Новости

БОРИС БАБОЧКИН О ЕВДОКИИ ТУРЧАНИНОВОЙ

Из книги «Евдокия Дмитриевна Турчанинова. На сцене и в жизни». - М., 1974.


Век. Столетие. Целая эпоха. Как не вяжутся эти торжественные и официальные слова и понятия с теми близкими, живыми, совсем не официальными чувствами, которые возникают во мне, когда я вспоминаю с удивлением и даже некоторым недоверием, что замечательной артистке Малого театра Евдокии Дмитриевне Турчаниновой исполнилось 100 лет.
Как это ни покажется странным, неправдоподобным, удивительным, но я знал Евдокию Дмитриевну, и не только знал, но горячо и нежно любил еще совсем молодой, когда ей было всего... 80 лет.
-Пусть читатель не пытается найти в этом парадоксе хо\'ть тень иронии, насмешки или мрачного юмора — нет, я говорю это серьезно, отдавая себе отчет в странности, исключительности, может быть, нелепости этого утверждения, но я настаиваю: когда мы — близкие друзья — праздновали девяностолетие Евдокии Дмитриевны — она была молодой.
Старость прошла мимо, обошла стороной эту красивую, умную, серьезную женщину, пожалела ее красоту, ее достоинство, ее исключительность, может быть, только для того, чтобы со всей беспощадностью и неотвратимостью обрушиться на нее лишь в последний роковой период ее чистой и — не боюсь этого слова —прекрасной жизни.
И больше всего, ярче всего Евдокия Дмитриевна запомнилась мне именно 14 марта I960 года, в день своего девяностолетия.
Такая дата, конечно, должна бы стать праздничной для всего советского театра, но, как это часто бывает, то ли по забывчивости, то ли по небрежности, то ли по установившейся уже в те времена в стенах Малого театра безответственности и беспринципному нигилизму, Малый театр, как учреждение, не обратил на юбилей Турчаниновой внимания. Может быть, это было сделано и из мелких, «принципиальных» соображений. Но те актеры, для которых традиции старого Малого театра были дороги и внутренне обязательны, собрались к ней, как собирались каждый год, хотя никого она никогда в этот день не приглашала—по русскому обычаю в такой день гости приходят без приглашений.
Я шел к Турчаниновой не только потому, что уважал и любил эти старые и милые для меня традиции, но и потому, что любил и глубоко уважал главную хранительницу этих традиций, замечательную, редкостную актрису и нашего милого, сердечного товарища — Евдокию Дмитриевну.
Мое знакомство с Евдокией Дмитриевной началось как самое официальное, в пределах необходимой вежливости, но довольно скоро перешло оно в самую сердечную, не отягощенную никакими театральными «делами» дружбу. Скоро после вступления в труппу Малого театра я понял, каким высоким художественно-этическим авторитетом является для Малого театра Евдокия Дмитриевна. Этот художественно-нравственный авторитет выражался не в начетничестве, не в непогрешимости суждений, а в большом и сердечном внимании ко всем людям театра, и большим, и маленьким—без всякого различия, без всякой предубежденности, а главное, — в беспредельной любви к своему театру, которая исключала всякий компромисс в оценке его работы и только повышала требовательность к его художественному качеству.
Малый театр гордился могучим талантом В. Н. Пашенной, театр был влюблен в уникальную сценическую наивность и искрометный темперамент В. Н. Рыжовой, театр преклонялся перед умом, мудростью, обаянием А. А. Яблочкиной— все вместе они составляли как бы верховный ареопаг Малого театра, и свое особое место в этом ареопаге занимала всегда корректная, внутренне и внешне подтянутая Е. Д. Турчанинова.
В отличие от большинства суждений, высказываемых в театре на всяких совещаниях, художественных советах, частных беседах по общим и по мелким текущим вопросам, суждения и высказывания Е. Д. Турчаниновой отличались, быть может, не столько глубиной, сколько абсолютным личным бескорыстием, полной объективностью и смелостью своих взглядов. Все это внушало особое к ней доверие.
Е. Д. Турчанинова была в Малом театре, пожалуй, единственным человеком, к которому вся труппа, все работники относились не просто хорошо или не просто очень хорошо, а без всякого оттенка иронии — а вот это-то в театре бывает довольно редко. В театре, в общем, все друг над другом немножко подсмеиваются. И в этом ничего особенно дурного нет — уж слишком хорошо все друг друга знают. Как бы тонко и искусно ни играл актер ту роль, которую .он для себя выбрал в жизни, в большинстве случаев она и воспринимается окружающими как роль, как маска, как добровольно всеми принятое условие игры, а не всерьез. Эта маска может быть маской особой доброты, задушевности, непосредственности или наивности — всерьез ее не принимают, а учитывают как необходимую условность, и только самое небольшое количество поистине выдающихся актеров, да и не только выдающихся актеров, но и незаурядных людей, позволяют себе роскошь оставаться на всю жизнь самими собой, без всякой маски, без всякой заботы о благоприятном или неблагоприятном впечатлении, производимом на окружающих.
Тема масок и образов, которыми актеры пользуются в жизни, — особая и довольно любопытная тема. Но здесь я отвел ей некоторое место только для того, чтобы засвидетельствовать, что Е. Д. Турчанинова в жизни не имела никакой маски, никого не изображала, всегда была сама собой. И это не значит, что «образ» Турчаниновой, какой была она в жизни, прост и не сложен. Нет, в ней было какое-то противоречие, не сыгранное, не придуманное, а существующее само по себе, и не по воле Евдокии Дмитриевны. Она была волевым, собранным, твердым, лишенным1 всякой сентиментальности человеком, преисполненным в то же время великой добротой. Внешне Евдокия Дмитриевна производила впечатление человека даже несколько суховатого. Тоненькая, всегда красиво и тщательно одетая и причесанная, она могла показаться крупной, высокой женщиной, и в ней было даже что-то величественное. На самом же деле она была хрупкой и невысокой. Но было в ней какое-то особое, сразу бросающееся в глаза достоинство серьезного человека, которое сразу, с первой встречи, поднимало ее в глазах окружающих.
Ее безупречный вкус никогда не позволил бы ей сфальшивить, и это качество одинаково относилось и к ее игре на сцене, и к поведению в жизни. Мое первое знакомство с ней внушило мне самое почтительное, уважительное чувство, и меня радовала ответная любезность в пределах элементарной вежливости со стороны Евдокии Дмитриевны. На большее я не мог надеяться. Но через некоторое время после первого официального знакомства между нами возникли гораздо более сердечные, более дружеские и менее официальные отношения, благодаря одному незначительному обстоятельству.
За несколько лет перед моим вступлением в труппу Малого театра я серьезно стал подумывать о воплощении на сцене «Тихого Дона» М. Шолохова, и первые эскизы этой увлекшей меня и, кстати, до сего времени не осуществленной работы я уже сделал со своими студентами в Институте кинематографии. В Малом театре я стал мысленно примерять «Тихий Дон» на труппу Малого театра. Одним из самых сложных и одним из самых обаятельных образов шолоховской эпопеи казался мне тогда, да и теперь кажется, образ матери Григория Мелехова — Ильиничны. Мне казалось поначалу, что Шолохов иногда противоречит сам себе, говоря об Ильиничне то как о женщине крупной, по-своему даже величавой, то как о маленькой, хрупкой, сгорбленной горем и заботами. Наблюдая за Е. Д. Турчаниновой, я понял, что противоречия здесь нет, что эти два противоположных впечатления может произвести один и тот же человек. В этом смысле Турчанинова была бы идеальной исполнительницей роли Ильиничны. Но кроме этого редкостного качества Евдокия Дмитриевна обладала еще одним совершенно неоценимым и так же необходимым для шолоховского образа качеством — удивительной красоты русской речью. В этом, по-моему, у Евдокии Дмитриевны вообще конкурентов не было. Даже в Малом театре, где до последнего времени истинно русская рель хранилась, как драгоценная реликвия, передаваемая из поколения в поколение, даже там речь Евдокии Дмитриевны считалась эталоном. Не только в таких мелких деталях, как ударение в слове, изменение и замена гласных и согласных, некоторые как бы нарушения грамматики в установленных традициях отдельных случаях, но и в самой музыке русской речи, в ее ритме и мелодии Евдокия Дмитриевна была самым тонким непогрешимым знатоком. Особой ценностью этой речи была ее современность. Ничего в речи Турчаниновой не было архаического, древнего, старомодного, отжившего. Это была речь современного культурного человека, но каким-то таинственным образом эта современная речь становилась органичной, образцовой и для пьес Островского и для классических пьес более раннего времени.
Все это и натолкнуло меня на мысль предложить Евдокии Дмитриевне сделать один отрывок из «Тихого Дона», пока еще только для концертных выступлений. Концертный репертуар был нам необходим. В театре велась громадная шефская работа, и не было, пожалуй, в жизни театра ни одного дня, когда бы его артисты не выступали бы где-нибудь: либо в воинской части, либо в школе, либо на заводе, прямо в рабочем цехе.
Я немножко стеснялся обратиться к Евдокии Дмитриевне с предложением порепетировать сцену с Дуняшей и Михаилом Кошевым, которого решил играть я сам. Я боялся, что такое предложение не устроит большую, может быть, самую большую артистку Малого театра. Но она с такой радостью, с таким, я бы даже сказал, восторгом приняла мое предложение, так жадно набросилась на многотомный роман, так стала торопить меня с началом репетиций, что просто растрогала и покорила меня ответственным отношением к делу, своим энтузиазмом и просто жаждой работы. В самое короткое время отрывок был готов \'. И пусть это был самый заурядный Дом культуры, самый захудалый клуб — всегда и везде Евдокия Дмитриевна играла сцену с полной ответственностью, с полной отдачей, как если бы это каждый раз была премьера на сцене Малого театра. Иногда вставал вопрос о транспорте. Не всегда какой-нибудь маленький клуб мог прислать за артистами машину, иногда приходилось куда-нибудь на окраину Москвы добираться собственными средствами. Я подумал, что в этих случаях беспокоить Евдокию Дмитриевну я просто не имею права, что на эти случаи ей нужна замена. Но она за это на меня только обиделась, ни о какой замене и слышать не захотела и добиралась сама на любой концерт, на любое расстояние и в любое время. Я понял, что играть на сцене для Евдокии Дмитриевны не только самое большое наслаждение, но и органическая потребность, жизненная необходимость. Нужно ли говорить, что материальная сторона не имела здесь никакого значения — большинство концертов были бесплатными. А было ей тогда под 90 лет, и железным здоровьем Евдокия Дмитриевна не отличалась.
Значение Евдокии Дмитриевны в жизни Малого театра, конечно, не исчерпывалось только ее талантом, идеальным отношением к труду. Свое исключительное положение она умела с необычайным тактом использовать, чтобы прививать молодежи правильное представление о том, как молодой актер или актриса должны себя в театре вести. Эту неблагодарную функцию, к сожалению, очень неохотно берут на себя люди, которые по опыту, по рангу, по положению должны быть воспитателями молодежи. Когда вновь поступивший в театр молодой актер или актриса, проходя по коридору театра, здоровались с Турчаниновой кивком головы или простым «здравствуйте», она останавливалась и ласково отвечала: «Здравствуйте! Меня зовут Евдокия Дмитриевна. А вас как? Вы только что поступили в Малый театр? Поздравляю вас!..» И дальше завязывался разговор, в результате которого эта молодая актриса или актер уже на всю жизнь знали, что в театре (да и не только в театре) со старшими нужно здороваться не кивком головы, не простым «здравствуйте», а «здравствуйте, Евдокия Дмитриевна» или «здравствуйте, Иван Иванович», да говорить это нужно не на ходу, а предварительно остановившись, да, кстати, вынув руки из карманов, да при этом неплохо бы и головку немножко наклонить.
Все это, мне кажется, чрезвычайно важным не только для соблюдения вежливости и этикета, а для творческой дисциплины и творческой атмосферы театра.
Уже после смерти Евдокии Дмитриевны, через некоторое и совсем небольшое время, я видел, как в длинном коридоре вдоль артистических уборных Малого театра в утренние часы перед началом репетиций появилась еще свежая с мороза одна начинающая, но уже вполне уверенная в своем будущем «артистка Малого театра». Она пошла по коридору, небрежно разучивая на ходу па какого-то модного танца. Она довольно громко напевала модную мелодию, приседала, припадала то на одну, то на другую ногу, делала соответствующие синкопической музыке паузы, иногда между делом взглядывала на встречавшихся по пути артистов и режиссеров и наиболее уважаемым из них — не меньше, чем заслуженным по званию, — бросала: «Привет» — и продолжала свой путь на репетицию. С каким горьким чувством я вспомнил тогда, что Турчаниновой в театре уже нет, что она никогда не вернется и что ее место навсегда вакантно.
Вспоминая Евдокию Дмитриевну, нельзя не отметить, что эта замечательная артистка, редкой красоты человек, истинная хранительница традиций Малого театра, никогда не претендовала в нем на первенство. Она охотно, с готовностью уступала его другим своим старшим коллегам. Первенствовала в Малом театре — я имею в виду большой период жизни Малого театра — начиная со смерти в 1928 году Марии Николаевны Ермоловой до начала 60-х годов—Александра Александровна Яблочкина, первенствовала по праву, по велению судьбы и, конечно, благодаря своим исключительным артистическим, общественным и человеческим .качествам. Турчанинова была рядом, но чуточку .сзади и по возрасту, и по значению.
Здесь я должен вернуться к первым строчкам этих воспоминаний. 14 марта 1960 года Е. Д. Турчаниновой исполнилось 90 лет. Закрывая дверь лифта в подъезде надстройки на пятом этаже дома на Пушкинской площади, где была квартира Евдокии Дмитриевны, я увидел, что в подъезд входит А. А. Яблочкина, услышал ее еще звонкий, но уже как бы слишком вибрирующий голос. Я был удивлен, так как знал, что Александра Александровна больна и уже давно из дома никуда не выходит. Поднявшись наверх, я остался ждать у открытой парадной двери в квартиру Турчаниновой, где стояла, встречая гостей, взволнованная, нарядная, приветливая Евдокия Дмитриевна. Погудел, пожужжал, постукал маленький и не очень надежный на вид лифт, хлопнула, откликнувшись эхом повеем семи этажам дверь, вышла из нее Александра Александровна и пошла навстречу своей старой младшей подруге и так же звонко, как всегда, радостно, но с какой-то маленькой трещинкой, с какой-то скрытой грустью сказала; «Дорогая! А вы все меня догоняете!» И Евдокия Дмитриевна развела руками, как бы говоря: —»Ну, что, мол, остается делать рядом с вами».
Только однажды Турчанинова обогнала Яблочкину — она умерла раньше своей старшей подруги на три месяца, 27 декабря 1963 года, когда ей исполнилось 93 года. Яблочкина прожила до 20 марта 1964 года.
Я бывал еще не раз у Евдокии Дмитриевны в большой, удобной, просто и со вкусом обставленной комнате со множеством фотографий на стенах и с иконами в серебряных окладах, но самое глубокое, самое печальное воспоминание — о последнем посещении, когда я приходил к Евдокии Дмитриевне проститься.
Мы уже знали, что Турчанинова умирает. Из больницы ее перевезли в безнадежном состоянии, и она лежала дома. Кто-то из ее близких сказал мне, что она хочет со мной «проститься».
С тяжелым чувством поднялся я в знакомом маленьком лифте и позвонил в знакомую дверь. Мне сразу открыли и сказали, что Евдокия Дмитриевна ждет. Я вошел. То, что я увидел, больше всего напоминало тургеневские «живые мощи». Высохшая, как бы вдвое уменьшенная, лежала на кровати Евдокия Дмитриевна и пристально смотрела на меня помутневшими глазами. А когда, вглядевшись, узнала, закивала приветливо головой и вдруг горько, по-детски заплакала. Когда я подошел к ней и поцеловал горячую кисть «руки, она обняла мою голову, прижала ее к себе и я почувствовал, что это уже не Евдокия Дмитриевна, а маленький хрупкий скелетик. Она шептала что-то несвязное, горячее, очевидно заветное, но уже не понятное мне. Только несколько раз узнавал я дорогое нам обоим слово «театр». Она прощалась не только со мной, но и с театром, с жизнью—ведь театр ,и был для нее жизнью. У нее не было других дум, других интересов, других помыслов. Она жила для театра и, умирая, думала о нем.