Новости
ВИТАЛИЙ СОЛОМИН. ТРИ ЛЮБВИ.
ВИТАЛИЙ СОЛОМИН. ТРИ ЛЮБВИ.
ВИТАЛИЙ СОЛОМИН. ТРИ ЛЮБВИ.
АРТИСТ МАЛОГО ТЕАТРА
Сначала хотела ответить Леониду Хейфецу про режиссуру Соломина. Но это будет позже: надо же хотя бы приблизительно соблюдать хронологию...
А вот эту главу дам сейчас. Она необходима, хоть и путает все авторские планы...
Никакого открытия я не сделаю, сказав, что главный инструмент актера — его собственные нервы. И по ним все время бьют. Случайно и намеренно. Наотмашь и с оттяжкой.
Читая Виталины дневники, с трудом «осваивая» его трижды «врачебный» почерк, я, похоже, надломилась: очень больно было...
Он казался — только казался — человеком закрытым, самодостаточным и довольным судьбой... Он таким способом охранял свою «бескожесть», свои оголенные нервы. Такая гипертония, как была у него, не возникает на пустом месте, у комфортно расположившихся в жизни людей. В «Аварии» Дюрренматта есть пророческие слова о том, что никто не умирает сам — всех к этому подталкивают окружающие...
В дневниках, не рассчитанных на посторонних, писавшихся, как сам Виталий говорил в пилоте так и не состоявшейся его авторской телепередачи, «без внутренней цензуры», он признается себе:
«Судьба человека — это нрав его». Мне не хватает авантюризма, нахальства, риска...»
Но — главное, о чем и пойдет речь сейчас:
«Я хочу именно в Малом театре делать спектакль, я его суть, я его продолжение, это также и мой театр, и мой смысл жизни».
Он любил Малый. Одновременно трезво — и безрассудно. В любом другом месте актер такого ранга не ждал бы достойной его роли по три-четыре года, режиссер такого дара не поставил бы только пять спектаклей... Человек такой ранимости — а иным большой артист и не может быть — не написал бы с горечью:
Из дневника Виталия
«Я, очевидно, прихожу в то время, когда мало лиц в театре, — часа в 3, в 4, и у меня всякий раз возникает ощущение, что меня выжимают из этого пространства, с которым я связан тридцатью с лишним лет работы. Мучительных и радостных.
В основном мы побеждаем, и театр был полон зрителей: «Не все коту масленица», «Летние прогулки», «Горе от ума», «Заговор Фиеско в Генуе», «Живой труп», «Мой любимый клоун», «Ревизор», «Мамуре», «Дикарка», «Дядя Ваня», «Свадьба Кречинского».
Большая часть ролей была сыграна при руководстве М.И.Царева. Мы были в сложных отношениях, «Живой труп» я играл без его согласия, но играл. Была отвратительная статья в «Правде» — сына редактора книги Царева. Это все можно понять. Но спектакль шел.
После показа «Фиеско» он вошел и обнял меня ничего не говоря; но долго мы стояли, обнявшись и он только похлопывал меня по спине.
Я знаю, что до этого он был против моего назначения на роль Фиеско, все решила настойчивость Хейфеца.
Это можно понять, и тем более важно было признание.
За последние спектакли «Дикарка», «Дядя Ваня», «Кречинский» не только не поздравил (Кто? Об этом у Виталия ни слова. — Авт.), но даже не был на банкетах, которые я устраивал для всех работников театра.
Меня нет.
Но я есть.
И я хочу это заявить».
Как все сложно. И грустно.
Но эти слова — «Меня нет. Но я есть» — мог бы повторить вслед за ведущим своим актером и сам Малый театр.
Министр культуры замечательно тусовался на юбилее очень и мною любимого мхатовца Станислава Любшина. Который, кстати, выученик школы Малого театра — Щепкинского училища. Но г-на Швыдкого не было на юбилеях ни Элины Быстрицкой, ни Татьяны Панковой, ни Василия Бочкарева, ни Виталия Соломина.
Некогда? А на участие в многочисленных телепроектах находится время? Или «Малый театр есть. Но его нет»?
Малый, как и любой другой театр, можно любить или не любить, но это привилегия зрителей и критиков, а не министра культуры. Императорский Малый — то национальное достояние, которое он, именно он, обязан холить и лелеять. Ему за это деньги платят... За любовь и уважение к артистам в том числе.
А министр словно не знает, как они ранимы не только сказанным словом, но и несказанным.
А публика... Она сделала свой выбор. На тех спектаклях, которые перечисляет в дневнике Виталий, зал всегда был полон.
Помню, на «Свадьбе Кречинского», где народ разве только на люстре не висел, оказался французский профессор, который ежеминутно оборачивался к залу, оттопыривал большие пальцы рук, потрясал ими и кричал: «Браво!» Этим, впрочем, изрядно мешая актерам. И вдруг Соломин, не выходя из образа, прямо назойливому своей восторженностью зрителю крикнул: «Браво! Ура!»
Подобный актерский класс я наблюдала до того лишь однажды. Тоже в Малом. Когда царю Федору — Смоктуновскому с галерки крикнули: «Громче!» И он послал текст с оглушающей мощью прямо на третий ярус, словно спрашивая: «Достаточно?» Причем тоже не выходя из образа. Зал взорвался аплодисментами....
В истории Малого было много увлекательнейших сюжетов, связанных с его великими мастерами, о которых Виталий нежно писал в дневнике.
Недавно прошла по первому каналу очередная передача «Чтобы помнили»... Она была посвящена Юрию Николаевичу Васильеву, другу Соломина удивительному артисту Малого. В ней показали фрагмент из «Летних прогулок», и я еще раз удивилась замечательной энергетике и блистательному исполнению этого спектакля... В ней же был прочитан фрагмент дневника Соломина. О Юре. Рассказ — или, скорее, эссе — так и называется: «Юра Васильев».
«Он очень душевный человек. Мягкий, уютный, интеллигентный. С ним хорошо было у пивного ларька осенью болтать о важном и неважном. Когда не было квартиры и мы жили с женой в гостинице, он приходил к нам, и за окном сразу появлялись хлопья снега, и в комнате становилось уютно и спокойно.
Беседовали.
Он первый поверил в меня — режиссера. Я делал внеплановый спектакль по рассказам Альберто Моравиа. Юра репетировал главные мужские роли. Их было несколько. Работа шла во внеурочное время, а это всегда создает определенные трудности. Из-за Юры никогда не было отмен, перемен — никогда не было ненужных сложностей. Спектакль не выпустили — и его дружеская поддержка, понимание значительно смягчили драматизм ситуации.
А вообще я его звал Вася, а он меня Рыжим, но это не было панибратство, это было скорее выражение нежности.
В театре ко мне редко кто заходит поздравить с премьерой. В театре Моссовета зашли только двое — Бортников и Кузьменков. На гастролях зашел в номер Марков. В Малом один из немногих был Вася. Он всегда был искренен, и я ему верил. Он говорил «старичок» и обнимал. Остальные слова уже были не важны.
У кого-то я услышал: «Талант должен быть тихим», — мне это понравилось. Васин талант был тихим, при всей его яркой мужской красоте.
Я сейчас подумал, что никогда не читал, не видел и не слышал интервью с ним.
Юру многие любили. Женщины как красивого мужчину. Мужчины как верного друга. Он никогда не пользовался этой любовью. Как Федор Протасов...»
Я снова отсматриваю пленки... Случайные, плохо заснятые, несмонтированные. Уже закрадывается мысль: да зачем они мне? Есть разговоры с Виталием, его дневники, его друзья с их впечатлениями, с их болью... Действительно, ну к чему мне эта телесамодеятельность?
Теперь даже страшно представить, что было бы, выключи я тогда картинку... На экране вдруг посреди спектакля — крупный план Виталия. Он переспрашивает кого-то:
— Что для меня Малый театр?
И отвечает:
— Для меня это хорошее похоронное бюро. Которое готовит тебя всю жизнь к этому акту. А в конце торжественно и очень красиво хоронит. За счет театра. Поскольку у актеров денег нет. Вы же правду хотите услышать, а не вранье? Вот это правда.
А дальше дает, как всегда, эксклюзивные ответы на пропасть стандартных вопросов.
— Стены здесь на самом деле родные. Я не верю в мистику, но здесь многолетнее, многодесятилетнее существование актеров и зрителей — на этом самом месте. Что дает такую плотность творческой атмосферы: ни в каком другом театре я этого не чувствую. Особенно, когда в разных Дворцах культуры приходится играть...
Здесь особая, может быть, самая ценная — эта намоленность людьми на сцене. И собранная реакция зрительного зала...
Этот театр странный какой-то.
Шел здесь один спектакль — не знаю, он, наверное, не заснят, — его поставил Бабочкин. И такие артисты играли! Роек, Бабочкин с Царевым — они по очереди играли Иванова, Шатрова, Жаров, Никита Подгорный, Светловидов...
Наверное, прошло больше двадцати лет — а я его помню: каждую интонацию, каждый момент, даже ощущаю те мурашки, что бегали по спине...
Такие моменты в Малом театре были. И я их застал.
Я застал Пашенную, которая играла в не очень хорошей пьесе «Остров Афродиты». И когда начинала произносить монолог после гибели сына и шла с этим монологом на зрительный зал... Я много раз эту сцену смотрел, так что потом уже смог контролировать себя и наблюдать за зрителями: все приподнимались с кресел. Я не знаю, как она это проделывала, но ощущал такое потрясение! Которое редко можно в театре увидеть.
Видел такой момент и когда Ильинский играл в «Вишневом саде» Фирса...
Как он умирал! Ложился и, ничего не делая, не подавая никаких знаков, что он умер... Но все, весь зрительный зал в одну секунду понимал — умер. Это все равно как «Пьета»: из одного куска мрамора, но Мария живая, а тело Иисуса Христа мертвое...
То же ощущение было, когда он играл смерть в «Возвращении на круги своя». Там режиссер придумал прием — суживание на артисте луча. До полного угасания. Но сам процесс... Вот он умел это играть, сам процесс умирания. И это было очень по Толстому — а он играл в спектакле Толстого.
Толстой говорил, что смерть — она длительный процесс.
В «Смерти Ивана Ильича», помните? Не дословно, но смысл точный: последнее, что Иван Ильич слышал, как забивают гвозди в гроб...
В «Иванове» Роек... Там в конце первого акта Сарра спрашивает: «Доктор, а дети у вас есть?» Это когда она умирает, а Иванов ушел, граф сбежал — они одни с доктором остались. И вдруг такая тоска и чувство этой одинокой смерти...
На сцене были сделаны такая романтическая усадьба и анфилада. И она вдаль идет, в сад и, стоя спиной в глубине сцены, произносит своим необыкновенным голосом: «Доктор, а дети у вас есть?» И так это действовало, такое вызывало потрясение...
Солженицын писал в романе: «Серебристый голос Роек...»
Так что иногда в Малом театре были потрясения.
Соломин часто и в своем дневнике писал о том или ином мастере. О Гоголевой:
«Гоголева — удивительно живой человек. Работоспособностью и желанием достигла настоящей очевидно поразительной работы в «Мамуре»...»
Об Ильинском:
«Как я благодарен Ильинскому за то, как он откликнулся на мое приглашение прийти на «Живой труп». Он отменил съемки на телевидении... Затем в короткой беседе в антракте спектакля «На круги своя», не разбирая «Живой труп», сказал: это искусство, он взволнован этим...»
Но вот на что обратила внимание, стенографируя интервью телевидению: Виталий все время говорил о сценах смерти.
Почему он так часто о ней думал и говорил?
Вот и в дневнике...
«Сегодня с трудом встал, не хотелось просыпаться. Подкрадывается мысль: жить не хочется. Отдавливаю в глубину, вниз, в темноту. Там надо чем-то прижать и дождаться, чтобы затихло...»
Целая глава в книге может быть посвящена смерти...
Страшно.
А интервью на пленке — горькое:
— Чего вы ждете от будущего?
— От будущего? Как и вы — ничего хорошего я не жду в ближайшие годы. Да и в отдаленные тоже.
— Что хотите пожелать? г
— Пожелать, чтоб жили мы все. А то, как у меня, тридцать пять лет проработал, сыграл семь-восемь ролей всего. У меня пятилетние перерывы все время. И так у очень многих происходит.
Я потому придумываю всякие веселящие моменты. Вот весною устроил Новый год. В филиале взял и для всех поставил елку. Номера были. Застолье. Очень весело. Как в какие-то хорошие времена, когда актеры радуются, что играют друг для друга... Оказывается, они очень много умеют и талантливые — недаром в этом деле болтаются...
Вот я и вам бы пожелал, чтобы мы жили, кислород чувствовали, делали свое дело.
Достаточно получали, чтобы не умереть с голоду.
Этого нам хватит, чтобы жить...
Виталий много страдал, очень обостренно воспринимая различные сюжеты своей судьбы. Бывало даже так. Казалось бы — мелочь... Но вспомним об актерских нервах...
Из дневника Соломина
«29-го вечером ждал звонка из группы о времени съемки «Остановки по требованию», учил слова. И вдруг в половине одиннадцатого ко мне закралась мысль: «А вдруг я оказался стар, при просмотре это выяснилось, и они не знают, как мне сказать о том, что я снят с роли». Холодок побежал внутрь.
Меня раз сняли на «Городском романсе», где мы встретились с Машей. Неделю молчали, а потом пришло письмо от Тодоровского, что он видит другую пару.
Ну что же, хорошо, сказал я себе тогда и начал играть каждый день в теннис в спортзале у стены. Так продержал мяч до утверждения в «Даурии».
Сейчас, наверное, позвонят, может и режиссер, он достаточно интеллигентен, или помощник режиссера скажет сформулированные несколько фраз, и внутри холонет, и я отключу грудной регистр, просто скажу: «Понятно. Хорошо». И как мне потом сказать Маше? Нехорошо стало... И текст я отложил, что я, как дурак, буду учить. Да и расхотелось напрягаться.
Раздался звонок. Не тот. Я дернулся.
Потом другой. Я уже спокойно подошел. «Репетиция завтра в 9.45 на Северном речном вокзале». — «Хорошо». Я еще некоторое время сидел и додумывал придуманный исход, и свою реакцию, и причину испуга».
Мелочи, мелочи, мелочи... А из них состоит жизнь, строится судьба. Он, так ловко и умно решавший все проблемы других людей, а обращались к нему часто, знали, что не откажет, — перед собственными иногда брезгливо пасовал... Если это, конечно, не касалось творчества.
Из дневника Соломина
«Предложил «Иванова». Ответа не последовало. Больше ждать не хочу. У меня нет времени...»
Из книги:
Светланы Овчинниковой и Майи Карапетян
Виталий Соломин. Три любви. – М.: Изд-во Эксмо, Изд-во Алгоритм, 2004.
АРТИСТ МАЛОГО ТЕАТРА
Сначала хотела ответить Леониду Хейфецу про режиссуру Соломина. Но это будет позже: надо же хотя бы приблизительно соблюдать хронологию...
А вот эту главу дам сейчас. Она необходима, хоть и путает все авторские планы...
Никакого открытия я не сделаю, сказав, что главный инструмент актера — его собственные нервы. И по ним все время бьют. Случайно и намеренно. Наотмашь и с оттяжкой.
Читая Виталины дневники, с трудом «осваивая» его трижды «врачебный» почерк, я, похоже, надломилась: очень больно было...
Он казался — только казался — человеком закрытым, самодостаточным и довольным судьбой... Он таким способом охранял свою «бескожесть», свои оголенные нервы. Такая гипертония, как была у него, не возникает на пустом месте, у комфортно расположившихся в жизни людей. В «Аварии» Дюрренматта есть пророческие слова о том, что никто не умирает сам — всех к этому подталкивают окружающие...
В дневниках, не рассчитанных на посторонних, писавшихся, как сам Виталий говорил в пилоте так и не состоявшейся его авторской телепередачи, «без внутренней цензуры», он признается себе:
«Судьба человека — это нрав его». Мне не хватает авантюризма, нахальства, риска...»
Но — главное, о чем и пойдет речь сейчас:
«Я хочу именно в Малом театре делать спектакль, я его суть, я его продолжение, это также и мой театр, и мой смысл жизни».
Он любил Малый. Одновременно трезво — и безрассудно. В любом другом месте актер такого ранга не ждал бы достойной его роли по три-четыре года, режиссер такого дара не поставил бы только пять спектаклей... Человек такой ранимости — а иным большой артист и не может быть — не написал бы с горечью:
Из дневника Виталия
«Я, очевидно, прихожу в то время, когда мало лиц в театре, — часа в 3, в 4, и у меня всякий раз возникает ощущение, что меня выжимают из этого пространства, с которым я связан тридцатью с лишним лет работы. Мучительных и радостных.
В основном мы побеждаем, и театр был полон зрителей: «Не все коту масленица», «Летние прогулки», «Горе от ума», «Заговор Фиеско в Генуе», «Живой труп», «Мой любимый клоун», «Ревизор», «Мамуре», «Дикарка», «Дядя Ваня», «Свадьба Кречинского».
Большая часть ролей была сыграна при руководстве М.И.Царева. Мы были в сложных отношениях, «Живой труп» я играл без его согласия, но играл. Была отвратительная статья в «Правде» — сына редактора книги Царева. Это все можно понять. Но спектакль шел.
После показа «Фиеско» он вошел и обнял меня ничего не говоря; но долго мы стояли, обнявшись и он только похлопывал меня по спине.
Я знаю, что до этого он был против моего назначения на роль Фиеско, все решила настойчивость Хейфеца.
Это можно понять, и тем более важно было признание.
За последние спектакли «Дикарка», «Дядя Ваня», «Кречинский» не только не поздравил (Кто? Об этом у Виталия ни слова. — Авт.), но даже не был на банкетах, которые я устраивал для всех работников театра.
Меня нет.
Но я есть.
И я хочу это заявить».
Как все сложно. И грустно.
Но эти слова — «Меня нет. Но я есть» — мог бы повторить вслед за ведущим своим актером и сам Малый театр.
Министр культуры замечательно тусовался на юбилее очень и мною любимого мхатовца Станислава Любшина. Который, кстати, выученик школы Малого театра — Щепкинского училища. Но г-на Швыдкого не было на юбилеях ни Элины Быстрицкой, ни Татьяны Панковой, ни Василия Бочкарева, ни Виталия Соломина.
Некогда? А на участие в многочисленных телепроектах находится время? Или «Малый театр есть. Но его нет»?
Малый, как и любой другой театр, можно любить или не любить, но это привилегия зрителей и критиков, а не министра культуры. Императорский Малый — то национальное достояние, которое он, именно он, обязан холить и лелеять. Ему за это деньги платят... За любовь и уважение к артистам в том числе.
А министр словно не знает, как они ранимы не только сказанным словом, но и несказанным.
А публика... Она сделала свой выбор. На тех спектаклях, которые перечисляет в дневнике Виталий, зал всегда был полон.
Помню, на «Свадьбе Кречинского», где народ разве только на люстре не висел, оказался французский профессор, который ежеминутно оборачивался к залу, оттопыривал большие пальцы рук, потрясал ими и кричал: «Браво!» Этим, впрочем, изрядно мешая актерам. И вдруг Соломин, не выходя из образа, прямо назойливому своей восторженностью зрителю крикнул: «Браво! Ура!»
Подобный актерский класс я наблюдала до того лишь однажды. Тоже в Малом. Когда царю Федору — Смоктуновскому с галерки крикнули: «Громче!» И он послал текст с оглушающей мощью прямо на третий ярус, словно спрашивая: «Достаточно?» Причем тоже не выходя из образа. Зал взорвался аплодисментами....
В истории Малого было много увлекательнейших сюжетов, связанных с его великими мастерами, о которых Виталий нежно писал в дневнике.
Недавно прошла по первому каналу очередная передача «Чтобы помнили»... Она была посвящена Юрию Николаевичу Васильеву, другу Соломина удивительному артисту Малого. В ней показали фрагмент из «Летних прогулок», и я еще раз удивилась замечательной энергетике и блистательному исполнению этого спектакля... В ней же был прочитан фрагмент дневника Соломина. О Юре. Рассказ — или, скорее, эссе — так и называется: «Юра Васильев».
«Он очень душевный человек. Мягкий, уютный, интеллигентный. С ним хорошо было у пивного ларька осенью болтать о важном и неважном. Когда не было квартиры и мы жили с женой в гостинице, он приходил к нам, и за окном сразу появлялись хлопья снега, и в комнате становилось уютно и спокойно.
Беседовали.
Он первый поверил в меня — режиссера. Я делал внеплановый спектакль по рассказам Альберто Моравиа. Юра репетировал главные мужские роли. Их было несколько. Работа шла во внеурочное время, а это всегда создает определенные трудности. Из-за Юры никогда не было отмен, перемен — никогда не было ненужных сложностей. Спектакль не выпустили — и его дружеская поддержка, понимание значительно смягчили драматизм ситуации.
А вообще я его звал Вася, а он меня Рыжим, но это не было панибратство, это было скорее выражение нежности.
В театре ко мне редко кто заходит поздравить с премьерой. В театре Моссовета зашли только двое — Бортников и Кузьменков. На гастролях зашел в номер Марков. В Малом один из немногих был Вася. Он всегда был искренен, и я ему верил. Он говорил «старичок» и обнимал. Остальные слова уже были не важны.
У кого-то я услышал: «Талант должен быть тихим», — мне это понравилось. Васин талант был тихим, при всей его яркой мужской красоте.
Я сейчас подумал, что никогда не читал, не видел и не слышал интервью с ним.
Юру многие любили. Женщины как красивого мужчину. Мужчины как верного друга. Он никогда не пользовался этой любовью. Как Федор Протасов...»
Я снова отсматриваю пленки... Случайные, плохо заснятые, несмонтированные. Уже закрадывается мысль: да зачем они мне? Есть разговоры с Виталием, его дневники, его друзья с их впечатлениями, с их болью... Действительно, ну к чему мне эта телесамодеятельность?
Теперь даже страшно представить, что было бы, выключи я тогда картинку... На экране вдруг посреди спектакля — крупный план Виталия. Он переспрашивает кого-то:
— Что для меня Малый театр?
И отвечает:
— Для меня это хорошее похоронное бюро. Которое готовит тебя всю жизнь к этому акту. А в конце торжественно и очень красиво хоронит. За счет театра. Поскольку у актеров денег нет. Вы же правду хотите услышать, а не вранье? Вот это правда.
А дальше дает, как всегда, эксклюзивные ответы на пропасть стандартных вопросов.
— Стены здесь на самом деле родные. Я не верю в мистику, но здесь многолетнее, многодесятилетнее существование актеров и зрителей — на этом самом месте. Что дает такую плотность творческой атмосферы: ни в каком другом театре я этого не чувствую. Особенно, когда в разных Дворцах культуры приходится играть...
Здесь особая, может быть, самая ценная — эта намоленность людьми на сцене. И собранная реакция зрительного зала...
Этот театр странный какой-то.
Шел здесь один спектакль — не знаю, он, наверное, не заснят, — его поставил Бабочкин. И такие артисты играли! Роек, Бабочкин с Царевым — они по очереди играли Иванова, Шатрова, Жаров, Никита Подгорный, Светловидов...
Наверное, прошло больше двадцати лет — а я его помню: каждую интонацию, каждый момент, даже ощущаю те мурашки, что бегали по спине...
Такие моменты в Малом театре были. И я их застал.
Я застал Пашенную, которая играла в не очень хорошей пьесе «Остров Афродиты». И когда начинала произносить монолог после гибели сына и шла с этим монологом на зрительный зал... Я много раз эту сцену смотрел, так что потом уже смог контролировать себя и наблюдать за зрителями: все приподнимались с кресел. Я не знаю, как она это проделывала, но ощущал такое потрясение! Которое редко можно в театре увидеть.
Видел такой момент и когда Ильинский играл в «Вишневом саде» Фирса...
Как он умирал! Ложился и, ничего не делая, не подавая никаких знаков, что он умер... Но все, весь зрительный зал в одну секунду понимал — умер. Это все равно как «Пьета»: из одного куска мрамора, но Мария живая, а тело Иисуса Христа мертвое...
То же ощущение было, когда он играл смерть в «Возвращении на круги своя». Там режиссер придумал прием — суживание на артисте луча. До полного угасания. Но сам процесс... Вот он умел это играть, сам процесс умирания. И это было очень по Толстому — а он играл в спектакле Толстого.
Толстой говорил, что смерть — она длительный процесс.
В «Смерти Ивана Ильича», помните? Не дословно, но смысл точный: последнее, что Иван Ильич слышал, как забивают гвозди в гроб...
В «Иванове» Роек... Там в конце первого акта Сарра спрашивает: «Доктор, а дети у вас есть?» Это когда она умирает, а Иванов ушел, граф сбежал — они одни с доктором остались. И вдруг такая тоска и чувство этой одинокой смерти...
На сцене были сделаны такая романтическая усадьба и анфилада. И она вдаль идет, в сад и, стоя спиной в глубине сцены, произносит своим необыкновенным голосом: «Доктор, а дети у вас есть?» И так это действовало, такое вызывало потрясение...
Солженицын писал в романе: «Серебристый голос Роек...»
Так что иногда в Малом театре были потрясения.
Соломин часто и в своем дневнике писал о том или ином мастере. О Гоголевой:
«Гоголева — удивительно живой человек. Работоспособностью и желанием достигла настоящей очевидно поразительной работы в «Мамуре»...»
Об Ильинском:
«Как я благодарен Ильинскому за то, как он откликнулся на мое приглашение прийти на «Живой труп». Он отменил съемки на телевидении... Затем в короткой беседе в антракте спектакля «На круги своя», не разбирая «Живой труп», сказал: это искусство, он взволнован этим...»
Но вот на что обратила внимание, стенографируя интервью телевидению: Виталий все время говорил о сценах смерти.
Почему он так часто о ней думал и говорил?
Вот и в дневнике...
«Сегодня с трудом встал, не хотелось просыпаться. Подкрадывается мысль: жить не хочется. Отдавливаю в глубину, вниз, в темноту. Там надо чем-то прижать и дождаться, чтобы затихло...»
Целая глава в книге может быть посвящена смерти...
Страшно.
А интервью на пленке — горькое:
— Чего вы ждете от будущего?
— От будущего? Как и вы — ничего хорошего я не жду в ближайшие годы. Да и в отдаленные тоже.
— Что хотите пожелать? г
— Пожелать, чтоб жили мы все. А то, как у меня, тридцать пять лет проработал, сыграл семь-восемь ролей всего. У меня пятилетние перерывы все время. И так у очень многих происходит.
Я потому придумываю всякие веселящие моменты. Вот весною устроил Новый год. В филиале взял и для всех поставил елку. Номера были. Застолье. Очень весело. Как в какие-то хорошие времена, когда актеры радуются, что играют друг для друга... Оказывается, они очень много умеют и талантливые — недаром в этом деле болтаются...
Вот я и вам бы пожелал, чтобы мы жили, кислород чувствовали, делали свое дело.
Достаточно получали, чтобы не умереть с голоду.
Этого нам хватит, чтобы жить...
Виталий много страдал, очень обостренно воспринимая различные сюжеты своей судьбы. Бывало даже так. Казалось бы — мелочь... Но вспомним об актерских нервах...
Из дневника Соломина
«29-го вечером ждал звонка из группы о времени съемки «Остановки по требованию», учил слова. И вдруг в половине одиннадцатого ко мне закралась мысль: «А вдруг я оказался стар, при просмотре это выяснилось, и они не знают, как мне сказать о том, что я снят с роли». Холодок побежал внутрь.
Меня раз сняли на «Городском романсе», где мы встретились с Машей. Неделю молчали, а потом пришло письмо от Тодоровского, что он видит другую пару.
Ну что же, хорошо, сказал я себе тогда и начал играть каждый день в теннис в спортзале у стены. Так продержал мяч до утверждения в «Даурии».
Сейчас, наверное, позвонят, может и режиссер, он достаточно интеллигентен, или помощник режиссера скажет сформулированные несколько фраз, и внутри холонет, и я отключу грудной регистр, просто скажу: «Понятно. Хорошо». И как мне потом сказать Маше? Нехорошо стало... И текст я отложил, что я, как дурак, буду учить. Да и расхотелось напрягаться.
Раздался звонок. Не тот. Я дернулся.
Потом другой. Я уже спокойно подошел. «Репетиция завтра в 9.45 на Северном речном вокзале». — «Хорошо». Я еще некоторое время сидел и додумывал придуманный исход, и свою реакцию, и причину испуга».
Мелочи, мелочи, мелочи... А из них состоит жизнь, строится судьба. Он, так ловко и умно решавший все проблемы других людей, а обращались к нему часто, знали, что не откажет, — перед собственными иногда брезгливо пасовал... Если это, конечно, не касалось творчества.
Из дневника Соломина
«Предложил «Иванова». Ответа не последовало. Больше ждать не хочу. У меня нет времени...»
Из книги:
Светланы Овчинниковой и Майи Карапетян
Виталий Соломин. Три любви. – М.: Изд-во Эксмо, Изд-во Алгоритм, 2004.
Дата публикации: 01.06.2004
ВИТАЛИЙ СОЛОМИН. ТРИ ЛЮБВИ.
АРТИСТ МАЛОГО ТЕАТРА
Сначала хотела ответить Леониду Хейфецу про режиссуру Соломина. Но это будет позже: надо же хотя бы приблизительно соблюдать хронологию...
А вот эту главу дам сейчас. Она необходима, хоть и путает все авторские планы...
Никакого открытия я не сделаю, сказав, что главный инструмент актера — его собственные нервы. И по ним все время бьют. Случайно и намеренно. Наотмашь и с оттяжкой.
Читая Виталины дневники, с трудом «осваивая» его трижды «врачебный» почерк, я, похоже, надломилась: очень больно было...
Он казался — только казался — человеком закрытым, самодостаточным и довольным судьбой... Он таким способом охранял свою «бескожесть», свои оголенные нервы. Такая гипертония, как была у него, не возникает на пустом месте, у комфортно расположившихся в жизни людей. В «Аварии» Дюрренматта есть пророческие слова о том, что никто не умирает сам — всех к этому подталкивают окружающие...
В дневниках, не рассчитанных на посторонних, писавшихся, как сам Виталий говорил в пилоте так и не состоявшейся его авторской телепередачи, «без внутренней цензуры», он признается себе:
«Судьба человека — это нрав его». Мне не хватает авантюризма, нахальства, риска...»
Но — главное, о чем и пойдет речь сейчас:
«Я хочу именно в Малом театре делать спектакль, я его суть, я его продолжение, это также и мой театр, и мой смысл жизни».
Он любил Малый. Одновременно трезво — и безрассудно. В любом другом месте актер такого ранга не ждал бы достойной его роли по три-четыре года, режиссер такого дара не поставил бы только пять спектаклей... Человек такой ранимости — а иным большой артист и не может быть — не написал бы с горечью:
Из дневника Виталия
«Я, очевидно, прихожу в то время, когда мало лиц в театре, — часа в 3, в 4, и у меня всякий раз возникает ощущение, что меня выжимают из этого пространства, с которым я связан тридцатью с лишним лет работы. Мучительных и радостных.
В основном мы побеждаем, и театр был полон зрителей: «Не все коту масленица», «Летние прогулки», «Горе от ума», «Заговор Фиеско в Генуе», «Живой труп», «Мой любимый клоун», «Ревизор», «Мамуре», «Дикарка», «Дядя Ваня», «Свадьба Кречинского».
Большая часть ролей была сыграна при руководстве М.И.Царева. Мы были в сложных отношениях, «Живой труп» я играл без его согласия, но играл. Была отвратительная статья в «Правде» — сына редактора книги Царева. Это все можно понять. Но спектакль шел.
После показа «Фиеско» он вошел и обнял меня ничего не говоря; но долго мы стояли, обнявшись и он только похлопывал меня по спине.
Я знаю, что до этого он был против моего назначения на роль Фиеско, все решила настойчивость Хейфеца.
Это можно понять, и тем более важно было признание.
За последние спектакли «Дикарка», «Дядя Ваня», «Кречинский» не только не поздравил (Кто? Об этом у Виталия ни слова. — Авт.), но даже не был на банкетах, которые я устраивал для всех работников театра.
Меня нет.
Но я есть.
И я хочу это заявить».
Как все сложно. И грустно.
Но эти слова — «Меня нет. Но я есть» — мог бы повторить вслед за ведущим своим актером и сам Малый театр.
Министр культуры замечательно тусовался на юбилее очень и мною любимого мхатовца Станислава Любшина. Который, кстати, выученик школы Малого театра — Щепкинского училища. Но г-на Швыдкого не было на юбилеях ни Элины Быстрицкой, ни Татьяны Панковой, ни Василия Бочкарева, ни Виталия Соломина.
Некогда? А на участие в многочисленных телепроектах находится время? Или «Малый театр есть. Но его нет»?
Малый, как и любой другой театр, можно любить или не любить, но это привилегия зрителей и критиков, а не министра культуры. Императорский Малый — то национальное достояние, которое он, именно он, обязан холить и лелеять. Ему за это деньги платят... За любовь и уважение к артистам в том числе.
А министр словно не знает, как они ранимы не только сказанным словом, но и несказанным.
А публика... Она сделала свой выбор. На тех спектаклях, которые перечисляет в дневнике Виталий, зал всегда был полон.
Помню, на «Свадьбе Кречинского», где народ разве только на люстре не висел, оказался французский профессор, который ежеминутно оборачивался к залу, оттопыривал большие пальцы рук, потрясал ими и кричал: «Браво!» Этим, впрочем, изрядно мешая актерам. И вдруг Соломин, не выходя из образа, прямо назойливому своей восторженностью зрителю крикнул: «Браво! Ура!»
Подобный актерский класс я наблюдала до того лишь однажды. Тоже в Малом. Когда царю Федору — Смоктуновскому с галерки крикнули: «Громче!» И он послал текст с оглушающей мощью прямо на третий ярус, словно спрашивая: «Достаточно?» Причем тоже не выходя из образа. Зал взорвался аплодисментами....
В истории Малого было много увлекательнейших сюжетов, связанных с его великими мастерами, о которых Виталий нежно писал в дневнике.
Недавно прошла по первому каналу очередная передача «Чтобы помнили»... Она была посвящена Юрию Николаевичу Васильеву, другу Соломина удивительному артисту Малого. В ней показали фрагмент из «Летних прогулок», и я еще раз удивилась замечательной энергетике и блистательному исполнению этого спектакля... В ней же был прочитан фрагмент дневника Соломина. О Юре. Рассказ — или, скорее, эссе — так и называется: «Юра Васильев».
«Он очень душевный человек. Мягкий, уютный, интеллигентный. С ним хорошо было у пивного ларька осенью болтать о важном и неважном. Когда не было квартиры и мы жили с женой в гостинице, он приходил к нам, и за окном сразу появлялись хлопья снега, и в комнате становилось уютно и спокойно.
Беседовали.
Он первый поверил в меня — режиссера. Я делал внеплановый спектакль по рассказам Альберто Моравиа. Юра репетировал главные мужские роли. Их было несколько. Работа шла во внеурочное время, а это всегда создает определенные трудности. Из-за Юры никогда не было отмен, перемен — никогда не было ненужных сложностей. Спектакль не выпустили — и его дружеская поддержка, понимание значительно смягчили драматизм ситуации.
А вообще я его звал Вася, а он меня Рыжим, но это не было панибратство, это было скорее выражение нежности.
В театре ко мне редко кто заходит поздравить с премьерой. В театре Моссовета зашли только двое — Бортников и Кузьменков. На гастролях зашел в номер Марков. В Малом один из немногих был Вася. Он всегда был искренен, и я ему верил. Он говорил «старичок» и обнимал. Остальные слова уже были не важны.
У кого-то я услышал: «Талант должен быть тихим», — мне это понравилось. Васин талант был тихим, при всей его яркой мужской красоте.
Я сейчас подумал, что никогда не читал, не видел и не слышал интервью с ним.
Юру многие любили. Женщины как красивого мужчину. Мужчины как верного друга. Он никогда не пользовался этой любовью. Как Федор Протасов...»
Я снова отсматриваю пленки... Случайные, плохо заснятые, несмонтированные. Уже закрадывается мысль: да зачем они мне? Есть разговоры с Виталием, его дневники, его друзья с их впечатлениями, с их болью... Действительно, ну к чему мне эта телесамодеятельность?
Теперь даже страшно представить, что было бы, выключи я тогда картинку... На экране вдруг посреди спектакля — крупный план Виталия. Он переспрашивает кого-то:
— Что для меня Малый театр?
И отвечает:
— Для меня это хорошее похоронное бюро. Которое готовит тебя всю жизнь к этому акту. А в конце торжественно и очень красиво хоронит. За счет театра. Поскольку у актеров денег нет. Вы же правду хотите услышать, а не вранье? Вот это правда.
А дальше дает, как всегда, эксклюзивные ответы на пропасть стандартных вопросов.
— Стены здесь на самом деле родные. Я не верю в мистику, но здесь многолетнее, многодесятилетнее существование актеров и зрителей — на этом самом месте. Что дает такую плотность творческой атмосферы: ни в каком другом театре я этого не чувствую. Особенно, когда в разных Дворцах культуры приходится играть...
Здесь особая, может быть, самая ценная — эта намоленность людьми на сцене. И собранная реакция зрительного зала...
Этот театр странный какой-то.
Шел здесь один спектакль — не знаю, он, наверное, не заснят, — его поставил Бабочкин. И такие артисты играли! Роек, Бабочкин с Царевым — они по очереди играли Иванова, Шатрова, Жаров, Никита Подгорный, Светловидов...
Наверное, прошло больше двадцати лет — а я его помню: каждую интонацию, каждый момент, даже ощущаю те мурашки, что бегали по спине...
Такие моменты в Малом театре были. И я их застал.
Я застал Пашенную, которая играла в не очень хорошей пьесе «Остров Афродиты». И когда начинала произносить монолог после гибели сына и шла с этим монологом на зрительный зал... Я много раз эту сцену смотрел, так что потом уже смог контролировать себя и наблюдать за зрителями: все приподнимались с кресел. Я не знаю, как она это проделывала, но ощущал такое потрясение! Которое редко можно в театре увидеть.
Видел такой момент и когда Ильинский играл в «Вишневом саде» Фирса...
Как он умирал! Ложился и, ничего не делая, не подавая никаких знаков, что он умер... Но все, весь зрительный зал в одну секунду понимал — умер. Это все равно как «Пьета»: из одного куска мрамора, но Мария живая, а тело Иисуса Христа мертвое...
То же ощущение было, когда он играл смерть в «Возвращении на круги своя». Там режиссер придумал прием — суживание на артисте луча. До полного угасания. Но сам процесс... Вот он умел это играть, сам процесс умирания. И это было очень по Толстому — а он играл в спектакле Толстого.
Толстой говорил, что смерть — она длительный процесс.
В «Смерти Ивана Ильича», помните? Не дословно, но смысл точный: последнее, что Иван Ильич слышал, как забивают гвозди в гроб...
В «Иванове» Роек... Там в конце первого акта Сарра спрашивает: «Доктор, а дети у вас есть?» Это когда она умирает, а Иванов ушел, граф сбежал — они одни с доктором остались. И вдруг такая тоска и чувство этой одинокой смерти...
На сцене были сделаны такая романтическая усадьба и анфилада. И она вдаль идет, в сад и, стоя спиной в глубине сцены, произносит своим необыкновенным голосом: «Доктор, а дети у вас есть?» И так это действовало, такое вызывало потрясение...
Солженицын писал в романе: «Серебристый голос Роек...»
Так что иногда в Малом театре были потрясения.
Соломин часто и в своем дневнике писал о том или ином мастере. О Гоголевой:
«Гоголева — удивительно живой человек. Работоспособностью и желанием достигла настоящей очевидно поразительной работы в «Мамуре»...»
Об Ильинском:
«Как я благодарен Ильинскому за то, как он откликнулся на мое приглашение прийти на «Живой труп». Он отменил съемки на телевидении... Затем в короткой беседе в антракте спектакля «На круги своя», не разбирая «Живой труп», сказал: это искусство, он взволнован этим...»
Но вот на что обратила внимание, стенографируя интервью телевидению: Виталий все время говорил о сценах смерти.
Почему он так часто о ней думал и говорил?
Вот и в дневнике...
«Сегодня с трудом встал, не хотелось просыпаться. Подкрадывается мысль: жить не хочется. Отдавливаю в глубину, вниз, в темноту. Там надо чем-то прижать и дождаться, чтобы затихло...»
Целая глава в книге может быть посвящена смерти...
Страшно.
А интервью на пленке — горькое:
— Чего вы ждете от будущего?
— От будущего? Как и вы — ничего хорошего я не жду в ближайшие годы. Да и в отдаленные тоже.
— Что хотите пожелать? г
— Пожелать, чтоб жили мы все. А то, как у меня, тридцать пять лет проработал, сыграл семь-восемь ролей всего. У меня пятилетние перерывы все время. И так у очень многих происходит.
Я потому придумываю всякие веселящие моменты. Вот весною устроил Новый год. В филиале взял и для всех поставил елку. Номера были. Застолье. Очень весело. Как в какие-то хорошие времена, когда актеры радуются, что играют друг для друга... Оказывается, они очень много умеют и талантливые — недаром в этом деле болтаются...
Вот я и вам бы пожелал, чтобы мы жили, кислород чувствовали, делали свое дело.
Достаточно получали, чтобы не умереть с голоду.
Этого нам хватит, чтобы жить...
Виталий много страдал, очень обостренно воспринимая различные сюжеты своей судьбы. Бывало даже так. Казалось бы — мелочь... Но вспомним об актерских нервах...
Из дневника Соломина
«29-го вечером ждал звонка из группы о времени съемки «Остановки по требованию», учил слова. И вдруг в половине одиннадцатого ко мне закралась мысль: «А вдруг я оказался стар, при просмотре это выяснилось, и они не знают, как мне сказать о том, что я снят с роли». Холодок побежал внутрь.
Меня раз сняли на «Городском романсе», где мы встретились с Машей. Неделю молчали, а потом пришло письмо от Тодоровского, что он видит другую пару.
Ну что же, хорошо, сказал я себе тогда и начал играть каждый день в теннис в спортзале у стены. Так продержал мяч до утверждения в «Даурии».
Сейчас, наверное, позвонят, может и режиссер, он достаточно интеллигентен, или помощник режиссера скажет сформулированные несколько фраз, и внутри холонет, и я отключу грудной регистр, просто скажу: «Понятно. Хорошо». И как мне потом сказать Маше? Нехорошо стало... И текст я отложил, что я, как дурак, буду учить. Да и расхотелось напрягаться.
Раздался звонок. Не тот. Я дернулся.
Потом другой. Я уже спокойно подошел. «Репетиция завтра в 9.45 на Северном речном вокзале». — «Хорошо». Я еще некоторое время сидел и додумывал придуманный исход, и свою реакцию, и причину испуга».
Мелочи, мелочи, мелочи... А из них состоит жизнь, строится судьба. Он, так ловко и умно решавший все проблемы других людей, а обращались к нему часто, знали, что не откажет, — перед собственными иногда брезгливо пасовал... Если это, конечно, не касалось творчества.
Из дневника Соломина
«Предложил «Иванова». Ответа не последовало. Больше ждать не хочу. У меня нет времени...»
Из книги:
Светланы Овчинниковой и Майи Карапетян
Виталий Соломин. Три любви. – М.: Изд-во Эксмо, Изд-во Алгоритм, 2004.
АРТИСТ МАЛОГО ТЕАТРА
Сначала хотела ответить Леониду Хейфецу про режиссуру Соломина. Но это будет позже: надо же хотя бы приблизительно соблюдать хронологию...
А вот эту главу дам сейчас. Она необходима, хоть и путает все авторские планы...
Никакого открытия я не сделаю, сказав, что главный инструмент актера — его собственные нервы. И по ним все время бьют. Случайно и намеренно. Наотмашь и с оттяжкой.
Читая Виталины дневники, с трудом «осваивая» его трижды «врачебный» почерк, я, похоже, надломилась: очень больно было...
Он казался — только казался — человеком закрытым, самодостаточным и довольным судьбой... Он таким способом охранял свою «бескожесть», свои оголенные нервы. Такая гипертония, как была у него, не возникает на пустом месте, у комфортно расположившихся в жизни людей. В «Аварии» Дюрренматта есть пророческие слова о том, что никто не умирает сам — всех к этому подталкивают окружающие...
В дневниках, не рассчитанных на посторонних, писавшихся, как сам Виталий говорил в пилоте так и не состоявшейся его авторской телепередачи, «без внутренней цензуры», он признается себе:
«Судьба человека — это нрав его». Мне не хватает авантюризма, нахальства, риска...»
Но — главное, о чем и пойдет речь сейчас:
«Я хочу именно в Малом театре делать спектакль, я его суть, я его продолжение, это также и мой театр, и мой смысл жизни».
Он любил Малый. Одновременно трезво — и безрассудно. В любом другом месте актер такого ранга не ждал бы достойной его роли по три-четыре года, режиссер такого дара не поставил бы только пять спектаклей... Человек такой ранимости — а иным большой артист и не может быть — не написал бы с горечью:
Из дневника Виталия
«Я, очевидно, прихожу в то время, когда мало лиц в театре, — часа в 3, в 4, и у меня всякий раз возникает ощущение, что меня выжимают из этого пространства, с которым я связан тридцатью с лишним лет работы. Мучительных и радостных.
В основном мы побеждаем, и театр был полон зрителей: «Не все коту масленица», «Летние прогулки», «Горе от ума», «Заговор Фиеско в Генуе», «Живой труп», «Мой любимый клоун», «Ревизор», «Мамуре», «Дикарка», «Дядя Ваня», «Свадьба Кречинского».
Большая часть ролей была сыграна при руководстве М.И.Царева. Мы были в сложных отношениях, «Живой труп» я играл без его согласия, но играл. Была отвратительная статья в «Правде» — сына редактора книги Царева. Это все можно понять. Но спектакль шел.
После показа «Фиеско» он вошел и обнял меня ничего не говоря; но долго мы стояли, обнявшись и он только похлопывал меня по спине.
Я знаю, что до этого он был против моего назначения на роль Фиеско, все решила настойчивость Хейфеца.
Это можно понять, и тем более важно было признание.
За последние спектакли «Дикарка», «Дядя Ваня», «Кречинский» не только не поздравил (Кто? Об этом у Виталия ни слова. — Авт.), но даже не был на банкетах, которые я устраивал для всех работников театра.
Меня нет.
Но я есть.
И я хочу это заявить».
Как все сложно. И грустно.
Но эти слова — «Меня нет. Но я есть» — мог бы повторить вслед за ведущим своим актером и сам Малый театр.
Министр культуры замечательно тусовался на юбилее очень и мною любимого мхатовца Станислава Любшина. Который, кстати, выученик школы Малого театра — Щепкинского училища. Но г-на Швыдкого не было на юбилеях ни Элины Быстрицкой, ни Татьяны Панковой, ни Василия Бочкарева, ни Виталия Соломина.
Некогда? А на участие в многочисленных телепроектах находится время? Или «Малый театр есть. Но его нет»?
Малый, как и любой другой театр, можно любить или не любить, но это привилегия зрителей и критиков, а не министра культуры. Императорский Малый — то национальное достояние, которое он, именно он, обязан холить и лелеять. Ему за это деньги платят... За любовь и уважение к артистам в том числе.
А министр словно не знает, как они ранимы не только сказанным словом, но и несказанным.
А публика... Она сделала свой выбор. На тех спектаклях, которые перечисляет в дневнике Виталий, зал всегда был полон.
Помню, на «Свадьбе Кречинского», где народ разве только на люстре не висел, оказался французский профессор, который ежеминутно оборачивался к залу, оттопыривал большие пальцы рук, потрясал ими и кричал: «Браво!» Этим, впрочем, изрядно мешая актерам. И вдруг Соломин, не выходя из образа, прямо назойливому своей восторженностью зрителю крикнул: «Браво! Ура!»
Подобный актерский класс я наблюдала до того лишь однажды. Тоже в Малом. Когда царю Федору — Смоктуновскому с галерки крикнули: «Громче!» И он послал текст с оглушающей мощью прямо на третий ярус, словно спрашивая: «Достаточно?» Причем тоже не выходя из образа. Зал взорвался аплодисментами....
В истории Малого было много увлекательнейших сюжетов, связанных с его великими мастерами, о которых Виталий нежно писал в дневнике.
Недавно прошла по первому каналу очередная передача «Чтобы помнили»... Она была посвящена Юрию Николаевичу Васильеву, другу Соломина удивительному артисту Малого. В ней показали фрагмент из «Летних прогулок», и я еще раз удивилась замечательной энергетике и блистательному исполнению этого спектакля... В ней же был прочитан фрагмент дневника Соломина. О Юре. Рассказ — или, скорее, эссе — так и называется: «Юра Васильев».
«Он очень душевный человек. Мягкий, уютный, интеллигентный. С ним хорошо было у пивного ларька осенью болтать о важном и неважном. Когда не было квартиры и мы жили с женой в гостинице, он приходил к нам, и за окном сразу появлялись хлопья снега, и в комнате становилось уютно и спокойно.
Беседовали.
Он первый поверил в меня — режиссера. Я делал внеплановый спектакль по рассказам Альберто Моравиа. Юра репетировал главные мужские роли. Их было несколько. Работа шла во внеурочное время, а это всегда создает определенные трудности. Из-за Юры никогда не было отмен, перемен — никогда не было ненужных сложностей. Спектакль не выпустили — и его дружеская поддержка, понимание значительно смягчили драматизм ситуации.
А вообще я его звал Вася, а он меня Рыжим, но это не было панибратство, это было скорее выражение нежности.
В театре ко мне редко кто заходит поздравить с премьерой. В театре Моссовета зашли только двое — Бортников и Кузьменков. На гастролях зашел в номер Марков. В Малом один из немногих был Вася. Он всегда был искренен, и я ему верил. Он говорил «старичок» и обнимал. Остальные слова уже были не важны.
У кого-то я услышал: «Талант должен быть тихим», — мне это понравилось. Васин талант был тихим, при всей его яркой мужской красоте.
Я сейчас подумал, что никогда не читал, не видел и не слышал интервью с ним.
Юру многие любили. Женщины как красивого мужчину. Мужчины как верного друга. Он никогда не пользовался этой любовью. Как Федор Протасов...»
Я снова отсматриваю пленки... Случайные, плохо заснятые, несмонтированные. Уже закрадывается мысль: да зачем они мне? Есть разговоры с Виталием, его дневники, его друзья с их впечатлениями, с их болью... Действительно, ну к чему мне эта телесамодеятельность?
Теперь даже страшно представить, что было бы, выключи я тогда картинку... На экране вдруг посреди спектакля — крупный план Виталия. Он переспрашивает кого-то:
— Что для меня Малый театр?
И отвечает:
— Для меня это хорошее похоронное бюро. Которое готовит тебя всю жизнь к этому акту. А в конце торжественно и очень красиво хоронит. За счет театра. Поскольку у актеров денег нет. Вы же правду хотите услышать, а не вранье? Вот это правда.
А дальше дает, как всегда, эксклюзивные ответы на пропасть стандартных вопросов.
— Стены здесь на самом деле родные. Я не верю в мистику, но здесь многолетнее, многодесятилетнее существование актеров и зрителей — на этом самом месте. Что дает такую плотность творческой атмосферы: ни в каком другом театре я этого не чувствую. Особенно, когда в разных Дворцах культуры приходится играть...
Здесь особая, может быть, самая ценная — эта намоленность людьми на сцене. И собранная реакция зрительного зала...
Этот театр странный какой-то.
Шел здесь один спектакль — не знаю, он, наверное, не заснят, — его поставил Бабочкин. И такие артисты играли! Роек, Бабочкин с Царевым — они по очереди играли Иванова, Шатрова, Жаров, Никита Подгорный, Светловидов...
Наверное, прошло больше двадцати лет — а я его помню: каждую интонацию, каждый момент, даже ощущаю те мурашки, что бегали по спине...
Такие моменты в Малом театре были. И я их застал.
Я застал Пашенную, которая играла в не очень хорошей пьесе «Остров Афродиты». И когда начинала произносить монолог после гибели сына и шла с этим монологом на зрительный зал... Я много раз эту сцену смотрел, так что потом уже смог контролировать себя и наблюдать за зрителями: все приподнимались с кресел. Я не знаю, как она это проделывала, но ощущал такое потрясение! Которое редко можно в театре увидеть.
Видел такой момент и когда Ильинский играл в «Вишневом саде» Фирса...
Как он умирал! Ложился и, ничего не делая, не подавая никаких знаков, что он умер... Но все, весь зрительный зал в одну секунду понимал — умер. Это все равно как «Пьета»: из одного куска мрамора, но Мария живая, а тело Иисуса Христа мертвое...
То же ощущение было, когда он играл смерть в «Возвращении на круги своя». Там режиссер придумал прием — суживание на артисте луча. До полного угасания. Но сам процесс... Вот он умел это играть, сам процесс умирания. И это было очень по Толстому — а он играл в спектакле Толстого.
Толстой говорил, что смерть — она длительный процесс.
В «Смерти Ивана Ильича», помните? Не дословно, но смысл точный: последнее, что Иван Ильич слышал, как забивают гвозди в гроб...
В «Иванове» Роек... Там в конце первого акта Сарра спрашивает: «Доктор, а дети у вас есть?» Это когда она умирает, а Иванов ушел, граф сбежал — они одни с доктором остались. И вдруг такая тоска и чувство этой одинокой смерти...
На сцене были сделаны такая романтическая усадьба и анфилада. И она вдаль идет, в сад и, стоя спиной в глубине сцены, произносит своим необыкновенным голосом: «Доктор, а дети у вас есть?» И так это действовало, такое вызывало потрясение...
Солженицын писал в романе: «Серебристый голос Роек...»
Так что иногда в Малом театре были потрясения.
Соломин часто и в своем дневнике писал о том или ином мастере. О Гоголевой:
«Гоголева — удивительно живой человек. Работоспособностью и желанием достигла настоящей очевидно поразительной работы в «Мамуре»...»
Об Ильинском:
«Как я благодарен Ильинскому за то, как он откликнулся на мое приглашение прийти на «Живой труп». Он отменил съемки на телевидении... Затем в короткой беседе в антракте спектакля «На круги своя», не разбирая «Живой труп», сказал: это искусство, он взволнован этим...»
Но вот на что обратила внимание, стенографируя интервью телевидению: Виталий все время говорил о сценах смерти.
Почему он так часто о ней думал и говорил?
Вот и в дневнике...
«Сегодня с трудом встал, не хотелось просыпаться. Подкрадывается мысль: жить не хочется. Отдавливаю в глубину, вниз, в темноту. Там надо чем-то прижать и дождаться, чтобы затихло...»
Целая глава в книге может быть посвящена смерти...
Страшно.
А интервью на пленке — горькое:
— Чего вы ждете от будущего?
— От будущего? Как и вы — ничего хорошего я не жду в ближайшие годы. Да и в отдаленные тоже.
— Что хотите пожелать? г
— Пожелать, чтоб жили мы все. А то, как у меня, тридцать пять лет проработал, сыграл семь-восемь ролей всего. У меня пятилетние перерывы все время. И так у очень многих происходит.
Я потому придумываю всякие веселящие моменты. Вот весною устроил Новый год. В филиале взял и для всех поставил елку. Номера были. Застолье. Очень весело. Как в какие-то хорошие времена, когда актеры радуются, что играют друг для друга... Оказывается, они очень много умеют и талантливые — недаром в этом деле болтаются...
Вот я и вам бы пожелал, чтобы мы жили, кислород чувствовали, делали свое дело.
Достаточно получали, чтобы не умереть с голоду.
Этого нам хватит, чтобы жить...
Виталий много страдал, очень обостренно воспринимая различные сюжеты своей судьбы. Бывало даже так. Казалось бы — мелочь... Но вспомним об актерских нервах...
Из дневника Соломина
«29-го вечером ждал звонка из группы о времени съемки «Остановки по требованию», учил слова. И вдруг в половине одиннадцатого ко мне закралась мысль: «А вдруг я оказался стар, при просмотре это выяснилось, и они не знают, как мне сказать о том, что я снят с роли». Холодок побежал внутрь.
Меня раз сняли на «Городском романсе», где мы встретились с Машей. Неделю молчали, а потом пришло письмо от Тодоровского, что он видит другую пару.
Ну что же, хорошо, сказал я себе тогда и начал играть каждый день в теннис в спортзале у стены. Так продержал мяч до утверждения в «Даурии».
Сейчас, наверное, позвонят, может и режиссер, он достаточно интеллигентен, или помощник режиссера скажет сформулированные несколько фраз, и внутри холонет, и я отключу грудной регистр, просто скажу: «Понятно. Хорошо». И как мне потом сказать Маше? Нехорошо стало... И текст я отложил, что я, как дурак, буду учить. Да и расхотелось напрягаться.
Раздался звонок. Не тот. Я дернулся.
Потом другой. Я уже спокойно подошел. «Репетиция завтра в 9.45 на Северном речном вокзале». — «Хорошо». Я еще некоторое время сидел и додумывал придуманный исход, и свою реакцию, и причину испуга».
Мелочи, мелочи, мелочи... А из них состоит жизнь, строится судьба. Он, так ловко и умно решавший все проблемы других людей, а обращались к нему часто, знали, что не откажет, — перед собственными иногда брезгливо пасовал... Если это, конечно, не касалось творчества.
Из дневника Соломина
«Предложил «Иванова». Ответа не последовало. Больше ждать не хочу. У меня нет времени...»
Из книги:
Светланы Овчинниковой и Майи Карапетян
Виталий Соломин. Три любви. – М.: Изд-во Эксмо, Изд-во Алгоритм, 2004.
Дата публикации: 01.06.2004
Художественный руководитель Малого театра —
народный артист СССР Юрий Мефодьевич Соломин
Партнеры
Информационная поддержка
Оценка качества услуг учреждений культуры
