Новости

«К 110-летию со дня рождения Михаила Ивановича Жарова»

ЖАРОВ НА СЦЕНЕ

Очерк Натальи Пашкиной из книги М.Жаров «Мои встречи с временем и людьми»

Популярность его не знала границ. Профессия актера, в особенности актера, снимающегося в кино, быть может, более, чем какая-либо другая публичная профессия, предполагает повышенный интерес публики. Но та необычайная популярность, которая сопровождала Жарова на протяжении всей его жизни, превосходила все мыслимые размеры. Он был не просто популярен. Его любили. Любили горячо и преданно зрители самых разных поколений. Казалось, влияние его таланта неподвластно времени, не подвержено тем сменам актерских «типов», которые периодически происходят в кино и на театральной сцене, не зависит от изменений стилей и направлений в искусстве.
Нельзя до конца понять и объяснить причину любви человека к человеку. Сильная любовь либо возникает, либо нет, порой независимо от достоинств объекта поклонения. Но попробовать проанализировать феномен зрительской любви к актеру возможно. На чем же основывалась столь стойкая привязанность поклонников Жарова к своему кумиру? На его таланте, большом, истинном, самобытном, на его артистическом мастерстве, высоком, незаурядном, впечатляющем? Или причина кроется в привлекательных особенностях личности Михаила Жарова? В силе его темперамента? В выразительности его внешних данных?
У него была могучая стать, открытое русское лицо, притягательная улыбка, неповторимое обаяние. Обаяние было столь сильным, столь всеохватным, что спрятаться от него невозможно было ни в какой роли. Кого бы ни изображал Жаров, это свойство его актерской индивидуальности проявлялось неизменно ярко и сильно.
Положительный ли герой или отрицательный персонаж, комедийный или драматический образ, исторический деятель или наш современник, вельможа, сильный мира сего или простой человек — неважно: все они были наделены всепобеждающим жаровским обаянием. И жулик Жиган в фильме «Путевка в жизнь», и лихой «рубаха-парень» Кудряш в сценической и экранной версиях «Грозы», и отставной солдат Митрич из толстовской «Власти тьмы», и герой пьесы К. Симонова профессор Воронцов, и любимец Петра Великого Меншиков, и чеховский «медведь» — помещик Смирнов, и деревенский детектив Анискин... Список можно продолжать до бесконечности.
Были в нем некая особенность, непреодолимая притягательность, манкость. При всем мастерстве перевоплощения Жарова, яркости красок, многообразии приемов, им применяемых, во всех персонажах артиста сохранялось чисто жаровское неповторимое нечто — его юмор, озорство, веселый задор, бьющая ключом энергия, неисчерпаемый азарт и радость творчества, поразительная жизненная сила.
Жизнь любого артиста сложна, противоречива. Радости творчества соседствуют с горечью и печалью. Интересные роли чередуются с малосодержательными, а бывают периоды, когда и вовсе нет предложений, нет новых ролей. Уверенность в успехе нередко оборачивается разочарованием. За творческой победой следует неудача. И случается, что отделить одно от другого, понять, где кончается успех и начинается поражение, трудно, почти невозможно.
Михаил Жаров, как любой серьезный художник, не избежал в своей профессии разочарований, ошибок, сомнений, боли. Пройденный им большой путь в искусстве был нелегким, тернистым. И все же его творческая судьба оказалась на редкость счастливой.
Его учителями становятся Ф.Ф. Комиссаржевский и В.Э.Мейерхольд. Выдающиеся мастера отечественного театра не только прививают будущему артисту вкус к актерскому труду и обучают навыкам профессии. Благодаря им Жаров оказывается в эпицентре бурной, бьющей ключом художественной жизни Москвы начала XX столетия. Попадает в атмосферу творческой борьбы и полемического соревнования разнообразных театральных стилей и направлений, становится очевидцем и непосредственным участником смелых режиссерских экспериментов. О таком фантастическом везении можно только мечтать.
Он играет в рабочем театре имени Сафонова, в Реалистическом театре (в 4-й студии МХТ), в театре Мейерхольда. Имеет успех, особенно шумный в роли мадам Брандахлыстовой в «Смерти Тарелкина» Сухово-Кобылина в Камерном театре Таирова. Создает здесь ряд ярких, запоминающихся образов, наиболее значительным из которых был сыгранный на контрасте юмора и патетики, озорства и трагедийности матрос Алексей в «Оптимистической трагедии» Вишневского. И наконец, в 1938 году поступает в Малый театр, где остается до конца своих дней.
Приход Жарова в самый традиционно-реалистический коллектив страны на первый взгляд мог показаться неожиданным и даже странным. Театры, в которых он работал прежде, требовали иных навыков и умений, иной художественной стилистики. Но на самом деле встреча актера с искусством старейшины драматической сцены была предрешена и подготовлена всей его предыдущей деятельностью. Жаров всегда тяготел к искусству глубокого реализма. И его появление в стенах академии говорило не об измене творческой вере, а о том, что он обрел наконец свой подлинный родной дом и соратников, исповедующих единое с ним художественное кредо. Как показали последовавшие четыре десятилетия работы Михаила Жарова, эта встреча была на пользу и самому артисту, и театру, в который он пришел навсегда.
Дебютировал он на старейшей сцене страны в спектакле «Волк» Л. Леонова, в характерной, комедийной роли Кукуева. Его партнершами выступали В. О. Массалитинова и В. Н. Рыжова, знаменитые «старухи» Малого театра.

Особенно везло Жарову на изображение всевозможных командиров и комиссаров, летчиков и моряков, милиционеров, военных и людей иных профессий в форме с погонами. Летчик Бобров в «Семье Лутониных» И. Пырьева и братьев Тур, генерал армии Толбухин в пьесе А. Первенцева «Южный узел», генерал службы госбезопасности Лавров в «Тайной войне» В. Михайлова и Л. Самойлова, комиссар Фролов в «Северных зорях» Н. Никитина, полковник Манов в болгарской пьесе «Золотое руно»... Сколько же их было в его творческой биографии, реально существующих и рожденных фантазией авторов, капитанов, полковников и генералов всех родов войск?!
Вынужденный играть в пьесах, которые не отвечали его художественному вкусу и не соответствовали масштабу таланта, Жаров тем не менее и в них нередко добивался успеха. Преодолевая недостатки драматургии, он претворял умозрительные построения авторов в живых людей, создавал полнокровные сценические характеры, выводил на сцену персонажей, вызывавших огромную симпатию зрительного зала. А когда пьеса в целом и роль, порученная Жарову, своими литературно-драматическими качествами соответствовали запросам театра и исполнителя, ему удавалось создать образ большого общественного звучания и художественной значимости.
Творческой удачей признали современники исполнение Жаровым роли партизанского командира Миколы Гололоба в пьесе Н. Погодина «Сотворение мира», поставленной на сцене Малого театра в год великой победы. Его веселый жизнелюбец Гололоб в исполнении Жарова казался столь типичным, столь характерным, что просто нельзя было представить его иным. И критики, и зрители сходились на том, что Жаров, актер неповторимого обаяния, сообщал и своему Миколе эту черту. Жаровский простодушный и размашистый Гололоб накрепко полюбился зрителю.
Еще более серьезную победу, как единогласно признавали критики, одержал Жаров в роли Харитонова в спектакле «За тех, кто в море!» Б. Лавренева — памятной и примечательной для Малого театра постановке.
Командир дивизиона морских охотников Харитонов — один из центральных действующих лиц пьесы, персонаж, очень важный для понимания ее нравственного конфликта. Он выступал своего рода арбитром в столкновении двух главных героев, Максимова и Боровского, роли которых были поручены в спектакле Н. Анненкову и М. Цареву. Жаров не только способствовал раскрытию основной темы произведения Лавренева, но привлек к ней еще большее внимание, обогатил авторскую идею своими личными размышлениями, размышлениями художника, человека, гражданина, не равнодушного к большим общественным и этическим проблемам. Своим участием он как бы укрупнил главную тему спектакля, придал драматическому конфликту еще большую остроту.
Одухотворенный усилиями артиста, образ Харитонова приобрел в спектакле Малого театра еще большую весомость и значительность, а исполнитель сумел отыскать в своей богатой творческой палитре новые, свежие, прежде не использованные краски.

Харитонова Жаров играл внешне чрезвычайно сдержанно, в несвойственной ему прежде лаконичной манере. Тщательно избегал привычных излюбленных приемов, уходил от ожидаемой от него публикой яркой, колоритной игры популярного актера-комика. Ему важно было выявить глубокое содержание образа, показать в капитане Харитонове настоящего командира, смелого, принципиального, честного, требовательного и справедливого. Необходимо было вывести на сцену истинного героя, непоказного патриота, стойкого, мужественного бойца, человека духа и доблести, командира, обладающего непререкаемым авторитетом у подчиненных. И Жарову это удалось в полной мере.
С потемневшей фотографии 47-го года смотрит на нас строгое, волевое лицо мужественного, несколько сурового человека в форме морского капитана второго ранга. Жаров — Харитонов. Герой с умным взглядом внимательных глаз. Человек впечатляющего, значительного облика, в котором угадывается незаурядная личность. Человек неординарной судьбы. И не случайно все критики отмечали, что главное в созданном им образе, — значительность. Все у него большое и объемное — и любовь к Родине, и неустанная забота о чести и моральной чистоте своих подчиненных, и преданность морю, и ласка к человеку. Он не ворчлив, но может быть грозным. Не придирчив, но непримирим. Он не столько добряк по натуре, сколько человеколюбив по убеждению.
Игра Жарова в этой роли была внешне чрезвычайно сдержанна — без размашистого, широкого жеста, зычного командирского голоса. Все усилия артиста были успешно направлены к тому, чтобы как можно глубже раскрыть внутренний мир замечательного офицера-большевика, настоящего отца своих подчиненных Он первый по воинскому долгу справедливо осуждает проступок Боровского.
Актер давно тосковал по значительному образу положительного советского человека. Роль капитана второго ранга Харитонова Жарову удалось наполнить чувством глубокой человечности, доброты, которые в удивительной гармонии сочетаются с твердой волей, решимостью и требовательностью.
За роль Харитонова Жаров наряду с Н. Анненковым и М. Царевым — исполнителями главных ролей в спектакле «За тех, кто в море!» — получил государственную премию. Вскоре эту же роль он с успехом сыграл и в фильме с одноименным названием.
Работу над образом русского офицера артист вел почти параллельно с репетициями роли совсем иного плана. В том же 1947 году, за несколько месяцев до премьеры спектакля «За тех, кто в море!», Малый театр показал новую пьесу К. Симонова «Русский вопрос», где Жаров играл американского журналиста Боба Мерфи, человека талантливого, умного, доброго, субъективно честного, но не настолько сильного, чтобы суметь противостоять тому, с чем он внутренне не согласен, не найдя в себе мужества для открытого сопротивления, герой заглушал свое отчаяние выпивкой, прикрывал тоску и разочарования иронией и горьким юмором.

Актерская природа Жарова, художника по сути своей очень русского, настолько близка к национальным корням, к народным истокам, что персонажи инородного происхождения вообще-то редко появлялись в его творческой биографии. Режиссеры, видящие в Жарове прежде всего типично русского человека, ему их просто почти никогда не предлагали. Что вовсе не исключало художественного успеха в случаях, когда артисту все же поручали исполнение ролей персонажей-иностранцев, чьи образы вызывали неподдельное волнение и большой творческий интерес у артиста Жарова.
В спектакле «Луна зашла...» трагическую роль мэра Оурдена, погибающего, но не покоренного, не сломленного духом, он играл с большим подъемом, вдохновенно и убедительно. К сожалению, вскоре, когда автор пьесы Д. Стейнбек сказал что-то нелицеприятное о Советском Союзе, спектакль, поставленный в начале 60-х годов, был снят. Ни одна сцена из него не была зафиксирована на пленку. И даже письменных свидетельств серьезной работы театра и артиста сохранилось мало. Не только показывать, но даже упоминать в те годы о спектакле и его центральном образе в замечательном исполнении Жарова было запрещено. Осталось только несколько послепремьерных рецензий, по которым можно судить о значительности и силе созданного артистом образа.
В спектакле «Джон Рид» Жаров играл национального героя Мексики Панчо Вилью. На фотографии можно увидеть мощную фигуру актера в полувоенной форме, в сапогах с ботфортами. Весь его необычайно колоритный, живописный облик, его спокойная, раскованная, артистичная поза говорят об уверенности и силе. Но, похоже, играть, используя исключительно личное обаяние и свои выразительные внешние данные, было единственным, что предлагалось артисту в роли мексиканского героя.
Спектакль, поставленный в 1967 году по собственной пьесе Е. Р. Симоновым, бывшим тогда главным режиссером театра, явно не вошел в число достижений старейшей сцены. А мексиканские эпизоды спектакля, в которых действовал Жаров, критики и вовсе называли набором экзотики с героями, пришедшими то ли из голливудских вестернов, то ли из чешской пародии на них — из «Лимонадного Джо». Критик выделял только работу самого Жарова, считая, что лишь редкостное обаяние Михаила Жарова, играющего Панчо Вилью, позволяет ему оставаться где-то в рамках разумного.
Как бы то ни было, но своих самых больших побед, самых серьезных творческих результатов Михаил Жаров добился, создавая сценические характеры, сформированные на национальной почве, корнями уходящие в русскую жизнь, в ее народную гущу Русская жизнь во всем ее охвате, в широте и многообразии духовных примет и деталей быта, в исторических и социальных подробностях — такова стихия творчества Жарова, главная направляющая его художественного поиска.
Русский человек во всей его самобытности, со всеми его прекрасными и дурными, возвышенными и нелепыми качествами, русский характер с его непредсказуемостью, во всем диапазоне его свойств и проявлений, глубина и всеохватность русской души в ее лучших порывах и в бездне ее возможного падения, с ее всем известной открытостью и прославленной на весь мир загадочностью — вот основная тема всей артистической жизни Михаила Жарова, главная художественная идея, освещающая его путь в кино, в театрах Москвы и провинции и конечно же в Малом театре.
Природа артистической индивидуальности Жарова, основа основ его искусства — в его народности. Национальные истоки творчества актера, органичную демократичность и подлинную народность его искусства отмечали, пожалуй, все пишущие о нем. Народность искусства Жарова проявлялась не только в том, что своим творчеством он охватил широкие крути общества, выведя на экран и сцены многочисленных площадок страны героев всех социальных слоев и всех, какие только возможны, профессий. И не в том только, что, обладая особой наблюдательностью, он владел даром точно передать в создаваемых им образах черты, подмеченные у простых людей. И даже не в том, что отобранные в его творческую копилку конкретные жизненные наблюдения, переосмысленные и преображенные фантазией артиста, Жаров умел обобщить, перевести из конкретики в типическое. Он отменно владел мастерством сложить из точно отобранных деталей картину целого, преобразить жизненную повседневность в художественную реальность. Все эти замечательные свойства Жарова — свидетельства подлинной народности его искусства. Но еще важнее было другое — в лучших своих работах артист поднимал зрителей до вершин большой художественной идеи, увлекал их высокими, благородными чувствами, наталкивал на размышления о самом важном, насущном, необходимом.
С годами искусство Жарова становилось внешне сдержаннее, но еще содержательнее и глубже. Герои артиста мудрели вместе с ним, чаще задумывались о проблемах текущей жизни, напряженнее размышляли о самом главном, несуетном, непреходящем. Больше, чем прежде, вспоминали, анализировали, философствовали, словно пытаясь разгадать вечную тайну жизни. Активнее, чем раньше, искали смысл собственного существования.
Так, с большим драматизмом, достигая даже, по мнению некоторых критиков, «высот поистине трагических», играл Жаров в «Странице дневника» А. Корнейчука шкипера Грозу, человека трудной, изломанной судьбы, человека, не находящего себе места в жизни.
«Мы сочувствовали ему и с нарастающим нетерпением ждали, когда он раскроет перед людьми свою исстрадавшуюся душу, когда облегчит ее исповедью, — писал в журнале «Театр» Н. Лейкин. — И вот она хлынула, эта исповедь, бурная река разноречивых чувств, прорвавшая плотину многолетней замкнутости, молчания, недоверия. Жаров не метался по сцене, не воздымал руки, не кричал. Его Гроза спокойно и просто подошел к рампе, стал лицом к зрителям и негромко, глуховатым от волнения голосом излил боль и муку, поведал о своей любви, о вольной или невольной измене любимой женщины, о том, как страшно казнил он ее, как потом удочерил прижитое ею с итальянским солдатом-оккупантом дитя и как по сей день казнится сам, не будучи в силах забыть ни своей любви, не своей ненависти... Он рассказал все это, поклонился миру поясным поклоном (судите меня, люди, все вам открыл) и побрел прочь в безысходной тоске, сознавая, что никто не в состоянии помочь ему избавиться от горестной и ярой памяти сердца, жить ему с этой памятью до конца дней своих..»
Не менее органичен и выразителен был другой персонаж Жарова — архитектор Воронцов из пьесы К. Симонова «Так и будет». В спектакле, поставленном режиссером Л. В. Варпаховским к 25-летию великой победы, артист сыграл человека иной судьбы, иного мировоззрения, иного жизненного восприятия. Но и этот образ, окрашенный в совсем другие, светлые, ясные и радостные тона, прозвучавший мажорно и оптимистично, был воплощен исполнителем с удивительной достоверностью и художественной убедительностью. Неповторимый жаровский юмор, его стойкое жизнелюбие, сильная, светлая, притягивающая энергетика и, конечно, его непобедимое обаяние пришлись в этой роли особенно кстати.
Академик Воронцов, каким рисовал его Жаров, несмотря на свои нарочито напускаемые сердитость и ворчливость, был удивительно открыт и расположен к людям, жизнерадостен, весел, гостеприимен. Своего героя, типичного интеллигента, талантливого архитектора, умного, проницательного человека солидного возраста, исполнитель, в то время тоже уже немолодой, наделил неистощимой энергией, добродушным озорством и слегка дурашливыми повадками расшалившегося ребенка. Радостно и весело было наблюдать за ним, таким подвижным, шумным, азартным и бесконечно обаятельным. У этого седовласого человека были живые лукавые глаза, горячий, взрывной темперамент, юношеская порывистость, и главное — молодая душа. Созидатель по роду деятельности и призванию, жизнелюб от природы, оптимист по убеждению, герой Жарова стоически переносил тяготы войны, работал, не жалея себя, и непоколебимо верил в скорую победу. Воплотив на сцене и киноэкране множество замечательных образов наших современников, которые получили высочайшую оценку зрителей и прессы, Жаров внес ощутимый вклад в историю советского искусства, создав великолепные портреты исторических персонажей. Вспомним в его исполнении сподвижника Петра Великого, талантливого самородка, удачливого полководца и хитрого царедворца Меншикова в фильме В. Петрова «Петр Первый» или страшного своей одержимостью, беспредельной жестокостью Малюту Скуратова в кинокартине С. Эйзенштейна «Иван Грозный». Не менее значительные и художественно совершенные образы создал актер и в произведениях русской классики. К сожалению, в зрелый период творчества Жарова классические роли доставались ему не часто. В начале сценической карьеры ему везло больше. В спектаклях передвижного фронтового театра и на стационарных сценах Москвы, Казани и Баку молодой артист сыграл множество ролей в пьесах Шекспира, Мольера, Гюго, Пушкина, Грибоедова, Гоголя, Островского, Сухово-Кобылина, 320 Чехова...

Малый театр, которому Жаров служил более 40 лет, в классический репертуар вводил его гораздо реже, чем можно было ожидать. На сцене национального театра, ориентированного прежде всего на постановку произведений русской и мировой классики, ведущему артисту труппы удалось воплотить только пятерых персонажей в четырех пьесах Островского и сыграть по одной роли в пьесах Л. Н. Толстого, А. П. Чехова, М. Горького. Но зато среди созданных Жаровым классических образов были такие, которые навсегда вошли в историю артистических достижений прославленной труппы, принадлежат к лучшим образцам сценического искусства Малого театра.
Его первое выступление в классической роли на сцене академии состоялось в спектакле «Волки и овцы». В очередной сценической версии комедии Островского, осуществленной в 1941 году режиссером Л. А. Волковым, Жаров играл Аполлона Мурзавецкого. Роль была знакома артисту. Ему уже доводилось исполнять ее прежде. Но теперь в образе опустившегося, деградирующего дворянина, выгнанного из армии за мелкие гадости, Жарову предстояло выйти на подмостки театра, который недаром называют родным домом Островского. К тому же его партнерами в спектакле выступали корифеи знаменитой труппы, выдающиеся мастера сцены В. О. Массалитинова, А А Яблочкина, М. М. Климов, М. Ф. Ленин, В. Н. Рыжова... Вписавшись в ансамбль мастеров, исполняя роль, которой прославился великий М. П. Садовский и которую играли многие выдающиеся артисты труппы, Жаров был признан коллегами «за своего». В более поздних постановках комедии «Волки и овцы», где ему уже довелось играть «возрастную» роль Лыняева, Жаров закрепил свой успех, создав трогательный и смешной образ недотепы-помещика, закоренелого холостяка, считавшего себя таким ловким и осмотрительным и так легко попавшего в сети юной хищницы Глафиры.
Ярко играл Жаров роль Иннокентия в спектакле «Сердце не камень», поставленном в 1954 году. Неправдоподобно огромный, мощный, почти нереальный по своим габаритам и облику, весь взлохмаченный и заросший, этот пройдоха и пропойца поначалу пугал своим диким внешним видом и непонятными намерениями. Но очень скоро обнаруживалось, что в немыслимой полузвериной оболочке пряталось существо мирное и даже доброжелательное, не желающее причинять зла. Роль решалась в комическом ключе. Чисто комедийное звучание в обрисовке Жарова обрел и образ Дикого в драме «Гроза», что, наверно, было не вполне правомерно. Совсем одуревший от пьянства и собственных безобразий, с помощью которых он пытался разогнать скуку провинциальных буден и рассеять мертвящую, давящую атмосферу купеческого быта, совершенно распоясавшийся, недвусмысленно заигрывающий с Кабанихой, Дикой — Жаров был очень смешон, но вовсе не страшен. Он больше походил на озорника, нежели на грозного и жестокого самодура, державшего в страхе своих домашних и все окружение.
Последняя творческая встреча с драматургией Островского состоялась в самом конце сценической карьеры Жарова, когда его ввели в спектакль «Пучина» на роль Боровцова, первым исполнителем которой был И. Любезнов.
Образы, созданные Жаровым в пьесах любимого драматурга Малого театра, были по достоинству оценены коллегами и публикой. Но наибольшее признание получили все же три другие его классические роли. Митрич во «Власти тьмы» Л. Н. Толстого, Лебедев в «Иванове» А П. Чехова, Прохор Храпов в горьковской «Вассе Железновой» — лучшие работы актера на сцене Малого театра, которые можно по праву причислить к выдающимся образцам русского драматического искусства.
Характерная особенность артистической индивидуальности Жарова — особая жизнестойкость и необычайная одаренность его героев. Людей серых, скучных, обыденных в творческой биографии артиста практически не было. Каких бы персонажей ни приходилось изображать Жарову на сцене или в кино, всех он наделял яркими качествами. Как правило, каждый из них, нес ли он в себе положительный заряд, или было в нем больше темного, недоброго, разрушительного, оказывался натурой недюжинной. В каждом из них мощно проявлялось личностное начало. Герои Жарова незаурядны, от природы талантливы. Как правило, это натуры страстные, горячие, увлеченные. Исходя из сложившихся обстоятельств, они могут совершить подвиг или пойти на преступление. Стремясь к добру или творя зло, в любом своем деянии жаровские герои идут до конца, без колебаний и сомнений.
Страшен в своей всесокрушающей силе, в убивающей его личность аморальности горьковский Прохор Храпов. Но и он показан актером натурой незаурядной, стихийно талантливой. В молодой удали и бесшабашности этого взрослого мужчины, в его энергии и темпераменте, которые он до поры не знал, куда направить, в его прирожденном артистизме ощущалась человеческая одаренность, которую, впрочем, он изуродовал, направил по ложному пути, почти совсем загубил, бесполезно проживая свою жизнь.
В «Вассе Железновой», в 1952 году поставленной режиссерами К. А, Зубовым и Е.П. Велиховым, и в киноверсии этого спектакля Малого театра, осуществленной Л, Луковым, Жаров играл родного брата заглавной героини, хозяйки крупных промышленных объектов и владелицы судов, чей образ с такой потрясающей силой художественного убеждения создала замечательная актриса Малого театра В. Н. Пашенная. Храпов — Жаров, бессмысленно прожигающий свою жизнь, духовно опустошенный, ни во что не верящий, равнодушный ко всему, кроме развлечений, рядом с Вассой — Пашенной, такой волевой, сильной духом, целеустремленной, казался еще более циничным и аморальным. Но как мгновенно преображался этот беззаботный кутила, франт и сибарит, когда после внезапной смерти сестры вдруг осознавал, что он становится опекуном се дочерей, а значит, хозяином всего ее огромного наследства Сколько жадного блеска появлялось в его глазах. Какие жесткие, непререкаемые ноты начинали звучать в голосе Какими собранными, уверенными становились движения. Его до сих пор рыхловатая, вальяжная фигура резко подбиралась, как будто напружинивалась для мощного броска, И весь он словно наполнялся властностью и силой.

И сразу становилось ясно, что Прохор Храпов, каким показал нам его Жаров, — человек одной породы со своей сестрой, только много жестче и злее. Отныне он будет владеть огромным хозяйством, с которым так умело управлялась Васса. И проявит, надо полагать, не меньшую, чем она, деловую хватку и, конечно, превзойдет ее по жестокости обращения с подчиненными. Да и домашним от него не поздоровится. Мрачный, тяжелый, страшный облик горьковского героя, нарисованный Жаровым с таким темпераментом и страстью социального обличения, контрастно оттенялся другим, очень значительным созданием актера — его непревзойденным Митричем из «Власти тьмы». В спектакле, рожденном поэтическим вдохновением режиссера Б. И. Равенских, художника Б. И. Волкова и композитора Н. П. Будашкина, Жаров играл отставного солдата, ныне батрака. В истории, описанной Л. Толстым, лицо — не главное. Но в разрешении нравственного конфликта спектакля, в раскрытии его основной темы, в обосновании идейной концепции постановки персонаж Жарова обретал значительную роль. Его герой, именно такой, каким показывал его артист, был важнейшим звеном в цепи художественных доказательств глубины, основательности, силы русского характера. Как Игорю Ильинскому в роли Акима, так и Жарову удалось обнаружить и выявить в Митриче те здоровые и добрые начала, те прекрасные, благородные качества, которые так характерны для людей из народа.
Прошедший через тяжелейшие жизненные испытания, переживший множество горестей и невзгод, много повидавший на своем веку, Митрич—Жаров не утратил интереса к жизни и доверия к людям, не замутил своей души. Глядя на этого битого жизнью человека, вынужденного на старости лет скитаться по чужим людям, и слушая его рассказы о бесчеловечных условиях солдатской службы и мытарствах в «городу», нельзя было не поразиться, как сумел он сохранить независимость и достоинство, не утратить радостного и светлого ощущения жизни во всей ее полноте, сберечь в себе «душу живу». Сколько наивно-простодушных и вместе с тем трезвых, мудрых замечаний оказывалось в рассуждениях этого народного «философа». Сколько было в нем искрящегося юмора, теплоты, открытости и неподдельного интереса к людям.
Особенно поражала и трогала в этом могучем, все еще крепком и сильном старике его любовь к детям, в частности его нежная забота о хозяйской дочке Анютке, почти лишенной родительской опеки и ласки при живой матери, запутавшейся в темных страстях и греховных помыслах. В который раз рассказывал он по ее просьбе бесконечные истории и байки из своей наполненной событиями жизни, которые юная Анютка слушала с таким невыразимым интересом и с такой искренней благодарностью к этому чужому, временно живущему у них «дедушке», ставшему ей, по сути, самым близким и дорогим человеком. А потом, когда испугалась Анютка чего-то непонятного, страшного, затеваемого в их доме, и, ища защиты у Митрича, забралась к нему на печь, бездетный старик терпеливо успокаивал ребенка, неумело прижимая к себе большими, натруженными руками. И, говоря ласковые слова, изо всех сил утешая Анютку, все ворчал он на тех, что «застращали девчонку», и сердито думал о чем-то, и начинал, наконец, догадываться, что и «впрямь что-то пакостят».
Сцены общения Митрича с Анюткой, которую так замечательно верно и так проникновенно играла К. Блохина, были одними из самых волнующих, одухотворенных в гармоничном, целостном, пронзительно-поэтичном спектакле Равенских.
Не менее глубокое и сильное впечатление производила и сцена разговора Митрича с Акимом, который вели эти два непохожих, но так сочувствующих друг другу старика. «Беседа Акима — Ильинского с Митричем — Жаровым (бывалым солдатом) звучит как дуэт двух идеально настроенных инструментов. Здесь есть то попадание в тон, та согласованность, которая маленькой сцене придала характер законченной миниатюры», — писала в «Московской правде» В. Левитина. Бойкий, общительный, острый на язык, «тертый калач» Митрич — Жаров и косноязычный, молчаливый, тихий Аким — Ильинский, два таких разных по жизненному опыту, по характеру, по темпераменту, по строю мышления и речи человека, вели задушевный разговор, прекрасно понимая друг друга, порою даже без слов. А когда уходил Аким в ночь из дома сына, образ жизни которого он не мог одобрить и принять, тяжко и горестно вздыхал вслед ему Митрич — Жаров, сопереживая боли старика отца и молчаливо осуждая хозяев, заплутавших во тьме недобрых страстей.
Но после той страшной ночи, когда случится самое ужасное и узнает Митрич о загубленном младенце, не захочет он более молчать и взбунтуется против безобразий и преступлений, творящихся в доме, где нашел он свой временный приют. И запьет, нарушив свой зарок, который так долго и с такими муками для себя держал. Не стерпит его душа. Не для радости запьет и не для удовольствия, а от отчаяния, что не в силах помочь людям, которых полюбил. И пьяный выскажет Никите о накипевшем в его душе и объявит свой выстраданный годами житейский принцип: «А как не боюсь я людей-то мне и легко!» И будет в его отчаянном срыве не буйство пьяного, а протест совестливого, восставшего против беззаконий и зла человека.
В поэтическом сказании Равенских, повествующем о красоте души и нравственной стойкости русского человека, которые не в силах уничтожить даже страшная тьма жизни, Митрич — Жаров был не просто одним из героев, в которых теплились искры света, но человеком, активно протестующим против «власти тьмы» и тех, кто сеет эту тьму Впервые в сценической истории пьеса Л. Толстого «Власть тьмы» зазвучала столь светло и оптимистично. И в этом была огромная заслуга не только Ильинского, герой которого, органически не приемлющий зла, стал настоящем откровением спектакля Малого театра, но и Жарова, сыгравшего своего Митрича с такой покоряющей силой и пронзительной исповедальностью. Через двадцать лет после премьеры Жаров признается:
«Я очень люблю своего Митрича из «Власти тьмы». Здесь происходит то особенно драгоценное в актерской жизни, когда роль помогает выразить нечто тебе самому особенно близкое — глубины народной мудрости, нравственную силу, моральную чистоту человека из народа».

Словно в противовес Митричу с его поразительной жизненной стойкостью, с его бунтарско-протестующими свойствами души и активностью натуры, совсем другой человеческий характер создавал Жаров в чеховском «Иванове». Его Лебедев в спектакле, поставленном Б. Бабочкиным, был совершенно не способен ни к каким решительным действиям, не мог довести до конца ни одного активного поступка. Все его глубокие чувства, сильные побуждения, красивые мысли остались далеко в прошлом. Мечты угасли и растворились. Энергия иссякла, интерес к жизни совсем пропал. И эта жестокая перемена произошла не оттого, что так быстро состарился Лебедев Жарова и Пришла пора об «околевание» думать, как с грустной иронией и без волнения в голосе и страха в душе говорил он о себе. Но потому, что он полностью утратил способность сопротивляться засасывающей трясине пошлости, в которую ввергла его жизнь. Слабость характера, недостаток воли, внутренняя инертность и, что греха таить, апатия и некоторая леность привели героя Жарова к его плачевному состоянию.
Сердечный, добрый, душевный и заботливый человек, он не знает, как помочь дочери Сашеньке, которую так нежно любит. А Иванову, которого тоже любит и с которым дружит с университетской поры, способен предложить лишь одну форму помощи — деньги. А когда понимает, что этим оскорбляет друга, и догадывается, что деньгами драматическую ситуацию Иванова не поправить, произносит прописную истину: «Несчастья закаляют душу». И эта житейская мудрость, произнесенная сердечным, сочувствующим тоном, устами добрейшего и чуткого Лебедева — Жарова, парадоксальным образом оборачивается жестокостью и равнодушием. Кому может помочь этот Лебедев, если он даже не в силах навести порядок в собственном доме? Страдая от патологической жадности и расчетливого скопидомства жены, он не решается ей противоречить. И острое чувство неловкости перед гостями, которых Зюзюшка кормит исключительно одним давно всем опостылевшим вареньем, и жгучий стыд за свою бесхарактерность и слабость герой Жарова заглушает водкой. В его жизни давно уже нет смысла. Он это осознал. К тяжести этой горькой мысли привык и почти совсем с ней смирился. И только воспоминания о студенческих годах, о времени больших надежд и смелых планов, когда жизнь была такой яркой, такой насыщенной, радостной, еще вдохновляли и тревожили сладкой мечтой душу этого усталого, растерявшегося человека. Тоску и мучительное томление Лебедева по бесцельно прожитой жизни Жаров передавал мягко, ненавязчиво, сдержанно, в тонкой реалистической манере При этом очевидной была боль артиста за своего героя, хорошего, доброго человека, не сумевшего реализовать свои природные задатки, сломленного обывательской пошлостью и привычкой к постоянным компромиссам. Образ обретал чеховский объем и глубину.
Такое точное попадание в психологию чеховского персонажа, переживавшего глубоко затаенную драму собственной несостоятельности, тем более удивительно, что сам Жаров, реализовавший себя в жизни и творчестве более чем на сто процентов, был человеком весьма решительным, деятельным, активным. Пытливость ума, горячий интерес к жизни и неравнодушие ко всему происходящему вокруг он сохранил в себе до последних дней.
Энергия жизни переполняла Жарова. Как бы много актерской работы у него ни оказывалось, все ему было недостаточно. В чем бы ни участвовал, где бы ни находился Жаров, всегда и везде он оказывался в центре внимания, в гуще событий, в средоточии общественных интересов. По-юношески неугомонная, вечно ищущая творческая