Новости

«Листая старые подшивки»

НИКОЛАЙ АННЕНКОВ: «Я СЧАСТЛИВ, ЧТО ЯВЛЯЮСЬ НАСЛЕДНИКОМ ЩЕПКИНА»

Народный артист СССР Николай Александрович Анненков в этом году отмечает 75-летие своей творческой деятельности. Имя Анненкова, ставшего легендой русского театра, второго Качалова Малого театра, известно во всем мире. О нем написано во всех энциклопедиях Лондона и Парижа, Нью-Йорка и Стокгольма, Брюсселя и Чикаго.
Этот неутомимый труженик подмостков, взращенный великим искусством XIX века и продолживший линию Остужева, современник Станиславского и Немировича-Данченко, Таирова и Мейерхольда, и по сей день в свои 98 лет играет в Малом театре. Каждый его выход на сцену придает спектаклю истинное благородство, а уровень мастерства настолько высок, что кажется — это не под силу человеку, только демиургу. Даже когда он молчит на сцене — от него исходит большая внутренняя сила и ощущение собственного достоинства. Глядя на него, слушая его, вы начинаете понимать, что этот человек живет в других измерениях, более высоких и совершенных, чем нынешнее время.

НИКОЛАЙ АННЕНКОВ:

«Я СЧАСТЛИВ, ЧТО ЯВЛЯЮСЬ НАСЛЕДНИКОМ ЩЕПКИНА»


Мы беседуем с Николаем Александровичем в его старинном кабинете истинно московской квартиры, в доме, где искони жили прославленные мастера Малого театра и МХАТа. Все здесь дышит покоем, уютом и заботой. Ровный тихий свет электрических ламп в высоких красивых зеркалах скользит по отполированной временем мебели из карельской березы. Анненков слегка нервничает, длинными, тонкими пальцами перебирает листки исписанной бумаги на секретере, постоянно встает, ходит, испытующе смотрит на меня, изучает... Словно прикидывает: гожусь я в партнеры для диалога или нет... По мере того как мы привыкаем друг к другу, он позволяет себе отвлекаться от разговора и читать мне... одной... стихи, монологи... Господи, думаю я, какая цепкая память, какая могучая русская речь, какое богатство чувств заключено в этом человеке! Да, вот кого надо показывать по телевидению, чтобы новое поколение слушало и запоминало. Такое уже может и не повториться. Ведь это один из последних
могикан исчезающей Атлантиды XIX века.

Когда человеку идет 99-й год, из которых 75 лет посвящено искусству, — говорить с ним трудно. Кто он и кто ты?! Да и разве можно в течение короткого времени охватить почти столетнюю жизнь человека, ездившего на извозчике, видевшего первый паровоз, участвовавшего в революции, сыгравшего более 300 ролей, награжденного четырьмя орденами Ленина и Золотой Звездой Героя Социалистического Труда, в прошлом году получившего из рук президента орден «За заслуги перед Отечеством», на котором изображен двуглавый орел — символ того государства, в котором он начинал свою жизнь.

— Николай Александрович, что вы ощущаете сегодня, когда выходите на сцену Малого театра?

- Огромное волнение. Мне постоянно кажется, что я впервые вышел на подмостки и сдаю экзамен, от которого зависит вся моя дальнейшая судьба. У каждого человека есть свои учителя. У меня они тоже есть — это Михаил Семенович Щепкин, Константин Сергеевич Станиславский и Иван Петрович Павлов с его второй сигнальной системой. На моем письменном столе лежат их научные труды, а на ночь я обязательно перечитываю дополнение к III тому Станиславского, где он пишет (цитирует на память): «В течение всей своей жизни я добивался только трех вещей: самочувствия, перспективы и задачи». Вот и я занимаюсь тем же. Все изучаю, пробую, и конца этому не видно. От этого плохо сплю по ночам, после спектакля никак не могу успокоиться — кажется, что не так сыграл. А когда все же вижу сны, то чудится, будто выхожу на сцену, а роли не знаю.
Впрочем, однажды такое было со мной наяву. Раньше во время летнего сезона Малый театр делился на несколько составов. Одни уезжали на гастроли в Киев, Одессу, Харьков, другие выступали на разных площадках Москвы. Я тоже играл в одной из таких групп в деревянном театре в Парке культуры имени М. Горького (который потом сгорел). Прихожу я однажды на спектакль, где должен был исполнять эпизодическую роль, гримируюсь, а за кулисами какая-то суматоха, возня. Оказывается, главный исполнитель на спектакль не явился. Ждем-с! Публика волнуется... А его все нет и нет. Начали спектакль без него, думали, вот-вот подойдет... До второй картины дошли — нет героя... Администратор подходит ко мне и просит: «Сыграй, Коля?» — «Как? Я же ни роли, ни текста не знаю», — отвечаю ему. «Ну, сыграй! Мы уже деньги получили и если остановим спектакль, то будет большой позор для Малого театра». — «Давайте костюм», — говорю. Мне дают костюм, суфлер начинает читать текст, и тут выясняется, что уже пора идти на сцену. Делать нечего — иду как на Голгофу. (Мне предстояло сыграть одного из братьев, сражающихся в разных армиях: в белой и красной.) Вышел я на сцену, публика ждет, что будет дальше, а партер молчит. Ну, я соответственно драматургическому моменту кулаком по столу стукнул, а сам побыстрее к кулисе пошел, где суфлер стоял. Он мне текст шепчет, а я длинные паузы выдерживаю, текст запоминаю, а потом с чувством выдаю его. Таких драматических картин предстояло сыграть 17. Как я тогда домой добрался — не помню. Только проснулся на следующее утро, смотрю: в сапогах лежу, калошах и пальто... Было мне тогда 30 лет. Но и сейчас как вспомню, так мурашки по спине пробегают...
Когда я работаю над ролью, то обычно пробую множество вариантов. Их у меня всегда так много, как звезд на небе. Как правило, от чувств отталкиваюсь, впереди идет сердце, потом воля, а затем, еле поспевая, «шлепает» ум. Отец тоже был такой. Больше жил сердцем, чем умом, всем доверял и никого не обманывал.

— А кем был ваш отец?

- Купцом. Я из купеческого рода Кокиных (Анненков — это мой псевдоним) Тамбовской губернии села Инжавино. Отец приехал в Москву в 1910 году и привез меня. Остановились на Никольской улице в Славянском базаре (в ресторане которого встречались Станиславский и Немирович-Данченко). Помню, потихоньку от отца заказал я в номер большую рюмку смирновской водки. Выпил эту водку, а жидкости во рту не почувствовал. Сухо, только запах ореха ощущаю. Потом отец дал мне на целый день рубль, и я на извозчике поехал в Третьяковскую галерею... А там, где раньше был ЦК — до этого размещались амбары Консевской и Куваевской мануфактур, куда приходили торговые люди и набирали огромные куски материи в долг, за слово купца. Без всяких бумаг. Самое удивительное, что отец покупал аршин ситца за 13 с четвертью копеек, а продавал за 14. Наживая три четверти копейки, он в течение двух лет увеличил дедушкино состояние в четыре раза. Вот такое было купеческое слово! Поэтому, когда меня спрашивают, когда было лучше — тогда или теперь, — отвечаю: до революции — врали меньше и корова стоила 7 рублей. — Смеется.

— А вы помните революцию?

- Конечно, мне уже тогда было 18 лет. Как сына купца меня никуда не брали, и пришлось идти служить в кавалерийский полк, где я начал играть в драматическом кружке. Да так увлекся, что потом стал выступать в Кирсаново в Народном театре, где играл Щеткина — сволочь такую в «Детях Ванюшина». А потом еще какого-то еврея играл, который пел и танцевал, и я делал вот так: ай-тара-рира-ай, ох-тара-рира-бах. Николай Александрович поднимает руки и показывает, как он жестикулировал в танце.

— Неужели все роли помните, которые сыграли за свою жизнь?

- А как же, все до единой. Если бы я не помнил, то не смог бы сравнивать, анализировать, изучать самого себя, то есть свою актерскую природу.

— Скажите, а как вы попали в Малый театр?

- Вы что, все хотите обо мне знать? Но ведь всю мою жизнь за один вечер не перескажешь... Да и зачем? Человек интересен настоящим. Так недавно сделал открытие в отношении актерского самочувствия, пришел к заключению, что самое главное в творчестве артиста — это организованное подсознание. Роль, как известно, делается из вдохновения, но, по моему суждению, этому вдохновению может подчиняться только организованный подсознанием материал. Я бы не смог сделать это открытие, если бы серьезно не занимался Павловым. Конечно, все заключается в самочувствии артиста, и если он счастлив, то это счастье передается и зрителям. Я, например, счастлив, что являюсь наследником Щепкина! Счастлив, что стою на сцене Малого театра и играю до сих пор! Это счастье дает мне радость, и я как бы поднимаюсь на крыльях и делаюсь легким, невесомым, и поток чувств заполняет меня. Я счастлив, что публика понимает меня, идет за мною, и это придает мне силы, и я уже не принадлежу себе, а подчиняюсь той, неведомой силе, которая ведет меня в искусстве.
Мой же роман с Малым театром начался в двадцатом году. Дело было так. На культурные нужды нашего кавалерийского полка, который стоял в Москве, надо было самим зарабатывать деньги, и участники драматического кружка, где я тоже выступал, решили играть в Павловском Посаде две недели. На такой длительный срок нашего репертуара не хватало, и мы пригласили исполнителей с актерской биржи, среди которых была мать Елены Николаевны Гоголевой — провинциальная актриса. И вот, когда там играли, она сказала мне: «Вам надо идти в театр!» Но в театр я не пошел, а решил учиться, чтобы стать настоящим профессиональным артистом. Мать Гоголевой посоветовала мне обратиться непосредственно к Елене Николаевне, чтобы она прослушала меня и дала какие-нибудь советы. Когда же я осмелился подойти к Елене Николаевне и попросить ее об этом — она ответила, что ничего в «показах» не понимает и поэтому слушать не будет. Так мой первый экзамен сорвался, зато в Щепкинском училище я читал «Смерть поэта» Михаила Лермонтова.
Передо мной сидела огромная комиссия: в середине Александр Южин , а в креслах еще 15 человек артистов и преподавателей. Начал читать, а сам думаю: ведь не дадут до конца дочитать (так обычно и делали: несколько минут слушали, а потом прерывали, просили еще что-нибудь изобразить). Тут же чувствую: слушают внимательно, не останавливают. Это стало подогревать меня, а когда дошел до слов: «А вы, надменные потомки, известной подлостью прославленных отцов...», то выпалил их прямо в лицо Южину. Кончил. Ноги дрожат. «Дайте кресло, — сказал Александр Иванович, — садитесь, отдыхайте». А потом заставил меня еще басню прочитать, этюд сделать.
И уже с первого курса училища я стал играть в спектаклях Малого театра. Вот так я попал в Малый театр. Однажды и на всю жизнь!

— А возникало когда-нибудь желание уйти в другой театр?

- Да. После десяти лет служения Малому решил уходить. И не потому, что мне ролей не давали, просто стало скучно. Я хотел учиться дальше, познавать новое, пробовать себя в неведомом. И тут на мое счастье в Малый театр пришли режиссеры: Хохлов , Волков , Судаков , Дикий — выкормыши студии Художественного театра. Таким образом я начал приобщаться к системе Станиславского, изучать ее, совмещать с тем, что уже мне было известно. И так, шаг за шагом я осваивал тайны актерского мастерства... И в то же время познать его до конца невозможно, потому что сама психология человека не поддается до конца расшифровке — это бездонный колодец.

— И все-таки в чем вы находите наибольшее наслаждение?

- В совершенствовании своих ролей. Я много размышлял о смысле бытия, о вечности, о Боге. У Г. Державина есть такое стихотворение «Бог», написанное более 200 лет назад, в котором о человеке сказано так (читает наизусть):

Я связь миров повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества.

Это гениальное произведение я включил в свою чтецкую программу, которую подготовил на два с половиной часа и собираюсь читать. Ведь какая колоссальная тема: человек и вселенная, кто он есть на самом деле — маленькая точка или Бог?! Как много тем для творчества и как мало у человека времени для их реализации. О том, как скоротечна жизнь, начинаешь понимать только в моем возрасте.
И вместе с тем, чтобы по-настоящему ощущать себя человеком, не следует изменять себе. Искусству я никогда не изменял, оно не может быть в претензии ко мне, а вот близкие могут быть в обиде на меня: я мало давал им как брат, как отец, как муж. Мне очень повезло, что у меня есть такая прекрасная жена, как Татьяна, с которой мы прожили 38 лет. Все заботы обо мне она взяла на себя, хотя сама была прекрасной актрисой, любимой ученицей К. С. Станиславского из его последней студии. Когда я расспрашивал Михаила Кедрова о тонкостях перевоплощения, он говорил мне: «У вас дома свой Станиславский, спросите у Татьяны Митрофановны».
Ее мужество и талант не раз спасали меня в трудные минуты. Это она вселяла в меня оптимизм и надежду. Да и сейчас я ее слушаюсь во всем, она мой поводырь. Вот такие стихи она сочинила недавно в день моего рождения:

Друг мой, о друг мой любимый,
Ни поздравлений, ни пожеланий
Я говорить не хочу.
С Варей мы свято свой долг выполняем,
Жизнь продлевая твою.
И если силы позволят, век в этом доме
С тобою закончить хочу.
В этом мире растленном и страшном
Душу свою сохранить мы должны.
И от боли того, что творится в искусстве
И в жизни, ты по ночам не кричи.

— Когда вы читали, я подумала, что любовь — это тоже творчество. Но ведь бывают моменты, когда вы попадаете в другую среду. Что вы в этом случае испытываете, как защищаете свой внутренний аристократический мир?

- Чтобы понять, что происходит в обществе, артисту не обязательно идти в народ, он сам к нему приходит — это зритель. По его поведению, реакциям на спектаклях я ощущаю, чем он живет сегодня, что его волнует. К сожалению, театры стали приспосабливаться к падающим запросам и ориентироваться на определенную часть публики. Им только кажется, что они ведут зрителей, на самом деле вкусы толпы стали определять репертуар театров. Горько становится, когда я вижу на сцене дурновкусие, пошлость или, того хуже, порнографию... Вся моя сущность содрогается от этого, и хочется бежать. Бежать в свой прекрасный, волшебный мир, к любимым героям и книгам, чтобы ничего не видеть и не слышать, как коверкают наш могучий, великий язык. Конечно, страшно, что все мы катимся по наклонной плоскости вниз. Хочется верить, что мир наконец-то выпрямится и наступит постоянство с его вчерашним, сегодняшним и завтрашним днем, когда не надо будет бояться и с замиранием сердца ждать «сюрпризов», в ожидании худшего. В таком состоянии жизнь человека уменьшается, как шагреневая кожа, и человек перестает мечтать. Ведь нельзя просто так «за здорово живешь» уничтожить державу. Этого никому не удалось сделать: ни Наполеону, ни Гитлеру. Так неужели погибнем от собственной глупости?.. Россия обязана возродиться, а люди, живущие в ней, должны понять, что другого дома у них не будет, как не будет другого дома у их детей и внуков, все-то в Америку не уедут... Ведь человек — это не мерзавец, не шакал, он ЧЕЛОВЕК! Поэтому нельзя унижать его ни действиями, ни словами. В слове заключается вся наша национальная сущность, слово — «сигнал всех сигналов», как писал Павлов. Мы должны дорожить этим великим богатством, дарованным Богом. Именно слову, произносимому актером с подмостков, я отдал всю свою творческую жизнь и буду продолжать эту работу, пока живу.

Беседу вела Любовь ЛЕБЕДИНА

«Театральная жизнь» 1997, №9-10.