Новости

«17 ноября – 220 лет со дня рождения Михаила Семеновича Щепкина»

А. С. Щепкин КРАТКИЙ ОЧЕРК ЖИЗНИ М. С. ЩЕПКИНА И АРТИСТИЧЕСКОЙ ЕГО ДЕЯТЕЛЬНОСТИ НА СЦЕНИЧЕСКОМ ПОПРИЩЕ

Предуведомление

Настоящая книга о Михаиле Семеновиче Щепкине есть не что иное, как продолжение его собственных записок, напечатанных в 1864 году. Они прекращены по разным непредвиденным обстоятельствам, и между ними находится довольно значительный пробел, а именно около шестнадцати лет. В этом пробеле заключается лучшая пора жизни человеческой. Но как, к несчастию, трудно в настоящее время припомнить все происходившее с ним тогда, то мы поневоле должны оставить его. Дополним только несколько слов к сказанному в его записках относительно его воспитания, или, лучше сказать, образования. Он учился в курской гимназии, был там первым учеником от начала до конца курса. Так как от природы он одарен был приятным, чистым голосом и приятною наружностью, то гг. учители часто выдвигали его вперед как отличного ученика. Во время посещения гимназии новым попечителем г-ну Щепкину поручено было произнести пред ним речь, сочиненную одним из гг. учителей. Эта речь начиналась такими словами: «Когда провидению угодно излить свои благодеяния на какую-нибудь страну, то оно обыкновенно посылает туда добрых и великодушных начальников...» Г-н Щепкин проговорил эти слова и всю речь с таким одушевлением, что произвел в публике большой эффект. Затем, когда велено было, не помню в каком году, составить новые планы губернии и представить их по начальству, то за недостатком людей, способных к этому делу, назначен был со стороны гимназии помощником г. Щепкин, так как он занимался уже несколько лет черчением планов, находясь у землемера. Вследствие этого распоряжения начальства поручено ему было составить подробный план Курской губернии, и г. Щепкин должен был сидеть над этой скучною работой очень долгое время. По окончании работы он, рассматривая свой труд, нашел на плане одно место порожнее, поэтому, чтобы дополнить его, он сделал знак на этом месте, означавший село, и написал на нем: «село Хорхобоево», и в таком виде представил свой труд по начальству, которое одобрило его работу, и он получил за нее благодарность.

Дальнейшие воспоминания о происходившем из рассказов г. Щепкина делаются тусклыми и представляются в каком-то тумане. Помнится только, что г. Щепкин в молодых летах бывал часто у Богдановича, автора «Душеньки», что Богданович принимал его всегда ласково, давал ему читать из своей библиотеки книги и при возвращении спрашивал нередко содержание их и оставался всегда им доволен. Помнится тоже, что г. Щепкин часто рассказывал о князе Мещерском, которого он видал на домашних спектаклях, но где именно и когда, ничего не могу сказать об этом в настоящее время. Знаю только, что г. Щепкин часто при разговоре о драматическом искусстве сказывал, что он очень многим обязан князю Мещерскому относительно произношения и естественности в игре. Все это помнится теперь, как будто было во сне, и все подернуто каким-то туманом. А потому, прекращая дальнейшие туманные воспоминания о г. Щепкине, приступаю к описанию тех только событий, при которых я был или очевидным свидетелем, или которые при рассказе слишком явственно врезались в моей памяти.

I.
Жизнь и деятельность М. С. Щепкина на сценическом его поприще в провинции

До 1816 года г. Щепкин участвовал только на сцене курского театра, не говоря о домашних спектаклях, бывавших нередко у графа Волькенштейна, в которых он часто отличался. Он начал артистическую свою деятельность, как кажется с 1808 года, сперва без всякого жалованья, а потом, хотя и получал, но такое ничтожное, что и говорить о нем не стоит. Содержателями этого театра были в то время три брата Барсовых: у них были свои костюмы, своя библиотека и валовые оперные ноты, и потому они пользовались особенным правом распорядителей и званием антрепренеров.

Публика города Курска была в это время до того равнодушна к подобным зрелищам, что ее положительно нельзя было считать способною поддерживать такого рода общественные удовольствия; только два или три помещика интересовались этим делом, а потому и оркестр и большая часть артистов были даровые, то есть играли по воле владельцев, так что курский театр скорее мог быть назван барскою забавой, нежели общенародным зрелищем.

Один из содержателей, именно Петр Егорович Барсов, видя, что на курском театре далеко не уедешь, отделился от прочих братьев и отправился в город Харьков, где были в то время два содержателя, или антрепренера; один — немец Иван Федорович Штейн, а другой — поляк Калиновский; первый заботился о балетах и танцах, а второй собственно о драматическом искусстве.

Как скоро г. Барсов приехал туда и начал, по договору с антрепренерами, участвовать в представлениях, тотчас оживился театр: г. Барсов был прекрасный певец, знал хорошо музыку и был в то же время превосходный актер, он вдруг одушевил публику простой и естественной игрой своей.
Заметив тотчас, что на сцене не было ни одного артиста, могущего заменить игру г. Щепкина, он тогда же решился пригласить и его. Когда он передал гг. антрепренерам свое намерение и засвидетельствовал несомненный талант г. Щепкина, то оба антрепренера просили его познакомить их с г. Щепкиным. Вскоре после этого г. Барсов возвратился на короткое время в Курск, где оставались его кой-какие вещи, и привез оттуда самого г. Щепкина, отрекомендовал его гг. Штейну и Калиновскому, и г. Щепкин немедленно принял участие в представлениях.

Публика, бывшая прежде равнодушною к подобным зрелищам, до того вдруг оживилась игрою Щепкина, и вообще представления сделались до того интересными, что почти везде начали толковать о театре, и преимущественно об игре новоприбывшего артиста, и сборы театра значительно увеличились.
Впрочем, об успехах и деятельности г. Щепкина на харьковском театре, к сожалению, сохранилось очень мало сведений. Если что осталось известным, то это из рассказов самого г. Щепкина; так, например, г. Штейн был очень хорошим учителем фехтовального искусства и танцев; он учил тому и другому с необыкновенным успехом; приобрел уроками огромные суммы, имел свой собственный большой дом в городе Харькове, и, кроме того, оставался у него большой капитал. Но он имел необыкновенную страсть к балетам и тратил на них большие суммы. А так как публика оставалась постоянно равнодушною к этому искусству, то он для поддержания его стал ревностно заботиться и о драматической труппе и вообще о представлениях.

Само собою разумеется, что он радовался успехам г. Щепкина не менее прочих. Заметив, что он почти одинаково способен был и к комическим и к драматическим ролям, он заключил, что он может быть также пригоден и к балету.

Он приготовил в это время балет под названием «Осада и взятие какой-то крепости». Для этого требовалось много действующих лиц, а потому он пригласил к участию и г. Щепкина. «Вы ни о чем не беспокойтесь, — говорил он, — только стойте на стене и отбивайте удары, которые будут наносить осаждающие. Я сам буду стоять на лестнице против вас и нападать на вас, а вы отражайте только мои удары. Вот так, — и показал при этом, как надобно отражать удары. — А когда надобно будет взойти на стену, я тогда легко буду выбить у вас из рук оружие. Вы, однако, старайтесь держать его крепко и не поддаваться: оно само будет выпадать из рук». Г. Штейн так твердо убежден был в своем фехтовальном искусстве, что нисколько не сомневался исполнить все это на самом деле.

На репетиции, действительно, это хорошо .сошло с рук, но во время представления вышло совсем иначе. Как г. Штейн ни силился выбить оружие у г. Щепкина, тот не уступал, а между тем по ходу пьесы он должен был уже взойти на стену. Тогда Штейн с досадой сказал тихо: «Бросайте вашу саблю». — «Как можно, — возразил Щепкин, — вы сами говорили, чтоб я не поддавался».— «Все равно, — сказал с досадой г. Штейн, — я вас будет обезоружить и наказать». — «А я столкну лестницу, где вы стоите, мне легко это сделать. Вот видите ли?» — и в самом деле показал, что ему легко это выполнить. Г. Штейн молча начинает с бешенством наносить удары, чтоб обезоружить г. Щепкина, ничто не берет. Наконец в других местах вскочили на стену, водрузили знамя и оттеснили Щепкина. После этого г. Штейн несколько дней с досады не говорил ни слова с Щепкиным и уже более никогда не приглашал его участвовать в балете.
Неизвестно в точности, когда именно и где увидел в первый раз г. Щепкина на сцене бывший военный губернатор города Полтавы, он же был и генерал-губернатор Полтавской и Харьковской губерний, князь Репнин. Он, разумеется, тотчас пришел в восторг от игры г. Щепкина и других артистов, и весь спектакль чрезвычайно понравился как самому князю, так и окружавшим его лицам. Они тогда же начали толковать, нельзя ли как-нибудь переманить лучших артистов из г. Харькова в Полтаву? Князь со своей стороны стал поддерживать их желание, обещая свое покровительство гг. артистам во всех нуждах. В то время князь Репнин пользовался большою властью и особенным уважением как государственный сановник.
Таким образом, некоторые из влиятельных лиц стали предлагать гг. Барсову, Налетову, Медведеву и другим артистам разные удобства и выгоды в г. Полтаве в сравнении с Харьковом; обещали им покровительство князя, удостоверяли, что все ярмарки будут находиться в полном распоряжении гг. артистов относительно зрелищ как в полтавском, так и в харьковском театре.

Разумеется, артисты, слыша такие лестные предложения и обещания, легко согласились на их желание. Но когда г. Щепкину сделано было то же предложение, он отвечал, что он с удовольствием готов бы исполнить их желание, но он от себя не зависит, потому что принадлежит, по несчастному стечению обстоятельств, к помещичьей власти. Они возразили на это, что такое препятствие легко можно устранить, вас могут откупить на волю, но Щепкин возразил, что он человек семейный и один без семейства не пожелает свободы.

Тогда представлено было об этом на рассмотрение князю Репнину, который сказал, что, кажется, не трудно будет собрать чрез пожертвования необходимую для выкупа сумму, и тогда же написал к опекуну имения несовершеннолетних наследников, которым принадлежало семейство Щепкина, прося уведомить, какую сумму он назначает на то, чтоб освободить г. Щепкина с семейством на волю. И опекун назначил восемь тысяч рублей.

Этот ответ опекуна получен был князем, кажется, в городе Ромнах во время Ильинской ярмарки. Как скоро сделалась известна требуемая сумма за освобождение г. Щепкина с семейством, то дворянство Полтавской губернии и некоторые из лиц других сословий в продолжение трех или четырех дней действительно собрали эту сумму при посредстве и содействии двоюродного брата князя Репнина, князя Волконского, и бывшего правителя Канцелярии его сиятельства г. Бантыш-Каменского, и таким образом началось дело об освобождении г. Щепкина с семейством.

Между тем труппа г. Харькова разделилась на две половины: те из гг. артистов, которые должны были участвовать и в драматических представлениях и в балетах, остались в г. Харькове, а другая половина, то есть лучшая часть артистов, переселилась из г. Харькова в г. Полтаву, куда переселилось потом и семейство г. Щепкина. Это было в 1818 году.

С прибытием труппы в г. Полтаву, как скоро начались представления, город заметно оживился, начались разговоры об артистах и спектаклях, и почти везде стали толковать о театре. От князя Репнина дана была полная свобода гг. артистам в управлении, как они сами признают более удобным. Назначены были три лица, которые должны были составлять нечто вроде дирекции, а именно: режиссер г. Барсов и к нему два помощника — г. Щепкин и г. Городенский. Прочие артисты с удовольствием согласились подчиниться их распоряжениям.

Прежде всего сделана была смета насчет жалованья, согласная с доходами театра. Признано было необходимым выдавать каждому из артистов по 1500 рублей в год, исключая одного Петра Егоровича Барсова, которому назначено было 4 тысячи руб., потому что все почти костюмы, вся театральная библиотека и все валовые оперные ноты принадлежали ему.

Для управления же вообще делами театра или для сношений гг. артистов как с князем Репниным, так и с начальством вообще назначен был со стороны князя главным директором Иван Петрович Котляревский, автор опер «Наталка-Полтавка», «Москаль-чаривник» и переводчик «Энеиды» на малороссийский язык в комическом роде.

Иван Петрович во все продолжение существования труппы в г. Полтаве аккуратно присутствовал на всех почти репетициях и на всех спектаклях. Он действительно много помогал артистам, особенно в домашнем устройстве. При его содействии даны были многим из артистов казенные очень удобные квартиры в большом здании, находившемся близ театра (это здание занято теперь почтамтом). Кроме того, он много помогал и там, где дело касалось сценических представлений. Как скоро надобно было переделать или изменить какое-нибудь место в пьесе, он тотчас придумывал новые разговоры или выражения, которые вполне заменяли те неудобные места, особенно в стихах: он очень хорошо владел версификацией.
Сначала дела театра шли довольно удачно, доходы театра, при помощи ярмарок, значительно превышали расходы, но между тем прибавки к жалованью положительно невозможно было сделать, потому что много было мелочных расходов на содержание сторожей, гардеробмейстера, на разъезды по ярмаркам и проч. Ожидали все лучшего.

В это время на полтавской сцене признавались лучшими артистами г. Павлов, драматический артист, и Иван Федорович Угаров, комический, необыкновенный талант; неоспоримо оба превосходные артисты, но по честолюбивому характеру и самолюбию делались почти невыносимы, и потому вскоре г. Павлов оставил сцену, а за ним потом и г. Угаров (1). Но кроме них были и другие не менее талантливые артисты, как, например, г. Щепкин, г. Барсов, Налетов, Медведев, Климов, Городенский и проч. А из актрис первое место занимала, бесспорно, Татьяна Игнатьевна Прежен-ковская, за которою немедленно начал ухаживать г. директор Иван Петрович Котляревский; кроме сценического таланта она была вообще грациозна, приятна в обращении и привлекательна, одним словом, премилая особа. Несмотря на то, что у ней был муж, Иван Петрович нисколько не затруднился ухаживать за ней; это был человек, как видно по всему, с большим вкусом.

(1) В доказательство непомерного самолюбия и заносчивости этих артистов можно привести, что, когда г. Павлов хотел дебютировать на московском театре в роли Мейнау из комедии «Ненависть к людям и раскаяние» и во время репетиции стал употреблять обыкновенный естественный разговор, которым он действительно вполне обладал в высшей степени, то г. директор заметил ему, что простой разговор на сцене неупотребителен: тут требуется непременно декламация. Г. Павлов тотчас оскорбился и, не умея скрыть волнения, тут же сказал: «Ваше превосходительство! Чтоб судить об искусстве, для этого недостаточно генеральского чина». Разумеется, после этих слов он не был уже допущен и к дебюту. А г. Угаров, как скоро кто делал замечание об его игре не вполне одобрительно, тотчас употреблял любимую свою поговорку: «Ну куда тебе со Христом обедать? Апостолы глаза выколют». Эти слова казались ему так остроумны, что он и кстати и некстати всегда употреблял их. (Примеч. А. С. Щепкина.)


Кроме Преженковской были тоже очень недурны г-жаМ. И. Сорокина, г-жа Медведева с мужем, который был парикмахером при театре и в свое время считался отличным художником по этой части; потом две певицы — г-жа Быстрова и Постникова — и другие.
Сначала по новости публика очень интересовалась спектаклями, и сборы были порядочные; но потом начала понемногу охладевать, и, чтоб одушевить ее, потребовались новые пьесы, с особенною обстановкой, костюмами и декорацией, как, например, оперы: «Водовоз», «Черногорский замок», «Чертова мельница», «Русалка», а потом еще более начали усиливать репертуар: поставлена была трагедия «Эдип в Афинах», которая сошла довольно недурно и недурно была обставлена. Она дала при первом представлении с лишком 500 рублей, но потом публика и к ней охладела.

Во все продолжение существования полтавского театра г. Щепкин участвовал во всех без исключения представлениях: положительно ни один спектакль не проходил без его участия. Лучшими ролями у него считались почти все, где он участвовал, потому что он каждую роль одушевлял и оживлял игрой своей — и притом всегда был верен. Но особенно выдавались те пьесы, которые существовали на сцене единственно его игрою; так, например, опера «Мнимый невидимка» приводила всегда в восторг публику. В ней Щепкин играл содержателя гостиницы, который ревновал свою жену ко всем без исключения мужчинам. Однажды при разговоре он высказал желание подстеречь ее с кем-нибудь незаметно; тут знакомые его приятели сказали, что здесь есть какой-то алхимик, который может делать людей невидимыми по их произволу. Ревнивец тотчас упросил, чтоб пригласили его и познакомили их, и по прибытии обратился к нему с просьбой, чтоб он научил его, как сделаться невидимкой. Тот отвечал, что это очень легко: стоит только произнести два раза слово «Мер-лотти!» — и он сделается тотчас невидимым, а когда нужно сделаться видимым, то надо дважды произнести слово «Беркулотти». Весь интерес пьесы заключался в том, что, когда этот ревнивец представлял собою невидимку и подходил к разговаривающим так близко, что некоторые из них, отмахиваясь будто от мух, давали ему оплеуху, он схватывал себя за щеку, но в то же время показывал на лице своем удовольствие, что его никто не видит. Однажды, когда ему нужно было сделаться видимым, он позабыл слово, которое должно произнести; как ни старался припомнить, все было тщетно, тогда он начал страдать и мучиться, что теперь он пропащий человек, мертвый среди живущих. Отчаяние его так живо представлено было, что оно невольно казалось безнадежным. Наконец его вывел из отчаянного положения дворник его, который, войдя, сказал: «Хозяин! Приехал новый постоялец! Спрашивает особую комнату». — «Да разве ты видишь меня?» — спросил с удивлением хозяин. «Я не слепой», — отвечал дворник. «А ну, ущипни меня», — и сам отбежал в сторону. Но работник без церемонии подошел к нему и ущипнул так, что тот вскрикнул. Тут, разумеется, объяснили ему, что над ним пошутили, чтоб вылечить его от ревности. Это была самая трудная и тяжелая роль, по сознанию самого г. Щепкина.
Другая пьеса, державшаяся тоже единственно игрою Щепкина, была комедия «Подложный клад», где он играл роль Подслухина, страшного скрягу, но, впрочем, богатого человека. Услыша однажды, что управитель и лакей соседнего дома, назначенного в продажу, говорили между собой, что в этом доме в кладовой заделана в стене шкатулка, в которой хранится до полумиллиона денег, спрятанных отцом настоящего владельца, тотчас Подслухин начинает торговать дом, покупает его за большую сумму и бежит в кладовую; но за ним следом бежит и слуга, который говорит, что ему известно тоже, где спрятаны деньги, а потому, не поделившись с ним, он не позволит их унести. Подслухин злится до бешенства, но ничего не может сделать: бегут вместе в кладовую, достают шкатулку, и каждый хочет вырвать ее друг у друга. Наконец отпирают, схватывают оба, что там находится, но в шкатулке ничего не было, кроме свернутого листа бумаги. Подслухин остолбенел от изумления, но слуга сказал, что, верно, в этой бумаге написано, где хранится сокровище. Подслухин начинает читать прерывающимся голосом: «Любезный сын! Огромное сокровище, которое я завещаю тебе... заключается... заключается втом, чтоб уметь без него обойтись». Подслухин чуть не упал в обморок, прочтя это. Но его вывел из затруднения продавец дома, бывший хозяин, обещая возвратить ему все его деньги, если только он согласится на брак с ним своей дочери. Эту пьесу с большим успехом играл г. Щепкин и на московской сцене, и, вероятно, она долго продержалась бы, если бы не появился на сцене «Скупой», соч. Мольера, и роль Подслухина была вытеснена ролью Гарпагона.

Впрочем, репертуар полтавского театра был довольно обширен, судя по провинции. Из комедий часто давались: «Богатонов», «Полубарские затеи», «Роман на большой дороге», «Притворная неверность», «Воздушные замки», «Марфа и Угар», «Бот, или Английский купец», «Школа злословия», драма «Зоа», «Рекрутский набор», «Семейство Старичковых», «Ненависть к людям и раскаяние», «Уездный городок», «Железная маска», «Неслыханное диво, или Честный секретарь», «Ябеда», «Недоросль», «Хвастун», «Чудаки», «Своя семья», «Подложный клад» и проч. А из опер: «Мнимый невидимка», «Жидовская корчма», «Ломоносов», «Новые оборотни, или Спорь до слез, а об заклад не бейся», «Козак-стихотворец», «Наталка-Полтавка», «Москаль-чаривник», «Любовная почта», «Пурсоньяк», «Мельник». Потом поставлены были новые оперы: «Водовоз», «Севильский цирюльник», «Деревенские певицы», «Чертова мельница», «Русалка» и многие другие, которые теперь трудно и припомнить.

Несмотря на обширность этого репертуара, большая часть пьес представлена была превосходно и вполне удовлетворительно. Это, кажется, может служить лучшим доказательством того, что театр в таком городе, как Полтава, просуществовал почти пять лет сряду. Некоторые пьесы были обставлены и сыграны лучше, нежели на московской сцене, как, например, опера «Ломоносов», а в комедии «Пурсоньяк» (не помню точного названия пьесы, это была переделанная князем Шаховским из мольеровских комедий) г. Сосницкий, прославившийся в этой комедии, был далеко ниже в сравнении с Налетовым.
Но особенно отличался почти во всех представлениях на сцене полтавского театра г. Щепкин. Кроме живости, естественности и верности представляемых лиц у него проявлялась какая-то особенная типичность, которая невольно давала вам чувствовать, что вы как будто бы видели в самом деле представляемое лицо. Например, в опере «Жидовская корчма» г. Щепкин играл жида, содержателя корчмы. Так как этот человек имел уже хорошее и обеспеченное состояние и жил довольно богато, то, разумеется, г. Щепкин держал себя в этой роли довольно прилично. Одет он был как обыкновенно человек зажиточный и держал себя почти непринужденно, но в таком виде он чрезвычайно походил на полтавского городского голову еврея Зеленского. Когда он был на сцене в этой роли, то многие из публики, особенно из партера и райка, обыкновенно говорили между собой: «Смотрите, смотрите! Это Абрам Моисеевич! Это точно он!», «Да, он самый и есть»,— говорили другие. Когда дошли разговоры эти до еврея Абрама Моисеевича, ему показалось это обидно, хотя г. Щепкин вовсе не имел намерения копировать его в этой роли; а так само собою вышло сходство. Но вскоре после этого являются в театр евреи, близкие к Абраму Моисеевичу люди, и предлагают дирекции платить каждогодно в театр по две тысячи рублей, с тем, чтоб опера «Жидовская корчма» была исключена из репертуара. Гг. артисты все охотно согласились исключить ее и тогда же уведомили их, что они готовы с удовольствием исполнить их желание; кажется, они тогда же получили за полгода и деньги.

Чрез несколько времени князь Репнин, заметив, что «Жидовская корчма» давно не играна, спросил: «Отчего это?» Когда ему объяснили причину, то он сказал: «Это вздор, велите деньги возвратить, а оперу непременно ставить как можно чаще, и всякий раз, когда она будет назначена, посылать г. Зеленскому билет в ложу и просить пожаловать». Разумеется, приказание князя было в точности выполнено: Абрам Моисеевич подчинился безусловно распоряжению князя, и каждый раз, когда ему приносили билет в ложу, он платил деньги и приезжал с семейством своим в театр и оставался до конца представления. Подобные распоряжения и вмешательство князя в дела, касающиеся, собственно, самих артистов, не только не поддерживали прочности театра, но, напротив, скорее, тормозили успехи артистов. Кроме этого, сборы очень часто бывали до того малы, а особливо летом, что артисты непременно отменили бы представления; но в это время часто являлся какой-нибудь чиновник с уведомлением, что его сиятельство будет присутствовать при представлении, — и в самом деле, вслед за тем князь шествовал в театр со всем штабом, то есть со всеми почти чиновниками канцелярии, адъютантами, советниками губернского правления, губернатором, вице-губернатором и так далее. Они обыкновенно занимали несколько рядов кресел, и уж тут, хоть плачь, да играй, начиналось представление, а сбору всего было рублей десять или пятнадцать (1). Разумеется, подобные посещения зрелищ нисколько не могли помочь артистам и улучшить состояние театральных дел.

(1) Но я говорю за достоверное, потому что сам был несколько раз свидетелем подобных торжественных посещений» спектаклей его сиятельством. (Примеч. А. С, Щепкина.)

Все покровительство его сиятельства заключалось в том, что артистам выдавались казенные подорожные, которые избавляли их от излишних трат при переездах, и даже отправлялся иногда с ними чиновник полиции, чтоб не было где задержки и они не опоздали к сроку.

Помнится, как-то г. Щепкину нельзя было вместе с прочими выехать, и ему выдана была особая подорожная, с которой он и поспешил, чтоб приехать к сроку. На одной станции лошадей было только одна тройка, которую и следовало запрячь. Но содержатель станции, подойдя к писарю, мальчику лет двенадцати, сказал вполголоса: «Може б вин и пидождав... погляды, хто вин такий?» Писарь, развернув подорожную, стал читать: «Актеру полтавского театра Щепкину...» — «Не можно, военный, — подхватил содержатель, — швыдче запрягайте! швыдче! швыдче!..» И в самом деле, не успел г. Щепкин и повернуться, как уже тройка подкатила, и он быстро умчался далее и, разумеется, не опоздал к сроку.


Между тем дела всех почти артистов постепенно шли хуже и хуже, особенно в денежном отношении, они терпели большие неприятности и крепко бедствовали. К счастию, г. Щепкин по характеру своему был чрезвычайно общителен, его любили без исключения все. На ярмарках, разумеется, жили каждый на свой счет, надо было нанимать и квартиру и платить за стол; но его избавляли от этих трат купцы, которым он особенно нравился за свои веселые рассказы и свой веселый характер; в Кременчуге на ярмарке он постоянно жил в квартире купца Ивана Григорьевича N, фамилии не помню, и пользовался почти всем его содержанием.

Однажды, только что он прибыл в город, как явился тотчас на почтовый двор Иван Григорьевич и сказал: «Ну, Михаила Семенович, ступай прямо ко мне, я только на минуту сбегаю в лавку и тотчас приду», да и забыл сказать ему, что переменил квартиру. Г. Щепкин отправился прямо в знакомый ему дом, входит в залу, нет никого; он вошел в другую комнату, где был диван, а на нем лежали халат и колпак. Г. Щепкин, притворя дверь в залу, тотчас снял сюртук, надел халат и колпак и расположился преспокойно на диване и уже начал засыпать, как услышал, что в зале кто-то подошел к двери его комнаты и заглядывает в щель.
Г. Щепкин тотчас проснулся и стал наблюдать. Чрез минуту дверь отворилась, и вошел какой-то незнакомец. «Что вам угодно?»— спросил г. Щепкин. «Я хочу знать, что вам здесь угодно? Это моя квартира, я живу здесь уже полгода». — «Как же так? Ведь здесь живет Иван Григорьевич N?» — «Никакого Ивана Григорьевича я не знаю. Здесь я хозяин». — «В таком случае извините меня, — говорил г. Щепкин. — Это произошло по ошибке»,— и начал тотчас надевать свой сюртук, объясняя, что прежде всегда занимал эту квартиру его знакомый купец, «а я всегда у него останавливался». Но хозяин, улыбаясь, сказал: «Это нишево, ни-шево! Это бывает». Он был немец. В это время прибежал и сам Иван Григорьевич и стал тоже извиняться перед хозяином. Немец еще более развеселился: «Не беспокойтесь, господа. Это нишево, право, нишево не значит».
В другой раз произошло недоразумение в г. Ромнах на Ильинской ярмарке. Там особенно был с ним дружен купец Василий Никитич Заикин, который \\\'внутри своей лавки устроил себе небольшую каморку, где стоял диван и где он спал по обыкновению. Он отдал во владение эту каморку г. Щепкину, а сам пристроился в другом месте. Однажды г. Щепкин поутру, просыпаясь, слышит крупный разговор. Это несколько купцов пришли торговать оптом большое количество партий сукна. Один из них подошел к каморке и, увидя лежащим г. Щепкина, счел его хозяином и тотчас же обратился к нему со словами: «Сделайте милость, уступите что-нибудь, мы забираем много товару, надо же сделать уступку». Г. Щепкин отвечал: «Право, я не могу ничего сделать. Заикину дана полная доверенность, как же я стану вмешиваться теперь в его дела?» Тут Заикин, показывая вид, как будто это и в самом деле хозяин, сказал: «Уж так и быть, господа, последнее слово говорю: по восемнадцати копеек с рубля сбавлю, а больше не могу — и толковать не о чем». Купцы тотчас согласились на эту уступку, и торг был кончен при помощи мнимого хозяина.

Однажды г. Щепкин уронил письмо, не заметив этого, а Заикин поднял его и, думая, что это любовная записка, прочел его секретно, но оказалось, что письмо было от жены г. Щепкина, которая упрекала его, что он оставил их всех без денег. Заикин сильно обиделся такой скрытностию г. Щепкина. Он пошел немедленно по другим лавкам знакомых и, показывая письмо г. Щепкина, сказал, что надобно скорей собрать денег, чтобы доставить сколько-нибудь; тотчас собрано было около ста рублей. Заикин, получа деньги, пришел к г. Щепкину и стал упрекать его в недоверии ко всем знакомым и в скрытности, причем возвратил и потерянное письмо. Г. Щепкин в оправдание сказал: «Не ходить же мне в самом деле просить милостыню». Но Заикин, подавая ему собранные деньги, заставил его тотчас же идти на почту и отправить в Полтаву деньги, а чтоб он не позабыл этого, вместе с ним и сам пошел на почту, и таким образом деньги были отправлены.

После этого Заикин, когда уже г. Щепкин переселился в Тулу, а семейство оставалось в Полтаве, почти всякий раз при разъездах по ярмаркам заезжал в Полтаву и, посетив семейство г. Щепкина, спрашивал тотчас: «Есть у вас деньги»? — «Есть».— «Сколько?» — «Столько-то». — «Этого мало, — присовокуплял он,— пожалуй г. Щепкин легко забудет выслать, и у вас не хватит. Возьмите-ка лучше у.меня рублей тридцать, а я с ним сочтусь». Таким образом г. Щепкин, несмотря на затруднительное свое положение в денежных делах, очень легко выпутывался из этих затруднений.
В городе Харькове был богатый купец, именно г. Мухин, который покупал всегда на Нижегородской ярмарке огромное количество цибиков чаю, которым продовольствовалась почти вся Малороссия. Он, по знакомству и по родству с г. Щепкиным, выбирал всегда для него более увесистый цибик, за который брал с него почти ту же сумму, по которой сам покупал, и таким образом г. Щепкин приобретал по 1 руб. 20 к. фунт такого чая, который обыкновенно продавался везде по два рубля. Некоторую часть этого чая г. Щепкин оставлял для себя, а остальной уступал по своей же цене товарищам своим артистам — и все, разумеется, с радостью тотчас разбирали его.
Кроме купечества, помогавшего г. Щепкину, и отец его оказывал ему большую помощь. Он был управляющим в имении богатого помещика г. Оболенского в селе Горошине на реке Суде, получал 1500 рублей в год жалованья и очень достаточное количество провизии, которою он и делился с семейством, так что он много помогал семейству. А потом управлял в имении графа Кочубея в Демидовке с таким же жалованьем и весьма достаточным количеством провизии. Вообще надо сказать, что г. Щепкин во время пребывания своего в Полтаве, несмотря на крайне неудовлетворительное жалованье и трудные обстоятельства, мало терпел нужды и жил довольно недурно.
А между тем дела театра приходили постепенно в упадок, так что, несмотря на всевозможные сокращения и экономию, едва-едва сводили концы с концами. Если рассчитать театральный приход и расход, тотчас можно заметить значительный перевес расхода над приходом.
При всевозможной экономии необходимо было уплатить: жалованье артистам четырнадцати человекам по 1500 руб. — это выйдет 20 тысяч, режиссеру Барсову 4 тысячи — это составит 24 тысячи, музыкантам тысяч 5, а с капельмейстерами, вероятно, больше, это выйдет более 28 тысяч рублей. А потом надобно взять в расчет деньги на разъезды, печатание афиш, освещение, костюмы, декорации, сторожам, постановку новых опер и других пьес; как ни вертитесь, а 35 тысяч окажется слишком маловато. А приход составляли только четыре ярмарки, первая была в Кременчуге, кажется, Троицкая, куда отправлялась труппа после светлого праздника. По возвращении оттуда готовились немедленно на Ильинскую ярмарку в г. Ромны, третья ярмарка была Успенская в г. Полтаве, четвертая Крещенская в г. Харькове, туда отправлялись перед праздником рождества Христова. Однажды вместо Харькова отправлялась труппа в г. Киев на контракты. Может, и еще куда отправлялась, но теперь трудно запомнить. Вот все главные доходы. Теперь, если считать по преувеличенной цене, что каждая ярмарка даст за вычетом расходов по шести тысяч, то всего выйдет с небольшим 25 тысяч, все же остальные деньги должен дать один город Полтава, а он положительно не в состоянии был сделать этого. Таким образом, несмотря на всевозможные сокращения, дела театра постепенно шли, очевидно, к упадку, и это продолжалось до конца 1821 года.
В этом году был проездом в г. Полтаве чиновник особых поручений бывшего г. московского военного генерал-губернатора, князя Д. В. Голицына, по фамилии, кажется, г. Головин, но точно не знаю; он заведовал делами московских театров. Дирекция театра зависела тогда от военного генерал-губернатора и сносилась обыкновенно с князем Голицыным чрез этого чиновника. Разумеется, он был в театре, видел на сцене г. Щепкина и тотчас же прельстился игрою его. На другой день он пригласил его к себе на квартиру, принял чрезвычайно ласково и затем, посадив, стал передавать ему очень серьезным тоном: «Я вам скажу со всею искренностью, г. Щепкин, уезжайте вы отсюда как можно скорее: медлить долее вам нет совершенно никакой причины. У вас нет здесь вовсе никакой будущности. Разумеется, на вас будут охотно ездить, пока у вас хватит сил, а затем, когда вам нужна будет самим поддержка, вас оставят все, как вовсе ненужного и бесполезного человека, и вы сильно пострадаете. Между тем, если вы приедете в Москву, я вам обещаю, по совести, что вас примут с большим удовольствием, без всякого затруднения, и оценят ваши дарования вполне, и вы раскаиваться не будете».
После этих речей и советов г. Щепкин крепко призадумался. Он сам видел, что дела при театре идут день ото дня все хуже, а кончатся, разумеется, и вовсе нехорошо. По всей вероятности, он объяснял положение свое и товарищам своим, но, разумеется, никто не мог ничего предвидеть и посоветовать в этом деле, и вследствие этой причины и глубокой таинственности, окружавшей его, он не мог прямо и открыто действовать, главное, потому, что дело об освобождении его с семейством находилось в совершенной неизвестности; канцелярская тайна соблюдалась так тщательно, что никто решительно не мог сказать что-либо верное об этом деле: все было шито и крыто. Предоставлялся полный произвол главному действующему лицу, князю: как он заблагорассудит, так тому и быть.
В таком положении оставалось дело до тех пор, пока произошла катастрофа в полтавском театре и спектакли прекратились. Эта катастрофа началась с того,, что однажды, в конце, кажется, 1821 г., во время репетиции, г-жа Преженковская, подойдя к режиссеру г. Барсову, сказала ему и прочим артистам, присутствовавшим тогда, что она с величайшим удовольствием готова продолжать участие свое в спектаклях полтавского театра, но денежные обстоятельства ее в таком жалком положении, что жалованья ей едва на костюмы достает, а живет она чуть не по-нищенски, и потому, если согласны платить ей по четыре тысячи рублей в год, она с большою охотой будет участвовать, а иначе она должна искать места у других антрепренеров.
Тут многие из артистов объяснили, что они вполне разделяют мнение г-жи Преженковской, но что и для них также необходимо получать по четыре тысячи: они страдают от недостатка средств к жизни не ме