Новости

ЕСЛИ ПОЛУЧАЕШЬ ХОТЬ МАЛЕНЬКИЙ КУСОЧЕК СПРАВЕДЛИВОСТИ, ТО ЭТО ГРЕЕТ

Александр Сергеевич Потапов переступил порог Малого театра в 1962 году, сменив офицерский мундир на сценические костюмы. В следующем театральном сезоне исполнится пятьдесят лет, как артист Потапов верой и правдой служит Малому театру, где уже сыграл более восьмидесяти ролей. Творческую биографию этого артиста можно по праву считать живой летописью советского театра. Еще студентом он играл в пьесах Софронова, Зорина, Корнейчука. Молодым артистом участвовал в постановках по произведениям Маршака, Вишневского, Симонова. Даже сыграл роль Макарова в «Целине» по книге генсека Брежнева.
Как и положено, подлинные талант и мастерство актера проявились в созданных им классических образах. Потапов играет Якова в «Старике» Горького, Ивана в «Коньке-горбунке» Ершова, Скотинина в «Недоросле» Фонвизина, Восмибратова в «Лесе» Островского, Лопахина в «Вишневом саде» и Лебедева в «Иванове» Чехова, Муромского в «Свадьбе Кречинского» Сухово-Кобылина.
Сегодня народный артист России, лауреат Государственной премии РСФСР им. братьев Васильевых (на счету артиста более 70 фильмов), лауреат Государственной премии России Александр Потапов блистательно исполняет роль Городничего в гоголевском «Ревизоре», Митрича в драме «Власть тьмы» Толстого, Мамаева в комедии «На всякого мудреца довольно простоты», Шамраева в «Чайке» Чехова. Внешне выразительный, харизматичный, Потапов, как правило, наделяет своих персонажей самыми узнаваемыми человеческими слабостями, достоинствами, пороками. Его герои — это прежде всего живые люди, чья натура и чей характер проявляются полнокровно, колоритно, необыкновенно ярко. В этом и заключается особая привлекательность созданных Александром Потаповым образов. Наверное, это неспроста, ведь артист повидал в своей жизни очень многое и очень многих. А актерская память лучше всякой энциклопедии...

Детство пришлось на сталинскую эпоху. Сталина застал основательно, не один раз видел его праздничные парады и самого на трибуне. В детстве я по театрам не ходил. Мой отец был летчиком, и наша семья наездилась по гарнизонам будь здоров! Какой там театр! Но тогда удивительно работало радио, а в гарнизонах это было единственной связью с миром. И вот однажды я по радио услышал голос, который что-то очень эмоционально читал. И это было так здорово, так завораживало. Это было так красиво, что я не мог оторваться и стал слушать. И потом только узнал, что слушал Александра Алексеевича Остужева. Это был «Уриэль Акоста» Гуцкова, спектакль Малого театра. И я в двенадцать лет услышал и понял, что это что-то замечательное. Что бы там ни говорили о Советском Союзе, мое детство было счастливым не потому, что был Сталин. Хотя, может быть, и потому... Конечно, отец тоже был репрессирован, но он никогда не говорил об этом, не плакался и не страдал по этому поводу. Таковы были реалии жизни. Конечно, это не было нормальным, но такая была жизнь у всех.
Я помню, что мы много ходили на каток, ходили на елку. У нас во дворе водились компании, в которых мы молодые мальчишки, могли бы стать бандитами. И кто-то стал и потом сидел в тюрьме. А кто-то, как я и многие другие, стали нормальными людьми. Такая была жизнь... Но помню, что даже в этих компаниях были нормальные правила, был свой кодекс чести: лежачих никто не бил, никто от нечего делать никого не калечил. Помню времена, когда «бараки» дрались с «кирпичным домом». То есть те, кто жил в бараках, сходились в кулачном бою с теми, кто жил в кирпичном доме. Это было глупо и наивно, но это было понятно. И в какой-то степени справедливо. Даже в этой схватке были какие-то рамки человеческих взаимоотношений: что делать было можно, а что нельзя. Украсть можно было, но украсть у какой-нибудь бабульки было никак нельзя! Ну, нельзя! Как? У бабульки украсть! Она же умрет! И когда сегодня встречаю какого-нибудь старичка, который рассказывает мне, что его там-то и там-то опять обманули, я вспоминаю другое время...
Учился я в Суворовском училище. Мы были все вместе, дружили, помогали друг другу. Это была такая стая молодых мужиков, которые искренне верят во все и любят своего руководителя. Мы были готовы выполнять приказы, потому что гордились, что мы военные и что у нас такой прекрасный командир, такая страна. Вот что такое армия. И какой она должна быть. Помню, когда я первый раз заболел и попал в госпиталь Бурденко, потому что уже был офицером, я увидел людей, которые там находились. Большинство из них — умирающие фронтовики, инвалиды. Это был пятьдесят девятый — шестидесятый год, когда они постепенно начали уходить. Это были люди израненные, истерзанные войной, страшными проблемами со здоровьем, семейными проблемами, квартирными... Они еле-еле передвигались. И вдруг один из них увидел в окне двух воробышков на ветке. И вот фронтовики, как дети, приковыляли все к окну, смотрели, улыбались, и я тогда впервые подумал: «Да, русские люди, русский народ — он именно такой». Я помню прекрасно время Хрущева и думаю, что самое страшное, что он сделал в нашей стране, — это «разоблачил культ Сталина». Потому что знаю, кем он был, как себя вел, что делал. Так что если это и надо было делать, то во всяком случае не этой «шестерке». Он разрушил наше уважение к себе. Мы, даже выиграв такую великую и страшную войну, все в чем-то каемся, все чувствуем себя виноватыми. Построив столько, мы опять все разрушаем, потому что опять и опять чувствуем себя виноватыми во всем. Это ужасно...
Об актерской профессии я не мечтал, ведь вырос в семье профессионального военного и хотел быть офицером, хорошо учился в военной академии, был спортсменом — мастером спорта международного класса по плаванию. Но вот в какой-то момент я почувствовал, что больше не хочу вставать в девять утра, мне не хотелось подчиняться сержанту. Я почувствовал, что устал от армии. А так как смолоду я был самоуверен, то и сообщил об этом во всеуслышание. И мне сказали: «Ну, раз не хочешь вставать в девять утра, тебе надо артистом быть, они в одиннадцать начинают...» Вот и все. Я немного занимался в художественной самодеятельности, преподавал нам один артист из Театра сатиры, и он мне посоветовал просто попробовать поступить. И я «пошел в артисты». Ничего не зная и не понимая в театральных вузах, отправился в первый попавшийся. Им оказалось Училище имени Михаила Щепкина. Мне никто не помогал, все сам выучил, сдал экзамены и поступил с первого раза.
Только потом, много позже, я понял, что ничего нового в жизни мы не сделаем, ничего не придумаем, если не сможем взять у кого-то знания, если не научимся тому, что знают другие. И я счастлив, что попал именно в это училище, потому что здесь я встретился с великими мастерами, потрясающими представителями русской культуры, о которых я в то время не слышал и не имел никакого понятия. Не имел понятия, что есть такая культура, не имел понятия, что значит быть по-настоящему интеллигентным человеком. Но я впитывал все что мог, стараясь приобщиться и соответствовать...
Будучи студентом, я бежал по коридорам Малого театра и что-то громко напевал. И вдруг вижу: сидят Александра Александровна Яблочкина, Евдокия Дмитриевна Турчанинова, Вера Николаевна Пашенная и директор театра Михаил Иванович Царев. Я испугался, думал, что он мне сейчас скажет: «Что вы тут орете, молодой человек!» А он встал, поздоровался и говорит: «Все-таки надо бы немного потише, а вы как считаете?» Я был потрясен. И тем, что он встал и поздоровался со мной, и тем, что он со мной на равных разговаривает. А что нужно в нашей жизни? Немного справедливости, да и только. Кто-то много зарабатывает, кто-то меньше, кто-то более удачлив, кто-то нет. Но если ты получаешь хотя бы маленький кусочек справедливости, то это греет. Я поэтому и люблю Малый театр, люблю его за справедливость и за традиции. Мы — коллектив. И это не пустые слова. И у нас в театре актер на первом месте. Актер уважаем. У нас есть много пожилых артистов, которые уже не выходят на сцену, но театр выплачивает им зарплату. Пусть небольшую, но зарплату. Люди не выкидываются на улицу после того, как они всю жизнь отдали этому театру. Я считаю, это правильно. И это одна из театральных традиций, которые хранит Малый театр. А как иначе — у нас ничего, кроме них, нет. Только так можно сохранить искусство.
Два раза в жизни я испытал в театре настоящее потрясение. Как-то вошел в зал. Ильинский репетировал роль Льва Толстого в пьесе «Возвращение на круги своя» Иона Друцэ. Я вошел в зал и стал смотреть. И в какой-то момент я забыл, где я нахожусь. Ильинский стал читать монолог Волка, и я потерял ощущение времени. Это было даже страшно, но так завораживающе интересно, что я не мог оторвать взгляда от великого актера. Я часто вспоминаю Игоря Владимировича. Бывало, встретит он в фойе кого-нибудь из молодых артистов и к нему с вопросом: «Куда вы, молодые артисты, все торопитесь? Куда? Ведь утром надо встать, почистить зубы, побриться и отправиться завтракать в театр. Там надо узнать все новости, поинтриговать, поволочиться, побеседовать... А вы все куда-то торопитесь...»
И второй раз я испытал почти те же ощущения, когда увидел Смоктуновского в роли князя Мышкина в «Идиоте». Это было удивительно. Я понял, что потрясение в театре возможно, что оно действительно может быть. И я стал верить в легенды о старом театре и великих актерах прошлого, которые потрясали своей игрой зрительный зал. Хотя, конечно, тогда люди были и более доверчивые, и более наивные. Сейчас наивны только дети, и то — маленькие, которые верят в происходящее на сцене, разговаривают с героями. Со взрослыми труднее, но сделать это можно. Очень трудно, но можно. И вот тогда-то и приходит понимание того, каким удивительным делом ты занимаешься и какое это счастье им заниматься.

Театр всегда был для меня храмом. Помню, в шестидесятые годы, когда мало кто выезжал из страны, я снимался в Италии и при этом прилетал оттуда играть в массовке в Малом театре. А в восемьдесят седьмом году я одним из первых поехал в Америку, где снимался с Робертом Де Ниро в фильме «Пленник земли», играл на языке. Снимали мы на Аляске. Когда я был в квартире Роберта Де Ниро, у него там висел портрет Станиславского. И интерес у этого замечательного актера к Станиславскому огромный! Ну, у кого из современных актеров или режиссеров сегодня у нас в России дома висит портрет Станиславского? Ни у кого! Можно относиться к Константину Сергеевичу как угодно, я, например, относился всегда спокойно, но с большим уважением. Я отдаю должное тем мыслям, которые он высказывал. Потому что это высочайшая культура, культура театрального действа — вечного. Формы могут меняться, но если не будет жизни человеческого духа на сцене, то это катастрофа.
Самая главная беда современного театра в том, что все забыли сегодня, что театр — это коллективное творчество, что на сцене главное — ансамбль. Что ты можешь что-то сделать только в том случае, когда ты взаимодействуешь со своими партнерами. Только тогда возникает ощущение жизни, возникает формула жизни. А у нас сегодня даже в самых хороших спектаклях актеры существуют каждый сам по себе. И все выступают без оглядки на тех, кто рядом. Режиссер ставит свой спектакль, актеры играют свое и т.д. Театр — командное дело, только тогда он получается. Мне сегодня скучно ходить в театр, потому что там я вижу, как идет деградация профессии. Никто не вспоминает, кто такой Станиславский. Подумаешь, ну, был какой-то там старик давным-давно. Все забыто...
Я стал преподавать не потому, что очень хотел это делать. Просто случилось так, что когда-то мой друг Виталий Соломин позвал меня во ВГИК на свой курс, которым он руководил. Но внезапно Виталий умер, и мне пришлось взять его ребят. На меня буквально свалился огромный груз, потому что я тогда впервые столкнулся с молодыми ребятами, которые имели совсем другие понятия и представления о жизни. Постепенно я привык, стал справляться с педагогической деятельностью. Сейчас уже много лет преподаю в Институте имени Щепкина. Но когда приходят новые студенты, я не устаю поражаться тому, насколько они ничего не знают, насколько они необразованны, насколько не обладают культурой. Они пришли не то что никакие, а «черт знает, что такое». Они похожи на неотесанные деревянные болванки. И вот за четыре года они меняются. Они быстро учатся, они талантливы в этом. И вот оказывается, что если эти «болванки» поместить в хорошие условия, то на них быстро начинают пробиваться зеленые ростки. Если обучение грамотно выстроено, то ребята быстро набирают. Я не претендую на то, что среди моих учеников должны быть обязательно великие артисты, но я стараюсь передать им свои знания, научить уважать выбранную профессию.
Говорят, молодежь плохая... Да не плохая! Молодежь какая была, такая и есть. Ею только надо заниматься, ей надо помогать. А помочь должна страна. Либо мы — страна, либо мы — никто. Мы не можем быть «а ля Америка». Ну, не Америка мы! И наши богатые люди не американские бизнесмены. У нас другая культура, другая ментальность, даже, если хотите, инстинкты в нас другие заложены. Поднимать надо культуру, а не опускать ее. А сейчас вместо того, чтобы постепенно, по спирали идти вверх, все стремительно летит вниз. Почему? Потому что в театр хлынул поток непрофессионалов. Они ставят спектакли, они пишут пьесы, они играют на сцене. Они даже преподают! И все это люди с каким-то периферийным мировоззрением, люди, что называется, «без отца, без матери», без культуры, без истории, безграмотные. И они берут и разрушают то, к чему и прикоснуться-то не имеют права. Ищете новое? На здоровье! Ищите! Но не ломайте старое, не вытирайте ноги обо все лучшее, что было достигнуто русским театром. Если и нашей стране все лучшее, что было прежде, не нужно, то она погибнет.
Я много работал и умел зарабатывать. А еще я довольно легкомысленно относился к жизни, наверное, потому, что все складывалось у меня очень неплохо. Но жизнь такая штука... Она мне моего легкомыслия не простила. В один из сезонов у меня было много работы в театре, и я снимался сразу в четырех картинах. Я так напрягся, что меня разбил инфаркт. И жизнь поставила меня на место, сказав тем самым, что все в ней серьезно и все имеет свое начало и свой конец. Это был эффект разорвавшейся бомбы, который, грубо говоря, меня в жизни остановил. Ведь чтобы быть мало-мальски приличным артистом, надо всего себя тратить и всего себя отдавать. И только сделав шаг, поднявшись куда-то, можно идти дальше, делать новый шаг. И обретать новое качество. Я уже так не могу, к сожалению. Я перестал бежать на длинную дистанцию, а стал просто жить. А вот мой друг и коллега Виталий Соломин себя не берег, все силы отдавал делу, хотя и плохо ему бывало, и давление... А он все равно шел вперед, несмотря ни на что. Он ничего не боялся. И так обидно, что, когда он стал подлинным мастером, настоящей «драгоценностью», жизнь его так внезапно оборвалась... Вот в чем трагедия нашей жизни. Я понял это, когда Виталия не стало. Уже сейчас, с высоты прожитых лет, понимаю, что надо было своей жизнью распорядиться по-другому. С этим, думаю, сталкиваются почти все.

Материал подготовила Жанна Филатова

«Театральная афиша», май 2011 года