Новости

Памяти А.И.Сашина-Никольского

В.Темкина «СТРАНИЦЫ НЕОКОНЧЕННОЙ КНИГИ»

Предлагаем вашему вниманию вторую часть замечательной книги, написанной супругой А.И.Сашина-Никольского актрисой Малого театра Валентиной Темкиной…


Так состоялось наше знакомство
На одном из школьных вечеров в 1935 году организатор, участник и вдохновитель Надя Арди приказала мне:
— Вон в углу у печки стоит Александр Иванович Сашин-Никольский, пригласи его на вальс.
— Я хочу с Сережей Коновым... мне неловко как-то... Александр Иванович уж очень знам...
— Я тебя прошу! — зыркнула Арди огромными зелеными глазами.
— Я бы сама его пригласила, но я очень высокая... А ты...
Как раз!
Мы таинственно шипели, а Сашин так и стоял неприкаянно.
Я подошла к нему.
— Александр Иванович! Я приглашаю вас на вальс, — и, смутившись, договорила: — Арди велела.
Александр Иванович улыбнулся, по-старинному поклонился мне, что означало приглашение кавалера, еле касаясь, положил мне руку на талию, другую подставил, чтобы я возложила свою, и мы... закружились! Танцевал он легко, изящно. Так состоялось наше знакомство.
Он часто приходил в училище. Никогда не искал меня. Всегда пел в физкультурном зале, а я была в толпе моих сверстников и наслаждалась талантливостью и душевным богатством его искусства.


Поездка в Саранск
Весна 1936 года. Меня вызывает директор училища т. Бакач.
— Валя! Со мной разговаривал Александр Егорович Пузанков. Вас приглашают на гастроли в город Саранск Мордовской АССР, художественный руководитель Николай Николаевич Рыбников, организаторы А. Е. Пузанков и Н. О. Григоровская. Вам срочно надо репетировать Настю в «Не было ни гроша, да вдруг алтын», Ирину в пьесе Амоглобели «Жизнь», Аннушку в «Без вины виноватые» и Дуняшу в «Огненном мосте» Ромашова... Как вы смотрите на это? У меня кружилась голова... Я даже не обрадовалась, я растерялась...
— А я справлюсь?
— Попытайтесь. Я разрешил.
Дней более счастливых в моей жизни не было! Роли! Чудесные роли в спектаклях Малого театра! Глаз в глаз, дыхание в дыхание с артистами Малого театра! Начались репетиции, а скоро и отъезд в город Саранск, который стал моей судьбой.
В поезде на Саранск мы оказались в одном купе с Александром Ивановичем. Вещей у меня никаких не было, я залезла на верхнюю полку и развернула узелок с ролями. Внизу, визави, сидел Сашин. Небритый, в косоворотке темно-красного цвета, в черном пиджаке грубой шерсти, в сапогах. Очень был похож на цыгана. Темные локоны спутались от ветра. Он был не в духе, кого-то обругал и лег, закинув правую руку за голову, ноги свисали со скамьи. Мне было не до него, я шелестела тетрадями.
— Волнуетесь?
— Очень!
— Главное, не тараторьте! Не спешите! Слушайте, поймите и только тогда — отвечайте. Нас Николай Капитоныч учил попросту.
Александр Иванович преобразился, цыган молниеносно обрусел, папиросная коробочка в руках стала книжкой, и урок уже вел Николай Капитоныч Яковлев:
— И черть его знает, бегут, бегут, — поплевывая и по-яковлевски произнося букву «г» мягко, Сашин продолжал. — Куда торопются, надо оглядеться... Понять что к чему...
Опять изящно поплевался:
— Сломя голову мчатся, бегут, а куда, зачем — неизвестно... И вдруг в совершенно климовской интонации завершил:
— Курица, курица, а что такое... Ихль... (шел толоконниковский кляклый свист через зубы) — неизвестно.
Передо мной был живой М. М. Климов в роли Толоконникова из «Растеряевой улицы». Меня раздирал смех.
— Если одичал, мой сокол, я отпущу тебя, лети по ветру, охоться на удачу: черный я...
Стало даже страшно... Остужев! Бог мой! Остужев во всей своей неповторимости... Сашин встал и в полную силу легких, с дыханием великого трагика, с романтическим взлетом, с жестами Остужева, с поражающей красотой голосом Остужева, продолжал:
— Раз в Алеппо в чалме злой турок поносил республику... Схватил за горло я обрезанного пса и поразил его вот так...
В дверях нашего купе толпились свои и чужие. Свои улыбались, смеялись, заказывали: «Давыдова, покажи Давыдова! Яковлева! Климова! Расскажи, как Остужев на охоту ходил... про ключи... пьяного дворника покажи... Моисcи...», «Саш, Саш... Короля Лира», — просил Николай Александрович Анненков. «Александр Иванович, спойте»,— спокойно и весомо просил Александр Егорович Пузанков. Свои шумели.
Пассажиры, сбежавшиеся на удивительный концерт, восхищенно молчали, слушали и смотрели на невиданную диковину. Стучали колеса, мелькали станции, шли по вагону люди со своими делами и заботами, а разогревшийся, неуемный артист расточительно, щедро,, пригоршнями бросал бриллианты своего редкостного дарования. Концерт шел несколько часов, казалось бы, пора устать, но вот Александр Иванович берет гитару, перебирает струны, подстраивает и в нежнейшей, совсем прозрачной интонации начинает:
Будь мне желанною подругой, Будь светлым гением моим! Будь мне цветком роскошным Юга, Любви источником живым! Будь мне отрадой, упованьем, Дай животворный луч весны, Что счастье нежного свиданья, Приносит радость, свет, покой.
В романсе были и призыв, и мольба, бездонная нежность, и страсть... Мир уходил в нереальность... Люди как бы погружались в очистительную купель... Не виден был его странный костюм, не мешала небритость лица... Прочувствовалась лишь необъятная душа артиста, его сложный и прекрасный внутренний мир. Этот романе Александр Иванович пел очень редко, в какой-то час, минуту, секунду особого настроя.
У Александра Ивановича не было музыкального образования, он не знал нот, в этой области он был в полном смысле самородком!\' Рассказывал Пров Михайлович Садовский, что в спектакле «Воевода» А. Н. Островского Сашин пел сложную арию, где было верхнее «до»... Эту арию он пел в очередь с солистом Большого театра и пел дивно... Пров Михайлович так и говорил — дивно. На похвалы он был скуп. Не щадил ни близких, ни родных. Вероятно, он унаследовал характер своей матери архигениальнейшей (по выражению Ф. И. Шаляпина) О. О. Садовской, которая больше всего бранила своих детей... Не плохой характер!
В поездке в Саранск пел Александр Иванович и «Лотос».
Звуки песни моей вдохновенной далеко вас, мой друг, унесут.
К водам Ганга далекого края, там мой дом, там волшебный приют.
(Текст Г. Гейне)

Мелодии к этим романсам, как я узнала впоследствии, сочинил сам Александр Иванович.
Стучали, стучали колеса, мелькали станции, концерт продолжался. Гейновский «Лотос» увел всех к водам Ганга, к шепоту роз, в далекие края, где нет тоски и печали... Но вот артист вздохнул, взял несколько аккордов, мягко откинул голову назад и, устремив взгляд вдаль, чуть выше голов, сидевших напротив него, запел один из любимых романсов Владимира Николаевича Давыдова:

Когда на него ты глядишь так умиленно,
А я одинокий стою,
В то время и злоба и зависть так сильно
Грудь белую мучит мою.

Слушатели превратились в нечто сцепленное воедино рассказом-песней о трагической любви. Страшно было шевельнуться, страшно было дышать...

Я презрен, отвергнут, а он торжествует,
С улыбкой глядит на меня,
Но бедное сердце сильнее волнует,
И мщения ищет рука...

Пауза. Артист бледнел и смотрел все так же вдаль. (Он сурово, строго обвинял себя.)

Но мщение глупо!
Не лучше ль презренье к нему и забвенье к тебе...

И здесь, как везде, как во всем, как всегда, шла защита человеческого достоинства. Боже, через какую муку он произносил «забвенье к тебе». Видна была она, виден был тот, кто ее украл у него.
Я вынес довольно, прося упоенья. Пора, пора пробудиться от сна.
Он так произнес «Я вынес...», что трудно было сдержаться от слез, комом вставших в горле; все присутствовали на исповеди и своим вздохом боялись помешать кристальной душе поведать миру е коварстве, неверности и святотатстве. Какая-то неопределенность в аккордах, трагическая напряженность в сдерживании горьких чувств убеждали, что он не пробудится от кошмарного сна, но и не уронит своего достоинства, что он не будет ни о чем молить растоптавшую его любовь...
Чувствовалось, что он будет страдать и любить ее вечно. Все песни и романсы о любви, а их были сотни, наполнялись артистом таким глубоким содержанием, проникновением в мечты и душевные катастрофы, что не оставляли равнодушными даже людей жестких, себялюбивых, корыстных, холодных... Сашин лечил своим талантом от этих тяжких болезней, от «недугов», что отравляют жизнь. Как часто видела я слезы в их глазах. В тот далекий день пути в Саранск пел он и старинный романс — «Меня ты вовсе не любила». Опять откровение, опять приглушенный крик души:

Меня ты вовсе не любила.
Я был тебе совсем чужой.
Зачем же ты меня сгубила,
Зачем смеялась надо мной?

Нередко приходится слышать: «Так он же (или она) не поет! Он выдувает ноты!».
Александр Иванович не выдувал ноты, он интересно и, думается, верно входил в романс, он вспоминал, ощущал, думал... Разумеется, никогда в его пении не было технических, формальных ходов — тихо или громко, быстро или медленно, все шло от существа, от содержания:

Я не достоин сожаленья,
Я в жизни сам себя гублю,
Ты злой мой дух,
Ты злой мой гений,
Но все же я тебя люблю.

Шел рассказ о любви поруганной, о муках скрываемых, благородно переносимых.

Когда, в порыве увлеченья,
Порой тебе проклятья шлю
За бесконечные мои мученья,
Но все же я тебя люблю.

У Александра Ивановича в исполнении никогда не было сантимента, слащавости, сахарина... Скорее, скупость в выражении, он как бы скрывал чувство, а не высказывал его. Всегда было впечатление, что он не все сказал на эту тему, что в душевных глубинах есть еще не вскрытые пласты.

Я в жизни все, ты это знаешь,
Принес к твоим ногам.
Чего же ты еще желаешь,
Быть может, жизнь?
Так я отдам.

Не было сомнения, что он, поющий, и в жизни, в подобной ситуации, не задумываясь, отдаст жизнь.
Я перенес все муки ада, Я их теперь еще терплю. Тебя мне ненавидеть надо, - .... Но я, безумный, все люблю.
Александр Иванович пел, смотря вдаль, явственно ощущая непоправимое... Нет, это не пение... раненая душа вела рассказ; мысль, что он несчастлив, обожгла мне сердце. Кто же мог так обидеть это-то удивительного человека? Что было с ним? Когда? Что так скорбно волнует сейчас? Вновь перебрал струны и словно продолжал начатую тему:
Мы долго шли рядом одной дорогой
И много хотели друг другу сказать.
Надежд и желаний теснилось так много,
Но мы не решались молчанье прервать.

И новый романс раскрывал грань пережитого, трагического. И в новом романсе звучала биография артиста:
Когда по целым дням в безмолвном наслажденьи
От вашего лица я глаз не отводил,
Горел и холодел при вашем приближеньи,
Я чувствовал, что вас любил,
Когда потом порой в сомненьях я терялся,
Ко всем вас ревновал, кто близко подходил,
Завидовал воем тем, кто вами любовался,
Я понимал, что вас любил...

Пауза. Горьким вздохом прозвучали слова:
Но лишь вдали от вас, за сотни верст, к несчастью,
Когда мучения Тантала я терплю.
Тут только понял я, с какой безумной страстью
Я вас любил и вас люблю.

Александр Иванович резко ударил по струнам, оборвал тему... и зло сказал:
— Выпить бы!
Все начали уговаривать еще спеть...
— Я вам который час пою... Коль! (Он обращался к Н. А. Анненкову.) Спой про муравья...
— В другой раз...
— Ну, ладно! Последнюю, и по домам! (Т. е. по своим купе.) Александр Иванович улыбнулся, без аккомпанемента стал напевать, что-то вспоминая...
— Давно не пел... хо-о-рроший вальс...
Он оглядел всех и даже на меня взглянул, первый раз за долгие часы неповторимого концерта.
— Вот...
Праздником светлым вся жизнь предо мною Развернулась, улыбнулась, упоительно мила. Я играю, слез не знаю, мне все в жизни трын-трава!
Покачиваясь в ритме вальса, повторил припев:
Я играю, слез не знаю, мне все в жизни трын-трава! Иронически гмыкнул, очень легко продолжал:
Чувство любви мне смешно, непонятно.
Дум высоких, одиноких непонятны мне слова.
Жажда встречи, клятвы, речи. .
Все пустяк, все трын-трава!
Подпевайте!!

Жажда встречи, клятвы, речи,
Все пустяк, все трын-трава!
А вы? Товарищ студентка! Включайтесь!
В те годы я пела и довольно прилично, но включиться не могла... от всего, что я услышала и увидела, у меня кружилась голова, трещали по швам все понятия, вычитанные из книг, я столкнулась с чудом... Артист наращивал ритм. О, господи! Откуда он брал силы на эти многочасовые сольные концерты!
Что мне за дело, что годы проходят,
Что далеко раньше срока поседела голова.
Мне мгновенье — наслажденье, остальное — трын-трава!
Э-э-эх! — молодецки всплеснулся чародей.
Мне мгновенье — наслажденье, остальное — трын-трава!..
Баста! Хватит. — Встал. Бросил гитару в угол... ушел...
— Переутомился, — сказал Николай Александрович...
— В Саранске допоет, — добродушно промолвил Александр Егорович Пузанков, уходя... Все расходились... виноватые...
Артист пел раненой душой. Мелькали огоньки полустанков... огни остановок... Александр Иванович пришел поздно. Тяжело лег, не раздеваясь.
Саранск. Солнечное утро. Выходим на платформу. У Александра Ивановича маленький, сильно потрепанный чемоданишко был перевязан веревкой. У меня — узелок, в котором были тетради с ролями, ситцевый сарафанчик, зубная щетка, мятный зубной порошок и кусок розового мыла, с названием «Семейное».
Нас встречали радостные лица общественности города, молодежь, пионеры с цветами. Нина Осиповна Григоровская энергично распоряжалась; подкатила тележка для вещей.
Александр Иванович вышел из вагона мрачный, но быстро включился в радостную атмосферу встречи. На чье-то приветствие, пожимая руки, он пропел:
— Нам встречаться чаще нужно возле леса у реки... Сашин-Никольский...
— Александр Иванович! Давайте ваш чемодан...
— Легок! Сам донесу.
Мой узелок тоже в помощи не нуждался. Я слышала только его... Смотрела только на него... Думала только о нем... Никакими силами меня нельзя было отвлечь от него... Помню фразу Николая Александровича Анненкова:
— Смотрите, смотрите... а девчушка-то не отходит от Сашина... Новая аудитория у Сашина!
Значительно позже я поняла, что всех волновало в искусстве Сашина... Глубина! Простота! Эмоциональность, поэтическое и вместе с тем реальное восприятие мира. Даже банальные тексты романсов он наполнял таким содержанием, что завораживал, обволакивал, окрашивал своим восприятием события, о которых пел. Невольно вспомнились лермонтовские строки:

Есть речи — значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.

Последний раз в Щелыкове
Александр Иванович бывал в Щелыкове 35 раз. Сжимается сердце, как вспомню наш последний приезд в Щелыково...
В гостиной голубого дома Александр Иванович сел за пианино и тихонько пальцами касался клавиш... Около него сидела Таня Черняева (гример Малого театра), на цыпочках вошел Никита Подгорный, через несколько минут так же тихо вошли Муза Седова, Ольга Чуваева, Пров Садовский, Ия Костина. Я стояла на веранде и боялась прервать тишину, нарушить его полуодиночество... Таня ему не мешала, вошедших он не заметил, осторожно вошел М. Н. Си-доркин и сел на подоконник. Все эти товарищи знали, что Александра Ивановича не надо одолевать просьбами, он не пел по заказу, он пел, когда не мог не петь (исключением, разумеется, была профессиональная работа). М. Н. Сидоркин откровенно плакал... по его милому, полному, красивому лицу ручейками текли слезы, он их не смахивал, он врос в подоконник. На последнем аккорде артист задержался, он еще был в содержании романса, в событиях, с ним случившихся...
Пауза. Никто ничего не просил... Исповедь артиста захватила души собравшихся. Наконец Александр Иванович откачнулся от инструмента, словно оттолкнулся от горьких воспоминаний, и повернулся, собираясь уходить и... увидел полную гостиную людей... Он был взволнован... Никто не аплодировал, не выражал восторгов, все смотрели на него, как на бога, и ждали, что он сам захочет... Через мгновение он резко повернулся, сделал по клавишам глиссандо и залихватски, озорно, молодецки запел:
Я больная с постели вставала
И всю ночь не спала напролет,
Под окошком я милого ждала...
Мне все кажется, вот он идет.
Эту залихватскую песню он начинал с сложного «многоярусного» захода:

Я бо-о-о-о-льная... —
и обрушивался водопадом на звуки и слова:
льная с постели вставала
И всю но-очь...

Ночь была длинная, но ожидание было радостное, с предвкушением счастья: не спала напролет...
Радостно, бравурно, но еще не выплескиваясь: Под окошком я милого ждала...
Он вглядывался в путь-дороженьку, по которой должен появиться милый:
Мне все кажется, вот он идет.
Злые люди завидовать стали,
Что судьба нас с тобою свела,
Об одном они только мечтали,
Чтоб разбить наши бедны сердца.

В интонации артиста была ирония к этим людям, сожаление к их недалекости, ограниченности. Небольшая пауза, артист мгновенно сосредоточивался на новой мысли, раздумчиво шел мелодический пассаж-отыгрыш.

Полюбить ты меня не сумела,
Оценить ты меня не смогла...
Так смотри ж, чтоб потом не жалела,
Ухожу от тебя навсегда.

Широко, победно завершал:
Мил ушел, не cказал до свиданья,
Ухожу от тебя навсегда,
Позабудь про мои обещанья,
Не женюсь на тебе никогда.

И сделав еще раз глиссандо, смешно, озорно лопотал никому не понятное:
Общерда! Лопщерда! Общерда!
Хохот, смех, восклицания...

— Споем хором! По команде, по моему «смычку», кричите фортэс!
Слово «фортэс» в переводе с цыганского языка обозначает — счастье! Еще раз спел «Я больная», еще озорнее, и, орудуя глиссандо, тарабарщиной со словами «общерда, лобщерда» он отрывался от пианино, вскакивал, взмахивал «смычком», или, вернее, «дирижерской палочкой», пристукивал ногой, во весь голос, во весь темперамент кричал «фортэс»!!! Недавно плакавшие улыбались! Блестя глазами, в полный нерв включались в сашинский хор и весело кричали «фортэс»! На полную катушку работали в массовке Никита Подгорный и Садовский Пров! Последний раз это было в августе 1967 года.
В сентябре того года артиста не стало. Щелыковский соловей простился с дорогими его сердцу местами.
Замолкли звуки чудных песен,
Не раздаваться им опять.
Приют певца угрюм и тесен,
И на устах его печать.

Елеся
Поэтичнейшее создание артиста солнечным зайчиком освещало спектакль «Не было ни гроша, да вдруг алтын» А. Н. Островского. К сожалению, не все сохранила моя память... Елеся — Сашин был действен на сцене; ни доли секунды без мысли, без дела... В его руках гитара, метелка, сажа, клетка, тряпка были необходимыми атрибутами его незатейливой жизни. Он все делал с удовольствием; пользовался точно отобранными деталями сценической жизни образа. Занятен был его вид: белобрысый парик с соломками — торчащими космами, словно выгоревшими на солнце, рваненькая светлая рубашечка, штанишки, неравные в окончаниях, держащиеся на матерчатых ремешках, перекрещивавших его изящное тельце, на ногах — башмачки-опорки с ушками. Красивый тонкий нос был вздернут. Улыбка с ямочками на щеках, раскрывающая миндалевидные зубы; прелестные темные глаза, смотрящие на мир то радостно я удивленно, то с лукавинкой; легкие движения то плавные, то порывистые, то озорные, то озадаченные... Первозданность бытия немудрящего-человечка завораживала, восхищала, радовала зрителей. Непосредственность и простота этого образа захватывали. Юмор и лиризм очаровывали в этом создании артиста. Останавливая бушующую мать-мещанку, Сашин — Елеся с достоинством президента или министра возражал:
— Меня-то пожалейте, ведь я жених... Улыбчатый шорох шел по зрительному залу.
На брань матери, что дома ни копейки, а он чижей ловит да на барышень любуется, Сашин — Елеся с сокрушающей логикой ребенка отвечал:
— Позвольте, маменька! Да на что нам много денег? Нам ведь серебряных подков не покупать, потому у нас и лошадей нет.
В ответ на замечание матери, что Квартальный срамил за некрашеный забор, Сашин оживлялся, с удовольствием потирал хорошенькие, маленькие ручки и выражал готовность приступить к работе:
— Важное дело! Кабы хитрость какая! А то... взять голландской сажи, — вот и весь состав.
Мать сокрушалась, что денег нет и на сажу. Сашин весело утешал ее:
— Сейчас умом раскину.
Замечание матери, что он дурак круглый, Сашин воспринимал как похвалу:
— Что ж, что дурак, маменька? Видно, родом так.
— Да отец-то был у тебя умный. Елеся серьезно продолжал утешать мать:
— Я, маменька, не в отца.
Он был так мило послушен, так готов трудиться, что его хотелось защищать от нападок матери-мещанки. Он не издевался над матерью, не дразнил ее, не озорничал, а трогательно вразумлял:
— Вы знаете, можно человека и в тоску вогнать, а в тоске куда человеку? Одно средство — в Москву-реку...
Он жалел мать, сочувствовал ей, оберегал от грубости:
— Прочитают вам в «Полицейских ведомостях»: «найдено тело неизвестного человека... юноши цветущих лет, прекрасной наружности».
Его непорочный вид, а главное, детская наивность, вызывали умиление и смех. Дальше артист продолжал активнее:
— И тут еще добавлено: «Так видно, что по неприятности от ;родителев».
Сашин великолепно обращался с несуществующими предметами... Раскрыв левую ладошку, он «читал» матери «по полицейской ведомости». Сочувствуя ей, он произносил: «по неприятности от родителей».
Ни на одно смешное слово никогда, ни в одной роли он не нажимал, не забывал говорить артистам: «от смешного надо уходить... нажали, ан зритель от вас и отвернулся! Вы его за дурака сочли, юн подспудно это чувствует и... не смеется!».
Играя Настю и готовясь к выходу, я стояла в левой кулисе, в доме-развалюхе Крутицкого, и смотрела в щелочку. Баклушин просит Елесю доставить письмо барышне, Насте. Александр Иванович радостно соглашался. Но простосердечно советовался с соседом:
— Истукарий Лупыч! А по затылку нашего брата за эти дела ше скомандуют?
Елеся то поглядывал на записку, то на купца Епишкина, что-то соображая, быстро перекладывал записку в левую руку, подбегал к домику-развалюхе, тихонечко стучал правым кулачком в дверь и отходил, ожидая выхода Насти.
Я выходила на крыльцо, он прятал руку с письмом за спину и, лукаво улыбаясь, молвил:
— Получите...
Я недоумевала: получать было нечего. Он игриво взмахивал письмом и приближался, подтанцовывая и напевая:
— Получите, получите... получите нисыме-цо!
Мне казалось, что он шутит: не Елеся, а он, Сашин-Никольский, того и гляди, скажет — товарищ студентка.
Значительно позднее я поняла, что его простота — высокое искусство. В конце первого акта Крутицкий выпроваживает свою жену с Настей собирать милостыню, просить на приданое. На грудь Насте вешали документ, подписанный священником и старостой церковным, гласивший о ее нищете. Смеются соседи на это «представление», кричит мещанка Мигачева:
— Елеся, Елеся, погляди! Ведут ее, бедную, как овечку, ах, как интересно!
Выбежавший Елеся — Сашин замирал, чуть-чуть пятился назад... лямочка спадала с правого плеча... грустно-грустно смотрел он на шествие несчастной бесприданницы... Чуть не сорок лет прошло с тех пор, но сашинская хрупкая фигурка с детским полуоткрытым ртом, его беспомощность и сердечность трогают душу по-прежнему.

Актер Стрижаков
Интересным было исполнение роли актера Стрижакова в «Огненном мосте» Б. Ромашова. Премьера в Малом театре состоялась в 1928 году. В сашинском Стрижакове была своеобразная увлеченность революционными событиями, он жил на сцене с ощущением творческих перспектив, с прошлой жизнью его мало что связывало, легкомыслие его было вынужденное.
В доме адвоката Дубравина (Н. Н. Рыбников) — сложная семейная ситуация: дочь Ирина (В. Н. Пашенная) — с большевиками. Сын Геннадий (С. Л. Кузнецов, Н. А. Анненков) — враг революции, Ксения Михайловна (А. А. Яблочкина, Н. О. Григоровская), жена Дубравина, актриса — беспомощная и беспринципная женщина. Актер Стрижаков в двусмысленном положении при Ксении Михайловне: не то паж, не то любовник, не то друг, не то лишь партнер по сцене... В доме сложных отношений актер Стрижаков не унывает: поет, острит, играет на рояле. Подарив цветы Ксении Михайловне, он напевает:
Ей граф с утра фиалки присылает,
Он знает, что фиалки — вкус мадам.

На замечание, что его не покидает хорошее настроение, Стрижаков — Сашин убежденно произносил:
— А зачем мне волноваться, мне хуже не будет. Я — актер, — и продолжал петь:
Ле Шер барон ей розы присылает с письмом о том, что будет сам.
Легко бросал реплику:
— И притом я люблю катастрофы.
Стрижаков не герой, но всегда готов броситься в опасность, вернее, он воспринимает опасность жизненную, как в театре, как на сцене...
— Меня никогда не убьют. Актеров вообще не убивают... Красиво закинув голову, типично по-актерски, он философствовал:
— И что такое смерть?
Приближаясь к Ксении Михайловне, с томным взглядом продолжал:
— Была милее дев лобзальных ты, смерть венчальная моя... Для вас я готов на все.
Ксения Михайловна умоляла его не уходить, опасно; на что Сашин отвечал с лихостью гусара:
— Мне даже хочется, честное слово, — улицы в огне. Москва горит. Пулеметы — трах-тах-трата-тах... Я крадусь переулками, и вдруг пуля — дзил...
Он разыгрывал сцену ранения, как артист, с некоторым преувеличением. Рассказ юнкера о красных, что ползут под огнем, Стрижаков воспринимал восторженно, как хорошо исполненный пассаж4
— Согласитесь, господа, что это героизм!
Полярность социальных позиций Ирины и Геннадия ему не понятна, идеологическую борьбу он воспринимает через состояние Ксении Михайловны, падающей в обморок от столкновений Ирины с Геннадием.
— Это же гибельно для Ксении Михайловны с ее слабым сердцем. Увлеченность событиями у Стрижакова была театральная. Восприятие революционных событий — восприятие спектакля с трагит ческими и комическими эпизодами.
Александр Иванович, глубокий знаток актерской психологии, тонко и точно вел свою роль, остро высмеивал актеров, про которых можно сказать — актер актерыч.
— Вчера было общее собрание. Выступали от всех театров... Какой подъем, какие слова! Не я один, многие просто плакали.
На эту реплику всегда был взрыв смеха; невозможно было представить, чтобы этот вертопрах вообще мог расплакаться, даже на похоронах своей матери. Спохватившись, словно извиняясь, вел рассказ:
— Разумеется, многие против большевиков... но искусство поднимается... Ксения Михайловна.
Выспренно, с жаром произносил:
— Театр должен служить про-ле-та-ри-ату!
Слово «пролетариат» он выговаривал с трудом, как малоизвестное слово, вызывая смех в зрительном зале. Озаренный перспективами, он вел диалог со своей партнершей:
— Между прочим, я ухожу с простаков, Ксения Михайловна. Какие теперь могут быть простаки! Вы помните, кто выступал на демократическом совещании? Плеханов. Сам Плеханов, ну, какие же могут быть простаки! Героический репертуар — трагедия! Вот что теперь нужно.
На реплику Ксении Михайловны: «А Плеханов... этот герой-любовник...» — Сашин взвивался и просвещал подругу:
— Гениальный марксист! Жить так интересно, перед театром открываются такие перспективы! — Стрижаков — Сашин сообщал радостную сенсацию: — Говорят, общие собрания будут каждый день!
— А когда же репетировать? — недоумевала артистка. Восторженно сыпал артист:
— Рано утром. Ночью. Сколько проблем. Вы почитайте газеты. Какие статьи, какая буря! Новая эра в искусстве. Делами искусства будет ведать народный комиссар по просвещению Луначарский... высококультурный человек. В Питере он произнес замечательную речь о театре в эпоху революции, подъем духа необычайный. Мы несомненно присутствуем у колыбели революции искусства.
Аффектация была чисто театральная, актерская.
На замечание Дубравина: «Стыдно слушать от интеллигента!» — Стрижаков надувался, откидывал голову назад и, глядя сверху вниз, припечатывал:
— Простите, Аркадий Степанович! Это вы интеллигентный человек, а я — пролетарий духа!
Взрыв смеха. На волне этой реакции зрительного зала артист воодушевлялся и парил дальше:
— Ведь это сила! Это — движение масс, как говорил Ленин... По-актерски приподнято декламировал:
Весенний день горяч и золот, Весь город солнцем ослеплен...
Дубравины собираются уезжать. Взбаламученная патетикой Стрижакова, Ксения Михайловна взмолилась:
— Петя! Вы забываете, что я тридцать лет замужем! Стрижаков беззаботно, легко успокаивает коллегу:
— Ну и довольно. Попили нашей кровушки. Пускай сам едет!
Вновь взрыв хохота. Первую половину действия он играл в бархатной курточке-разлетайке, которую обычно носили художники или люди свободной профессии. Потертая блуза-разлетайка, стоптанные лакированные туфли, темные брюки с отглаженной стрелкой. Материальная несостоятельность актера Стрижакова была налицо, но отглаженные брюки говорили о его чисто профессиональной заботе о своей внешности. Артист должен быть привлекательным.

Непутевый
Пьеса А. Н. Островского «На бойком месте» шла долгие годы на сцене Малого театра в ярчайшем исполнении не только центральных ролей.
В исполнении Александром Ивановичем роли буйствовавшего разгулявшегося купчика Непутевого были черты даже трогательные... Не случайно Михаил Иванович Царев не однажды называл Александра Ивановича Мартыновым наших дней.
А. И. Сашин-Никольский подобно великому артисту прошлого мог играть водевиль и трагедию, петь в Большом театре и играть в Малом. Присущие Александру Ивановичу солнечность, жизнеутверждение, юмор и лиризм высвечивали образы и «темного царства». В разбойном омуте, в трактире с названием «На бойком месте», одурманенный алкогольным зельем Непутевый приметил Аннушку не только за красоту, но и за ее душевные качества. Его буйства к безобразия сникали при виде этой скромной девушки, приобретали особый оттенок.
Я, играя Аннушку, заканчивала монолог во втором действии словами:
— Я золовку и за человека не считала, а он (Миловидов) ее-то и полюбил, а меня, девушку, бросил. — Облокачивалась о стол, поддерживая правой рукой отяжелевшую голову.
Непутевый — Сашин подходил ко мне тихо, присаживался на табуретку около стола и, еле дотрагиваясь до моего локтя, ласково шептал:
— Ты что плачешь? Кто тебя обидел?
Он был симпатичен в своей человечности. Отвечая ему в тон, я мирно просила:
— Поди к Евгении, она ласковая, а меня не тронь, мне и без
тебя тошно.
Непутевый — Сашин с ощущением всевластия денег гордо задирал нос, смотрел на меня сверху вниз и грозно изрекал:
— Я сам знаю, куда мне идти; ты меня не учи! Вот что! — в неопределенном направлении грозился. — Ты не смей мне указывать!
Качнувшись, Непутевый пытался меня обнять, я резко обрывала его:
— Русским языком тебе говорю, отойди. Аль ты слов не понимаешь, — и переходила на другую сторону комнаты.
Сашин давал возможность пройти, немножно пятился назад и очень мягко передразнивал меня, какая, мол, «прынцесса»! Царевна-Несмеяна! Он вставал посредине сцены, вскидывал руки кверху, будто звал на помощь, поднимал правую ногу, согнутую в колене, и собирался так топнуть, чтобы трактир развалился, но, потеряв равновесие, чуть не падая, жалобно мычал:
— Тешь мой обычай! Аль ты моего ндраву не знаешь! — выпрямляясь, хорохорился: — Я в Курчавине, бывало, запрягу девок в сани летом, да и езжу по деревне...
Покачиваясь, приближался к Аннушке и внушал:
— Ты знай обхождение купеческое.
На возражение Аннушки, не желающей знать обхождение купеческое, Непутевый взвивался, пытался заглянуть ей в глаза, проверял, не рехнулась ли она.
— Да ты обо мне как понимаешь! Ты вот это видела?
Он потрясал туго набитым кисетом с деньгами, с трудом развязывал шнур и сыпал золотым дождем на стол. На просьбу Аннушки убрать деньги, а то у брата (Бессудного) глаза разгорятся, так добру не бывать, — Сашин раскидывался на стуле, покачиваясь и кобенясь, восклицал:
— Я здесь погулять хочу!
Но недолго держал «скульптуру» купеческого безобразия и, нежно улыбаясь, лепетал:
— Пойдешь за меня замуж? — проводил рукой по монетам и, ласково заглядывая в глаза Аннушке, продолжал: — Вот отец умрет, я большой останусь.
Желая отделаться от него, Аннушка успокаивала:
— Ну хорошо, хорошо. В другой раз потолкуем.
Непутевый добродушно кивал головой, как бы соглашаясь, что это дело терпит, еще не время идти под венец, да и деньги заполучить при живом отце не удастся, но этот разговор еще будет продолжен...
В сашинском Непутевом, так же как и в других отрицательных героях его галереи, был огонек добра и человечности, что делало непутевого человека исправимым, не безнадежным.

Шмага
В разные годы в спектакле «Без вины виноватые» мне пришлось играть Аннушку, Шелавину, Коринкину. Я встречалась с выдающимися артистами Малого театра, запомнила многие черты их покоряющего искусства.
Среди образов, созданных Александром Ивановичем в пьесах Островского, особое место занимает... без вины виноватый артист и человек Шмага.
Примечателен был сам его облик в роли Шмаги. Светлый парик с проседью и лысиной. Пушистые волосы чуть приподнимались над ушами, небольшой хохолок закручивался над большим лбом. Нос Шмаги был слегка вздернут. Под воротником светлой рубашкгг змеился помятый галстук. Сильно поношенный лапсердак серого цвета, брючки, давно не чищенные и не глаженные, рваные башмаки. Внешний вид опустившегося человека. В те годы Александр Иванович в жизни был одет немногим лучше Шмаги. В театре о нем говорили, как о погибшем таланте... Его личная трагическая судьба, творческая обойденность, всесторонняя неустроенность вырывались, в мир и через сложный образ Шмаги.
Сашинский Шмага был человеком сложной судьбы, трагически несложившейся жизни. Вы сразу чувствовали, что за его выко-мариваниями, остротами, цинизмом скрывается горькая судьба неудачника.
То, как воспринимал Шмага — Сашин происходящие события, как оценивал артистов, с которыми свела его судьба, все его поступки свидетельствовали, что перед нами интересный человек и бесспорно талантливый артист.
Характеристику, данную ему Незнамовым — «он играет всякие роли и даже благородных отцов», — Александр Иванович своим исполнением исчерпывающе оправдывал. Иронию Незнамова он понимал и прощал. Старше Незнамова по возрасту, испытавший на себе всю бесчеловечность социального уклада, битый и преследуемый полицейскими властями, Шмага — Сашин тянулся к молодому, талантливому артисту, защищал его от интриг Коринкиной и Миловзорова, не осуждал за резкость.
Мечты сашинского Шмаги попраны! Надежд на будущее — никаких! С удовольствием идет он со своим другом Незнамовым к приезжей знаменитости Елене Ивановне Кручининой, осмелившейся заступиться за Незнамова, чтобы выразить ей свое негодование и презрение.
В годы, когда Александр Иванович играл Шмагу, Кручинину играла Вера Николаевна Пашенная, Незнамова — Царев, в Саранске — М. А. Переслени и Н. А. Анненков.
Знакомясь с Кручининой, в ответ на реплику Незнамова: «Кланяйся, Шмага!» — Сашин галантно приподнимал мятую, рваную шляпу. Несколько присев на левую ногу и вытянув вперед правую, он мушкетерским, кружным движением рваной шляпой помахивал вокруг головы и по полу и, прижав ее к сердцу, низко кланялся, показывая приезжей знаменитости лысину, что означало преклонение перед талантом и добродетелями артистки, без которых мир может спокойно обойтись! На приглашение Кручининой присесть Сашин — Шмага разваливался на кресле, как именитый лорд; шляпу небрежно бросал на изящный столик, накидывал ногу на ногу, руками брался за лацканы обветшалого пальто. Откинув голову и презрительно глядя на Кручинину, начинал дерзить:
— Вы знаменитость, вы получаете за спектакль чуть не половину сбора...
В ответ на скорбный взгляд без вины виноватой артистки Кручининой ядовито поддевал:
— А еще н