж. Расина) — не безликая наперсница трагической героини, а ее мрачная жрица, зловещая вдохновительница, жестокая и лукавая советчица, готовая фанатически принести все в жертву, чтобы сохранить и утвердить царственное, почти божественное величие своей воспитанницы.
Суровый безулыбчатый юмор, какое-то комедийное величие есть в эпизодической роли Евсевны в «Холопах» П. Гнедича. Столетняя старуха, пережившая царствования Петра Великого, Елизаветы, Екатерины Второй, Павла, почти неподвижно сидит на высокой печи и чаще всего невпопад роняет сверху свои увесистые реплики с поистине эпическим равнодушием. Старость ограничила ее движения, но не сделала слабой, дряхлой. Она высится как некий монумент, обломок петровской эпохи. Кажется, что она вырублена из камня, может быть, из осколка того самого валуна, на котором стоит Фальконетов всадник.
В роли Фетиньи Епишкиной из пьесы А.Н. Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын» Панкова покорно сносит жестокие побои мужа и взвивается на дыбы от малейшей обиды соседей, мучается от жгучей, непереносимой зависти и демонстрирует идолоподобную надменность. В сытом благодушии она являет собою существо человекоподобное, а в ненависти — звероподобное. Но вполне человеком не бывает никогда.
Что бы ни играла Панкова, ее создания трудно представить вне интерьера Малого театра, вне его уютной праздничной пышности, вне роскоши его пурпурно-золотых лож.
К сожалению, мы теряем лучшие традиции наших лучших театров. Нам остается тосковать по волшебству сценической атмосферы, уходящей из Художественного театра, сожалеть, что сценическая речь актеров Малого театра уже не может считаться образцовой, как это когда-то было.
Панкова одна из немногих современных актрис, которая хранит и утверждает определенную школу, определенную театральную культуру. Этому способствуют и ее ревностное, самозабвенное отношение к театру, ее свирепая требовательность к себе.
«Как вы живете, Татьяна Петровна?» — спрашиваешь ее при встрече. «Проваливаю роль», — почти неизменно, с отчаянной убежденностью отвечает она.
Когда-то Панкова играла в какой-то неудачной постановке комедии Карло Гольдони. Оказавшись в Венеции, она разыскала на какой-то площади памятник Гольдони, бухнулась перед ним на колени и воскликнула со всем своим темпераментом — «Прости, Карло, что я так плохо играла в твоей пьесе!»
Недавно Панкова отметила свое семидесятилетие и пятидесятилетие служения сцене. Я думаю, что в эти дни Гольдони отпустил ей все грехи, а великие тени Гоголя, Островского, Толстого (она прекрасно играла в их пьесах) благословили ее на долгую жизнь и счастливое творчество.
Борис Львов-Анохин
«Независимая газета», 16 декабря 1993 г.
Дата публикации: 15.07.2011
Художественный руководитель Малого театра —
народный артист СССР Юрий Мефодьевич Соломин
Партнеры
Информационная поддержка
Оценка качества услуг учреждений культуры
