Новости

СЫГРАТЬ НЕ ЖИЗНЬ, НО ПРИГОВОР

В Малом театре «Мольер» надломил один из самых живучих стереотипов отечественного театра

Для чего мы перечитываем любимые книги, которые можем цитировать буквально наизусть, и пересматриваем любимые фильмы, каждый кадр которых мы в состоянии воспроизвести с закрытыми глазами картографически точно? Давайте оставим в стороне хрестоматийное «чтобы в известном каждый раз открывать для себя что-то неведомое». Согласитесь, это случается далеко не всегда. А вот что неизбежно происходит каждый раз, так это погружение в атмосферу, в некое пространство, где нам по той или иной причине хочется оказываться снова и снова. Прикосновение к привычному нам порой нужнее, чем потрясение от ранее неизведанного. Так уж мы устроены. И поэтому отсутствие каких бы то ни было неожиданных режиссёрских ходов в спектакле по пьесе, которую принято считать классической, не всегда является недостатком постановки.

Атмосфера эпохи солнцеподобного Людовика при всей её театральной условности растворена в самом воздухе сцены. Всё так, как и хочется зрителю, пришедшему на спектакль «не про сегодня»: вычурные массивные люстры, тяжёлые бархатные занавесы, золочёные балюстрады, причудливая мебель… Станислав Бенедиктов «историчен» в сценографии (под стать и костюмы Валентины Комоловой) ровно настолько, насколько это не противоречит, с одной стороны, самой истории, а с другой – нашим сегодняшним представлениям о ней. Похоже, совмещать несовместимое – его любимое занятие. И музыка, написанная к спектаклю Григорием Гоберником, эту атмосферу только подчёркивает. Ненавязчиво, но убедительно. Ощущение неминуемой беды, нависшей над героями, совсем не обязательно усиливать беззаботным менуэтом. Музыка на контрасте с действием давно уже перестала быть новацией, более того – почти превратилась в штамп.

Булгаковская атмосфера, то есть сотканная им самим еле уловимая инфернальность происходящего, режиссёром Владимиром Драгуновым сохранена предельно бережно. Жаль только, что не всем актёрам удаётся существовать в ней достаточно органично. Но когда на сцене появляются Борис Клюев (великолепный в своём саркастичном пренебрежении ко всем и вся король Людовик) или Александр Клюквин (фанатично верящий в свою непогрешимость архиепископ Шаррон), об этом как-то забываешь. Ибо незримая для посторонних борьба за власть, которую ведут между собой властитель светский с властителем духовным, увлекает и напряжённостью интриги, и виртуозностью исполнения.

Но заманчивее всего попытаться разгадать, какого Мольера играет Юрий Соломин. Мы привыкли к тому, что «Кабала святош» – это в первую очередь «хроника», не историческая, разумеется, а психологическая, гибели таланта под сапогом хоть и просвещённого, но деспота. Что в каждой постановке режиссёр вместе с актёром, играющим Мольера, обязательно ставят чёткие акценты: будь то поединок творца с системой, закулисная сторона театрального бытия или муки любви и творчества. Но главное и непременное условие постановки – это отзеркаливание в той или иной степени судьбы Мольера в судьбе исполнителя. Так было и с Олегом Ефремовым, и с Юрием Любимовым, и с Сергеем Юрским, и даже, пусть и с оговорками, с Олегом Табаковым. Когда в версии Театра сатиры режиссёр Юрий Ерёмин и Александр Ширвиндт этот канон нарушили, в недоумении пребывали многие – и среди критиков, и среди зрителей, и лишь спустя несколько месяцев те и другие согласились, что ставить во главу угла конфликт человека с самим собой в контексте булгаковской пьесы столь же правомерно, сколь и конфликт художника с властью. Это, если вдуматься, и делает сатировский спектакль таким близким зрителю: он ведь в массе своей художником не является и с властью в конфликт предпочитает не вступать, а вот с самим собой, как любой нормальный человек, – регулярно.

Юрий Соломин тоже, по всей видимости, не стремился к тому, чтобы наложить судьбу Мольера на свою собственную. И скорее всего, вовсе не потому, что этот неистовый человек ему не близок или в его жизни не было коллизий, сходных с теми, что пришлось испытать его, в некотором смысле, коллеге (не будем забывать, что Мольер тоже был худруком). Может, всё дело в том, что Мольер – булгаковский персонаж отнюдь не тождественен Мольеру – историческому лицу. Второй – человек, не лишённый большинства пороков и слабостей, свойственных человеку. Первый – квинтэссенция проблемы, которая больше всего мучила Булгакова.

Михаил Афанасьевич и сам признавал, что «писал романтическую драму, а не историческую хронику». Но для романтической драмы Соломин всё-таки слишком отстранён от своего героя. Он, скорее, анализирует его поступки, чем совершает их вместе с ним. И похоже, что волнуют актёра не собственно поступки, а то, как его герой выстраивает свою жизнь, а значит, и смерть. Вот для чего актёру нужна эта дистанция. Булгаковский Мольер не мог иначе жить, не мог и умереть иначе. Но Соломин констатирует это не в экстатическом порыве прозрения, как обычно происходит в этой пьесе, а с трезвостью аналитика, закончившего сложный расчёт. За всё надо платить, за свои принципы и убеждения – дороже всего, то есть собственной жизнью.

Первое обращение Малого театра к творчеству Михаила Булгакова получилось неоднозначным. Но кто сказал, что однозначность оценок – абсолютное благо для произведения искусства?

Виктория ПЕШКОВА
«Литературная газета», 19 февраля 2010 года