Новости

БОРИС ЛЬВОВ-АНОХИН: ДА ЗДРАВСТВУЕТ ТЕАТР!

Мне кажется, что при всех трудностях, которые сейчас есть в жизни, нужно внушать человеку, что он благороден, умен, способен на какие-то красивые поступки. Boт этим я в своем театре и занимаюсь

- Борис Александрович, что такое театр?

- Знаете, наверное, для каждого по-своему. Для меня театр был всегда чудом. Помню, в ТЮЗе была актриса Тамара Шекина, она играла героинь. Не знаю, насколько она была хорошей актрисой, но я был смертельно влюблен в нее. Однажды тетка повела меня к ней в антракте «Русалки». Перед вторым актом она была загримирована уже не как Наташа, а как русалка, — у нее были зеленые глаза, зеленый парик, словом, она была совершенно волшебным существом. И она спросила меня: «Как тебя зовут? Сколько тебе лет?» Но я был настолько ошеломлен, что не мог ответить. Я забыл свое имя, забыл, сколько мне лет. Хотя был не таким уж маленьким, мальчик лет восьми, девяти.

Вот это вот ощущение абсолютного чуда, начиная с детских лет, у меня сохранилось до седых волос. Когда я испытываю холодок от ощущения чуда, когда мне кажется, что я приобщен к чуду, я думаю, что это настоящий театр. И когда это ощущение чуда меня посещает, это самые счастливые моменты в моей жизни. Я помню ощущение счастья, испытанное на галерке, когда я мальчиком смотрел Остужева в «Уриэле Акосте», Бабанову, Уланову...

И режиссерские мои затеи тоже начались в детстве. Я строил театр на подоконнике, вырезал какие-то куклы, мастерил декорации, играл спектакли. Гости их смотрели. И однажды, когда Гвидон выглянул из окна башни, какой-то тупой гость спросил: «Что это, вор лезет, что ли?» Я оскорбился, смахнул декорации на пол, побежал в сад и рыдаю в кустах — от непонятости. Подобное чувство — детской обиды — я испытываю по сей день, когда читаю глупости какого-нибудь критика. Только потом уже понимаю, что нужно плюнуть. Но быть непонятым — это так горько.

- Театр, который вы строите... Понятно, что проблем много. Но — в идеале — каким он вам видится?

- О трудностях я не буду говорить. Несмотря на них. оказывается, что если веришь, если более-менее благоприятно складываются обстоятельства, можно жить в искусстве, говоря высоким штилем.

В так называемые застойные времена я почти не ставил классики. Время от времени думал: надо бы поставить, но возникала какая-то современная пьеса, и мне хотелось ставить ее, точнее, я был обязан, если она была талантлива и правдива. Потому что театр был местом, где можно было сказать правду о жизни. И когда вопреки всем цензурам, препонам это удавайтесь, то производило очень сильное впечатление. Было ощущение выполненного долга — человеческого, гражданского. Теперь же ставить современные пьесы не хочу. В основном они рассказывают, может быть и талантливо, какие мы все несчастные, глупые, страшные люди в результате коммунистического владычества 70 с лишним лет. Какие ничтожные, тупые, изуродованные, мерзкие. Сейчас все пьесы об этом. В какой-то степени это справедливо. Как-то я отдыхал в Комарово, в актерском доме отдыха. И наблюдал такую сцену. Один маститый, барского вида актер Александрийского театра раскачивал в гамаке старую, маленькую, сухонькую старушку актрису, и они что-то обсуждали. И она говорит: «Голубчик, что же они хотят с нами сделать?» А он ей отвечает: «Милая, ну как вы не понимаете — хотят превратить всю нацию в скотов».

Превращение во многом практически свершилось и теперь фиксируется нашим искусством. 10-15 лет назад такие произведения могли бы быть потрясающим поступком. А сейчас, постфактум, продолжать говорить людям, какие они неумытые, уроды, мне не хочется. И смотреть про это мне уже неинтересно. И тем более ставить самому. Мне кажется, что при всех трудностях, которые сейчас есть в жизни, нужно внушать человеку, что он благороден, умен. способен на какие-то красивые поступки. Вот этим я в своем театре и занимаюсь. Поэтому резко изменились мои репертуарные поиски. Я горжусь тем, что Новый драматический театр, в котором я сейчас работаю, не ставит ни одной банальной пьесы. У нас идут пьесы, которые никогда не ставились на русской сцене или ставились так давно, что это уже не в счет. И «Орленок», и «Опасные связи», и «Виссон», и «Письма Асперна», и «Эдуард Второй» — это все впервые. Конечно, эта драматургия требует поисков определенного театрального стиля, условности, определенного театрального ритуала. И я искренне радуюсь, когда меня бранят за излишнюю изысканность, поиски красоты. Но я не понимаю, почему у критиков вызывают дикую ярость поиски художественной гармонии, цельности, изящества, единства стиля — просто до судорог. «При слове культура он выхватывают пистолет». И при этом им нравится, когда в спектакле «Три сестры» Тузенбаха кладут на цинковый стол вперед ногами, одна из сестер ходит в китайском кимоно и все они надевают почему-то Георгиевские кресты.

Но, возвращаясь к моему театру, хочу добавить, что я очень благодарен за то, что мы стали ансамблем, что актеры понимают и увлечены задачами, которые я ставлю. У меня прекрасные соратники, очень талантливый художник-режиссер Андрей Сергеев и режиссер Владимир Седов, и замечательная художница по костюмам Наталья Закурдаева, изумительный редчайший художник-гример Людмила Мейерхольд, преданная делу, настоящий фанатик театра завтруппой Галина Железнова. Это люди, которые создают ту атмосферу, без которой спектакль невозможен. И актеров я очень ценю. Недавно вышла моя статья о них, но произошел досадный случай. Из этой статьи вырезали абзац, и оказались несправедливо обижены люди. Хочу воспользоваться этим интервью и сказать о Владимире Левашове, о Владиславе Баландине, Алексее Михайлове, Михаиле Ремизове, Александре Литовкине, Александре Шелудько, Петре Васильеве, Александре Курском. Я благодарен им за то, что они способны почувствовать стилистическую природу спектакля и подчинить ей свое творчество, свою интуицию. Мне работать сейчас в этом театре очень интересно. У нас прекрасная команда. Еще у нас замечательный директор Александр Стульнев. И когда ахают, какие удивительные у нас костюмы, декорации, — действительно невозможные для нашего времени, а вот он делает это возможным.

- И все-таки, возвращаясь к теме театра в вашей жизни. Лучшие спектакли Малого — например, «Холопы», поставлены вами. Почему ваши пути с этим театром разошлись?

- Знаете, в моей жизни было несколько театров, в которых мне было хорошо. Первым был театр Советской Армии. Я учился в театральном институте в Ленинграде, и на гастроли приехал Алексей Дмитриевич Попов. Я был настолько заворожен его спектаклями, что бросил все и приехал в Москву. Сначала во мне приняла участие Мария Осиповна Кнебель, для которой я был никто и ничто. Она посоветовала мне идти на курс Попова. Но на первый курс меня не взяли, потому что ректор Горбунов, посмотрев мою зачетку и увидев, что там все отметки «отлично», решил, что, возможно, я преступник и поэтому уехал из Ленинграда. И тогда Мария Осиповна посоветовала мне идти в театр Советской Армии. Я был принят во вспомогательный состав. Стал служить, надевал мундиры всех родов войск и всех времен, и был уже в отчаянии. Но там была замечательная традиция — каждую весну актеры могли показывать любые самостоятельные работы. Я показал две режиссерские работы, ни на что серьезно не надеясь. На следующий день мне сказали, что Алексей Дмитриевич Попов меня ждет. В общем, он посадил меня ассистентом на «Ревизора». Вот такое было счастье. А потом я получил самостоятельный спектакль. Благородство Марьи Осиповны, Попова заключалось в том, что я им был не нужен — я не был их учеником. Попову выгоднее было взять своего ученика и привести его к себе в театр. Но для него эти вопросы выгодно-невыгодно не стояли. Потом, уже когда я стал режиссером, произошел очень драматический случай. Я репетировал спектакль, и один состав за мной пошел, а тот, где был сын Попова, Андрей Алексеевич, замечательный артист и прекрасный человек, не очень мне поверил, и я этот состав снял. Мне говорили: «Все, ты погиб, Попов никогда не простит, как ты обошелся с его сыном. Готовься к уходу из театра». Я пошел к Алексею Дмитриевичу, и как только открыл дверь, он сказал: «Об Андрее говорить мы не будем. Ты режиссер, и это твое право. Садись пить чай, вот баранки». Редкий человек в театре мог так поступить — простить такую вещь. Другой просто сгноил бы...

Работа в театре Советской Армии при Попове — это был золотой период в моей жизни. А потом Попов ушел — вернее, его грубо отправили на пенсию. Актеры ведь бывают замечательными, а бывают предателями. Стали писать в политуправление, что Попов редко бывает в театре, что недостаточно руководит. Это при том, что любое, даже редкое его появление в театре было драгоценным. Однажды Алексей Дмитриевич пришел за зарплатой, ему вручили золотые часы, сказали, что он больше не служит, переведен на пенсию. Больше Попов порога театра не переступал.

Без Попова мне стало неинтересно. И тут мне предложили пойти в Театр Станиславского в качестве главного режиссера. И я ушел.

И начался тоже очень интересный период. В этом театре была совершенно сказочная труппа — Леонов, Урбанский, Риттенбергс, Ольга Бган, Глазырин, Сатановский, Коренев, Гребенщиков, Бочкарев, Алла Константинова, Менглет, Никищихина, Филозов, Бурков, который пришел уже при мне. Теперь бы сказали — «звездная», тогда не было этого слова. Начальство почувствовало, что театр обретает свое лицо, стали возникать проблемы. Скажем, шли у нас пьесы Ануя «Антигона» и «Медея», я хотел ставить «Эвридику». На это мне сказали: «Театр у вас имени не Ануя, а Станиславского». Я говорю: «Но ставил же в свое время Таиров три пьесы О\'Нейля». «Но ничем хорошим это не кончилось», — был ответ чиновника. И началось — это вычеркнуто, это запрещено. Афиша трагически менялась. Короче, я вынужден был уйти.

Ушел я с легким сердцем, у меня была масса предложений. Казалось, что легко восполню потерю театра. Но все оказалось не так. Наступила депрессия, и 7 лет я вообще не мог думать о театре, не мог работать. Мне казалось, я потерял профессию. И потом, через некоторое время, Елена Николаевна Гоголева попросила меня к ее 80-летию поставить спектакль. Так возникло «Мамуре», и, когда спектакль прошел с успехом, в Малом стали говорить, что надо бы мне остаться. Царев молчал. Я думал: наверное, он боится моей левой репутации. И вдруг Царев меня вызвал и сказал: «Теперь у меня есть для вас ставка, если хотите, пишите заявление». Царев при всей той сложной игре, которую он вел с советской властью — ее можно оценивать как угодно, — в деловом и человеческом смысле был абсолютно надежный.

- Вы говорите об игре Царева с советской властью. Между тем в основном он воспринимался именно как надежный оплот этой власти...

- Да, такое мнение существует. Но дело было гораздо сложнее. Михаил Иванович вел себя с советской властью, как Макиавелли. Не будучи ее приверженцем, по натуре он был, я уверен, игрок. Помните, когда он в «Маскараде» играл, Звездич его спрашивает: «Вы человек или дьявол?» Он отвечает: «Я — игрок». Царев вел с советской властью крупную, лукавую и хитрую игру, иногда шулерскую. И выигрывал у нее все, что только можно. Да, поступаясь принципами — в Малом театре шла пьеса Софронова, в этом смысле его репутация весьма уязвима. Он надевал эту личину.

- Говорят, что работать с ним было очень сложно, он был тираном.

- Не знаю, может, кому-то и было сложно. Но не мне. При том, что я почти всегда с ним спорил. И по поводу репертуара, и по поводу распределения ролей. И всегда он в результате со мной соглашался. Не было случая, чтобы на чем-то настоял, запретил. Он вел себя как интеллигентный человек.

Был, например, занятный случай. Я поставил «Фому Гордеева», и когда он посмотрел спектакль, сказал: «Борис Александрович, вы поставили спектакль о диссиденте. Это бунт одиночки. Разве это можно?» Я ответил: «Вы только об этом никому не говорите, Михаил Иванович. Горький — великий пролетарский писатель, никто не посмеет возразить, если вы будете молчать». Он промолчал, и спектакль прекрасно прошел. И таких случаев было немало. Я вспоминаю Царева с уважением. Он ничего у меня не отменил, не запретил, не разрушил, не заставил сделать то, чего я не хотел. Поэтому я могу вспоминать его только добром. Так же, как и пришедшего потом Андреева. По отношению ко мне он вел себя совершенно безупречно. Опять же не мешая, только помогая. Поэтому в определенное время в Малом театре мне было очень интересно. Там прекрасные актеры, мы были очень дружны и много работали. Я поставил спектакль вместе с художником Сергеевым «Сказки Голливуда». Спектакль сложный в чем-то, не совсем традиционный для Малого театра, но, я считаю, необходимый и, смею утверждать, достаточно интересный и по актерским работам, и по форме, и по драматургии. Но новое руководство сочло, что этот спектакль не может идти в Малом, и его сняли с репертуара. Естественно, что после этого я оставаться в театре не мог.

- Сегодняшняя культурная ситуация — какой она видится вам? Прежде театр был для многих «глотком воздуха». Сейчас, кажется, он в значительной степени утратил свое значение.

- Как кто-то говорил: театр — кафедра... Но, знаете ли, я не убежден, что театр должен быть кафедрой. Да, в свое время в театр бежали, чтобы услышать какую-то крамольную реплику. Это было нужно, замечательно, прекрасно. Но я не очень жалею, что это время прошло. Мне не кажется, что именно таково призвание театра. Театр — это не кафедра, ближе, пожалуй, к храму, но и не храм. Театр — это театр. Это место определенного прекрасного ритуала. И когда театр обращается к созданию какого-то мира красоты, когда на первый план выходят задачи не политические, а эстетические, театральные, я не вижу в этом ничего дурного. Я был рад прочесть в интервью Роберта Стуруа слова о том, что сейчас единственный выход — запереться в башне из слоновой кости, что самое важное — говорить о вечных ценностях, что театр должен вести разговор со зрителем о проблемах более общих, чем те, с которыми он сталкивается в жизни, чтобы в нем не было сиюминутной конъюнктуры. Другое дело, что это трудно. За годы советской власти разрушили великолепную театральную культуру России, которая действительно была ни с чем не сравнима.

- Однако всегда считалось, что единственно хорошим, что делала советская власть, было сохранение гостеатров...

- Что? Москва была театральной меккой, когда были Мейерхольд, Таиров, Второй МХАТ с Михаилом Чеховым, театр Михоэлса. Было невероятное богатство театральных культур. Далее их все так или иначе уничтожили. Произошло огромное разрушение театра. А поддержка — так они этой поддержкой развращались. Был развращен Малый театр, низведен Художественный, который терял лучшие свои качества из-за системы званий, орденов, фальшивых депутатств. Их отравляли этим ядом. И сейчас мы на обломках прежней великой культуры, которую нужно по крупицам собирать.

- Вы полагаете, это возможно?

- Во всяком случае это наш долг. Но, к сожалению, многих устраивает снижение требований, утрата подлинных критериев. Когда читаешь, как реформатор, новатор, ниспровергатель Мейерхольд работал над «Дамой с камелиями», как он изучал живопись импрессионистов, костюмы, собирал французские журналы, делал бесконечные зарисовки, выписки, — нельзя не восхищаться этим жадным накоплением знаний, культуры. Теперь почти никто этим заниматься не хочет. Полное пренебрежение к авторскому стилю, эпохе, костюму. Можно одеть Маргерит в мини-юбку, в галифе, в смазные сапоги — все сойдет. А некоторые критики будут в восторге от такой смелости.

- Мне кажется, отчасти здесь виновата и ситуация в прессе. Очень жаль, но в последнее время все реже встречаешь в газетах статьи серьезных театральных критиков, призванных ориентировать общественное мнение, вкус. Взамен их сочинения, судя по которым, те, кто их писал, в театр забрели случайно и им там не понравилось.

- Я пишу порой о ситуации в критике, хотя понимаю, что эти мои высказывания — совершенное донкихотство. Сражения с ветряными мельницами. Мне приходилось говорить и о разрушении, и о падении театральной культуры, о самоуверенной некомпетентности критики, но это вовсе не значит, что я на все смотрю мрачно и безнадежно. Нет, театр по-прежнему продолжает дарить мне ни с чем не сравнимые радости — нельзя не восхищаться взлетом режиссерского таланта Петра Фоменко, успехами Сергея Женовача, расцветом актерского дарования Владимира Андреева. Недавно я попал на спектакль Малого театра «Преступная мать» и восхищался обаянием и мастерством Евгении Глушенко и Василия Бочкарева. В театре «Школа драматического искусства» ученики Анатолия Васильева показали «Пять дипломных работ из А. С. Пушкина» — интереснейший образец почти научной лабораторной работы, сценического постижения таинственного смысла гениальных пушкинских текстов. Когда я думаю о трагических, драматических судьбах Мейерхольда, Таирова, Михоэлса, Курбаса, Любимова, Эфроса, мне хочется крикнуть: «Король (театр) умер!» Но потом я вспоминаю о Фоменко, Женоваче, Васильеве, Арцыбашеве... и говорю: «Да здравствует Король (театр)!»


Мария Дементьева
«Сегодня», 02.08.1994