Новости

«Звуковой архив Малого театра»

А.И.САШИН-НИКОЛЬСКИЙ В СПЕКТКЛЕ «НАШ СОВРЕМЕННИК» К.ПАУСТОВСКОГО

В этой постановке А.И.Сашин-Никольcкий исполнял сразу две роли – Уличного певца и Слепца. Предлагаемая запись позволяет узнать Сашина-Никольского не только как актера, но и замечательного певца…

Две сцены из спектакля «Наш современник» К.Паустовского (13 Мб)


АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ САШИН-НИКОЛЬСКИЙ

Из книги М.М.Садовского «Записки артиста»

Народный артист РСФСР Александр Иванович Сашин-Никольский поступил в Малый театр в 1919 году и прослужил на его сцене почти сорок лет.
В Театральной энциклопедии его творчество охарактеризовано так: «Сашин-Никольский проявил себя как мастер небольших характерных ролей».
Да, Александр Иванович не играл центральных ролей, но что называть «небольшими ролями»?
«Небольшие роли» в исполнении Сашина-Никольского превращались в огромные, незабываемые сценические образы, в подлинные шедевры. Созданные им сценические образы были естественны, органичны, наполнены предельной искренностью и неподдельной правдой.
В творчестве Александра Ивановича не было ничего надуманного, утрированного. Для своих сценических образов он брал материал из самой жизни, созданные им сценические образы были всегда типичны.
В спектакле «Правда — хорошо, а счастье лучше» зритель, наблюдая за Сашиным-Никольским в роли Глеба Меркулыча, видел в нем того самого русского мужичка, про которого обычно говорят, что он не ладно скроен, да крепко сшит. Мужичок этот в меру простоват и в меру хитроват, он хорошо знает, что «без копеечки рубля не бывает»; зная цену этой «копеечке», тем не менее не остановится перед тем, чтобы, встретившись с приятелем, не «раздавить четверочку», а захмелев, как правило, начнёт ругать начальство и доказывать, что он и есть первый человек на земле.
Меркулыч Сашина-Никольского, его Пикалов из «Любови Яровой» или Перчихин в «Мещанах» — все это были люди, с которыми мы где-то когда-то встречались. И все они были такими яркими и так сильно волновали зрителя, что надолго, навсегда оставались в его памяти.
«Небольшие роли» Сашина-Никольского вошли золотыми страницами в историю Малого театра, в историю советского театра.
Малы были роли по количеству текста у Александра Ивановича, но какие они были большие по своей художественной ценности. На ум невольно приходит пословица: «Мал золотник, да дорог».
Яркий талант Александра Ивановича Сашина-Никольского поставил его в один ряд с ведущими артистами Малого театра.
Мне посчастливилось играть с Александром Ивановичем в пьесе К.Паустовского «Наш современник».
В этой пьесе Александр Иванович играл роль Слепца. Роль маленькая, он занят в одной картине, и текста было немного, всего, может быть, три-четыре машинописные страницы. Но, как всегда, эта маленькая роль стала в исполнении Сашина-Никольского одной из самых значительных в этой картине.
В этой роли особенно ярко раскрылась еще одна сторона дарования Александра Ивановича, а именно — его умение сообщать своим сценическим творениям поэтическую красоту.
Сыгранный с поразительной талантливостью, его Слепец сообщил всей картине атмосферу приподнятости.
Действие седьмой картины этой пьесы происходит в трактире; за столами пьют чай ямщики, крестьяне, бабы, странники. В углу подозрительная компания играет в карты, и там часто возникают ссоры. За стойкой худой целовальник и его толстая жена. Душно, шумно, слышен заунывный звон колоколов Святогорского монастыря. Входит Пушкин, он приехал на ярмарку «потолкаться между народом». С некоторыми из присутствующих он знаком. Заказано вино, закуска, и за его столом образовалась компания. Разговор идет о железной дороге, о недоимках, о смерти царя Александра Павловича.
Снова открывается дверь, и с порога слышится хриплый, надтреснутый голос Слепца, он поет:

Расступися, мать сыра земля,
Приоткройся, гробова доска...

Слепец идет между столами с шапкой:

Распахнися, саван вытканный,
На лицо рукой накинутый.
Встань, родимый батюшка,
Пробудись от сна от крепкого.
От сна крепкого, вековечного!

Слепец поет негромко, он никому не хочет мешать, он только как бы просит обратить на него внимание. В песне не слышится ни жалобы, ни боли, ее поет человек, со всем примирившийся и мудрый, который знает, что «вековечный» сон не прервется. Песня звучит спокойно и даже умиротворенно, словно колыбельная. Все поведение Слепца необычайно тактично, деликатно, светится какой-то внутренней интеллигентностью. Пушкин приглашает его к себе за стол, просит поесть и выпить. Слепец садится и вступает в разговор. На вопрос пожилого ямщика, когда же народному долготерпению «срок выйдет», отвечает: «Вскорости. Были знамения». И дальше он начинает свой рассказ о том, как прошлой осенью «город Петербург черной водой затопило».
Все, кто видел Сашина-Никольского в этой роли, помнят этот рассказ, в котором отголоском звучала как бы преломленная в народном творчестве тема петербургской повести Пушкина «Медный всадник».

Сколько действия, динамики было в исполнении Александром Ивановичем этого рассказа; какую давал он смену настроений и интонаций; как смешно и ничтожно выглядели нарисованные актером генералы и «разные сановники», что подъехали к памятнику Петра «на дощаниках»; как гневно звучал его голос, когда он говорил, подражая великому Петру, и как веско, убежденно заканчивал он свое повествование.

Чтобы освежить в памяти этот рассказ, я перечитал седьмую картину, и оказалось, что рассказ Слепца совсем небольшой — всего двадцать строчек. Двадцать строчек — и столько впечатлений. Передо мной встает картина, которую я видел, слушая Слепца: «Вода подошла царю Петру по грудки, одна голова царская медная над волнами возвышается. И среди ночи заговорила та голова густым голосом сквозь бурю и водяной плеск».

Но вот закончен рассказ. Слепец медленно опускается на лавку и как бы стушевывается, словно извиняется за то, что отнял у людей внимание и время.

«Неужто испугались?» — спрашивает его человек в скуфейке. Мягкая улыбка появлялась на лице Александра Ивановича, и он отвечал: «Испугаешься, брат»,— а затем руки Слепца как-то растерянно двигались по палке, по краю стола, и он говорил, словно что-то припрятывая: «Обещался царь и его вельможи все в справедливость привесть. К весне, говорят, управимся, не ранее. Дело, говорят, затруднительное».

Умным, очень умным и мудрым был у Александра Ивановича его нищий слепец. А сочетание в нем слепоты с ясным видением жизни делало этот образ необычайно интересным и впечатляющим.

После этого рассказа роль Слепца как бы кончалась, оставалось несколько незначительных фраз: «Благодарим за пропитание. Поминать вас будем в молитвах. Перед святителями». Но для Александра Ивановича не было «незначительных» фраз, и эти слова обретали у него особый смысл, возбуждая в нас и новые чувства и новые мысли.

Фразу «Поминать вас будем в молитвах. Перед святителями» можно было бы произнести так, как если бы она не имела знаков препинания, ну, может быть, чувствовалась бы запятая после слов «в молитвах», но у Паустовского стоит здесь точка, и поэтому слова «перед святителями» превращаются в отдельную фразу. Александр Иванович обратил внимание на точку. Слушая эту фразу, я видел не ряд каких-то икон с изображением святых, а чувствовал, что он говорит о более широком понятии, об идее добра, несущей людям радость.

Но Александр Иванович не всегда покорно шел за Паустовским; понимая его, он углублял, делал более ярким и выпуклым замысел автора.

Вот пример. После того как в этой картине стало известно, что в Петербурге произошел «бунт», что на Сенатской площади «из пушек били по бунтовщикам» и что много народу в Неве погибло; после того как налетевшие исправник и стражник схватили и увели офицера, который хотел было убежать и скрыться,— Паустовский строит финал картины на пении Слепцом молитвы.

»Слепец (начинает петь). Упокой, господи, души невинно убиенных рабов твоих в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, идеже нет ни болезни, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная...».

Александр Иванович не послушался Паустовского — он не стал петь. Петь молитву на определенный, известный мотив, по раз и навсегда заведенному порядку — значит, говорить о какой-то закономерности и тем самым как бы вносить успокоение, утверждать, что все пришло к своему законному концу. Но не этого требовал напряженный момент сцены. Произошло событие из ряда вон выходящее. И реагировать на него нужно было необычно. Александр Иванович, почувствовав и поняв это как истинный художник, не впал в трафарет и не стал петь слова этой молитвы — он просто говорил этот текст. Но как говорил! Невидящие глаза Слепца были широко открыты и устремлены в зал. В светлом, Прозрачном и звонком его голосе звучало волнение, а в словах «жизнь бесконечная» провозглашалась слава тем, кто геройски погиб за свободу.
В этом поэтическом образе Слепца Александр Иванович, как и во многих своих ролях, стремился защитить и возвысить «маленького человека». И его Слепец в пьесе Паустовского «Наш современник» стал как бы проводником дум и чаяний народа.

Еще и еще раз приходится пожалеть, что после смерти драматического актера почти ничего не остается от его творчества. Мне могут возразить, сказав: «А радиозаписи, киноленты?» Да, конечно, по ним можно познакомиться с творчеством драматического артиста, но, по моему глубокому убеждению, только в какой-то мере. Для творчества драматического артиста нужен театр, с его сценой, зрительным залом — нужна публика.

«Играть при полном и сочувствующем вам зрительном зале, — говорит Станиславский,— то же, что петь в помещении с хорошей акустикой. Зритель создает, так сказать, душевную акустику. Он воспринимает от нас и, точно резонатор, возвращает нам свои живые человеческие чувствования». Вот этих «живых человеческих чувствований», таких необходимых для творчества драматического актера, необходимых как воздух, как главное его питание, ни в кино, ни на радио нет.

А. И. Сашин-Никольский много раз записывался на радио и не раз был запечатлен в кинематографе. И эти его работы были превосходны, но они, на мой взгляд, все же не могут достаточно полно познакомить нас с ним как с драматическим актером.
Этому есть много причин. На радио одна из причин заключается в том, что мы не видим актера. Эта причина настолько важная, что о других можно уже и не писать.

Теперь о кино. А. И. Сашин-Никольский снимался в нескольких кинокартинах. Последней его работой в кино была роль учителя чистописания Петра Леонтьевича в фильме «Анна на шее». Эта его работа была очень высоко оценена и критикой и зрителем. Но как он мучился, снимаясь в этой картине, как всегда ощущал, что находится «не в своей тарелке», как урезано было техникой и спецификой киносъемок его актерское творчество и как он одинок был без публики.
— В театре я сыграл бы эту роль лучше,— говорил Александр Иванович,— в кино только и знаешь, что преодолеваешь трудности. Съемки «кусками» — ужасная нелепость. В театре, входя в комнату, говоришь; «Здравствуйте»,— и уходя: «До свидания», а в кино наоборот— сначала пятишься к двери и говоришь: «До свидания», а потом входишь в эту комнату со словом «здравствуйте». Все шиворот-навыворот.

— Но мне кажется,— заметил я,— что профессиональному актеру, хорошо изучившему свою роль, не так уж трудно, сыграть сначала финал сцены, а затем ее начало. Это, видимо, не самое трудное, с чем приходится встречаться на съемках, а в чем, по-вашему, главная трудность?
Александр Иванович не любил разбираться в теории, не любил и не умел анализировать искусство. Поэтому на мой вопрос он ответил не сразу; помолчав и пожевав мундштук папиросы, сказал:

— Главная трудность?.. Главная трудность в том, что искусство кино — это особый вид искусства, не разновидность театра, а самостоятельное большое искусство, которое должно иметь своих жрецов. Я актер театра, а не жрец кино. Мне нужна публика.
Александр Иванович понимал юмор и, хорошо зная его природу, умел и любил смешить людей. Там, где был Сашин-Никольский, всегда раздавался смех. Заставить человека улыбнуться или засмеяться было для Него почти потребностью. Но он не был похож на тех «смехачей», которые, зная множество анекдотов, обрушивают их, как град, на головы беззащитных людей. Он никогда не рассказывал анекдотов; его юмор не был заранее приготовленным, он рождался в определенной обстановке, при определенном поведении людей и общем настроении.
Рассказывая свои юмористические истории, он использовал вымышленную фигуру какого-то всесильного «товарища Егорова», которому он, делая вид, что говорит по телефону, докладывал о сложившейся обстановке и предлагал разного рода мероприятия.
Острый глаз Александра Ивановича умел схватить и ярко запечатлеть все смешное, что попадалось ему в жизни.

Вот рассказ, который я однажды слышал от него.
Город Кинешма. Небольшой старенький вокзал. На платформе уже собралось порядочно пассажиров, они сидят на лавках, которые тянутся вдоль платформы. Появляется хилый мужичок. Оглядев сидящую публику и решив почему-то, что сидеть на лавочке ему «несподручно», он сел прямо на деревянную платформу и свесил ноги над рельсами. Вот он расстелил на платформе кусок газеты, поставил на нее четвертинку, положил яичко и хлеб. Потом он неторопливо очистил яйцо, скорлупа полетела вниз на рельсы. Открыл четвертинку, сосредоточенно посмотрел на нее и затем выпил половину прямо из горлышка, закусив яйцом и хлебом.
Вся публика следила за ним с большим вниманием и напряжением — скоро уже должен был подойти поезд.
Мужичок беспечно сидел на платформе, предаваясь своим «грезам»...
Волнение публики нарастало.
Мужичок допил водку, доел закуску. Пустую четвертинку неторопливо спрятал в карман, в другой карман спрятал оставшийся хлеб. Перекрестился и, стряхивая со своих колен крошки, вдруг сказал: «Бог напитал, никто не видал!» И, еле поднявшись с платформы, неуверенными шагами пошел обратно в город.
Я передал только фабулу рассказа, а Александр Иванович весь этот рассказ разыгрывал, превращал его в сценку со многими действующими лицами. Мы видели и ожидающих пассажиров и мужичка с четвертинкой, который был в центре внимания. Все было так натурально, так комично, что слушатели покатывались со смеху на протяжении всего рассказа. И, конечно, неожиданная финальная фраза: «Бог напитал, никто не видал!», к которой Александр Иванович так искусно подводил, имела всегда большой успех.

Вспоминается его импровизированный рассказ о бедах театра.
Однажды зашел разговор о том, что театры стали плохо посещаться, особенно на периферии. В разговор вступил Сашин-Никольский и сразу придал ему комический характер. Он говорил, что бывают такие театры, которые играют и без публики, что в иной театр публику и калачом не заманишь, а иной раз такой зритель приходит, что лучше бы и не приходил вовсе, и т. д. и т. п.
И как это было уморительно-талантливо! В этом его импровизированном рассказе о бедах театра, сопровождавшемся показом, я навсегда запомнил и просто тупого зрителя, и зрителя «глубокомысленного», и энергичного администратора, и усталую, безразличную ко всему театральную кассиршу, и билетера, сокрушенно пересчитывающего непроданные программки, и много других лиц, которые, сменяя друг друга, возникали как по волшебству. И все эти персонажи были такими живыми, правдивыми, без тени шаржа. Можно было только поражаться наблюдательности Александра Ивановича, его знанию жизни и психологии людей, поражаться его легкой возбудимости и безграничной фантазии.

Некоторые жанровые сцены, которые он подглядел в жизни, сложились у него со временем в законченные устные рассказы,, с которыми он выступал в концертах. Эти рассказы остались незаписанными.
Прекрасный актер А. И. Сашин-Никольский обладал еще одним замечательным даром: он превосходно играл на гитаре и пел романсы. И этот дар мог стать его второй профессией.
Однажды, когда разговор зашел о деньгах, я спросил его, отчего он не запишет свои романсы на грампластинки.
— Вот этого никогда не будет! — с жаром ответил Александр Иванович.— Душа не продается!
И несмотря на разного рода убеждения, просьбы, несмотря на очень выгодные предложения, он так и не согласился это сделать.
Я уверен, что если бы он записал на пластинки свои романсы, его популярность превзошла бы популярность иных «королей» и «королев» нашей эстрады.

Почему же он не пошёл навстречу таким лестным И выгодным предложениям? Почему не согласился исполнить горячую просьбу своих друзей? Мне кажется, все по той же причине — он был актер. Его творчество расцветало на публике.
Находясь один на один с микрофоном, в маленькой радиостудии, которая в своей изоляции от посторонних шумов, казалось, была изолирована от всего мира, он не мог убедить себя в том, что поет перед тысячами. Исполняя романс, он должен был видеть лица, глаза — не мог петь, обращаясь в «никуда».

— Нельзя петь без публики,— говорил Александр Иванович,— и потом, что хорошо сегодня, плохо завтра, все зависит от настроения, а настроение от публики...
«Каждое музыкальное исполнение неповторимо,— писал А. Б. Гольденвейзер.— Произведение можно сыграть много раз, но каждый раз—это другой раз, исполнение никогда не бывает вполне тождественным, всякий раз это новый акт проявления творческой воли исполнителя».
Толчок к этой «творческой воле» давали Александру Ивановичу всегда только те, кто готов был его слушать. И потом, он, видимо, просто боялся, что «этот раз» не будет в записи лучшим, а между тем будет «увековечен». Он, конечно, знал, что при записи один и тот же романс можно исполнить много раз и выбрать из записанного лучший вариант, но он также хорошо знал, что в искусстве актера бывает так, что сколько раз сегодня ни повторяй, все будет хуже, чем было вчера, а по-настоящему хорошо будет только завтра.
Настроение, вдохновение в этом виде искусства играли для него особую роль. Романсы, гитара были для Александра Ивановича его душой, они замолкли вместе с ним.
А пел он изумительно. Его пением восхищались даже цыгане, с которыми он часто выступал в концертах.

Впервые я услышал Александра Ивановича и его гитару в Щелыкове — над обрывом, что неподалеку от «Старого дома».
Скажу несколько слов об этом чудесном уголке русской земли, который сохранился в далеких заволжских лесах.
Щелыково — в прошлом маленькое сельцо Кинешем-ского уезда, в котором находилась усадьба А. Н. Островского. Сегодня в Щелыкове находится Дом отдыха Всероссийского театрального общества. «Старый дом», в котором жил, творил и умер А. Н. Островский, превраЩен в музей

Сям Островский прекрасно описал Щелыково. «Что за ПРИРОДА, что за горы, что за леса! У нас все реки текут в оврагах— тАк высоко это место. Наш дом стоит на высокой горе, побольше нашей Воробьинской, а есть места, например, деревня наша Сергеево, откуда наш дом кажется в яме, а это деревня в четырех верстах от нас на север. На юг от нас есть, верстах в пяти, деревня Высоково, из той виден почти весь Кинешемский уезд. У этой деревни течет Мерия — что это за удивительная река! Если бы этот уезд был подле Москвы или Петербурга, он бы давно превратился в бесконечный парк, его бы сравнивали с лучшими местами Швейцарии и Италии» (А. Н. Островский, Дневники и письма, стр. 20).

Попробую описать то место, где мы слушали Александра Ивановича.
С высокого, крутого, почти отвесного обрыва открывается изумительный вид. Под обрывом лежит широкий луг, полого спускающийся к пруду. Посреди пруда островок, дальше — молодой перелесок из берез и осин, еще дальше — река Куекша, за которой стеной стоит темно-зеленый еловый лес. Воздух чист и прозрачен. Далеко-далеко видно каждую веточку, каждый лист. Эти дали, их торжественный покой могла бы, пожалуй, передать кисть Левитана или Нестерова да, может быть, еще перо Паустовского.
Можно было часами стоять на том месте, любоваться этой панорамой, смотреть, как постепенно менялось освещение, когда вечер переходил в лунную ночь, как вырастали тени и загорались такие чистые, большие и яркие звезды. Порой казалось, что перед тобой дивная сказочная декорация, рожденная чудесами театра. Не хватало только музыки, хотя у каждого по-своему она тихо звучала в душе.
Вот над этим обрывом, в один из теплых летних вечеров,- в небольшой компании, я слышал, как пел цыганские романсы Александр Иванович.
Какими словами описать то наслаждение, которое мы получали от его исполнения? В каждом романсе вставала перед нами яркая страница чьей-то жизни, картина человеческой судьбы. Мы ощущали то бурные страсти, то нежную и чистую любовь. Бесшабашное веселье сменялось грустью расставания. Гитара в его руках казалась одушевленной, ее говорящие струны то плакали, то безудержно ликовали.
Вот закружился над гитарой нежный и грустный, чуть слышный вальс — словно волнуется и тоскует чья-то душа. Грустно склонившись над гитарой, Александр Иванович поет:
Пойте, пируйте, играйте, друзья, Веселье ж мое далеко, далеко...
Но вот затих вальс, и гитара уже полна удали, озорства, она лукава и игрива,
и сам Александр Иванович сидит перед нами, как лихой гусар, горят его глаза и он поет:*

Праздником светлым вся жизнь предо мною
Встрепенулась, улыбнулась, упоительно светла,
Я играю, слез не знаю, мне все в жизни трын-трава!

Честное слово, если и было у кого мрачное настроение, — после его песни оно исчезало, не оставив и следа.

А гитару снова уже не узнать — она стала строгой, загадочной, таинственной, просит особого внимания и тишины. И вот перед нами новая картина:

Густолиственных кленов аллея,
В той аллее стояла она...

Под взволнованный рокот гитары мы вспоминали свою любовь...
Творчество Александра Ивановича Сашина-Никольского достойно книги, мои страницы о нем — это только зарисовка к его большому портрету.