Новости

МИХАИЛ ИВАНОВИЧ ЖАРОВ

Очерк А. Зись из книги «Малый театр. 1824-1974». Том 2.

Было обычное утро. В тот час, когда пробуждается город, наряды милиции, получив назначение, отправлялись по своим заданиям. И так уверен, четок, ритмичен был их шаг, что залюбовался ими участковый уполномоченный Семен Митрофанович Ковалев, сначала просто залюбовался, а потом сделался строже, собранней, поднес руку к козырьку... А шеренги все шли и шли, и вот уже не просто старый участковый, которому с завтрашнего дня полагалось выйти на пенсию, любовно вглядывался в молодых ребят, своих преемников, а ветеран и наставник принимал пополнение, благословлял его на службу, а если понадобится — и на подвиг. Делу этому он отдал жизнь, и вот его служба приходила к концу.

В спектакле «Самый последний день», поставленном по повести Бориса Васильева на сцене Малого театра Борисом Равенских, участкового уполномоченного сыграл Михаил Иванович Жаров. Сыграл человека скромного, доброго, идеально отзывчивого к чужим бедам и трудностям. Это был человек из тех, кого принято считать обычными, но кто на деле, по сути своей — личность незаурядная, а по поступкам — истинный герой. В этом сочетании противоположного раскрывалась суть образа, созданного М. И. Жаровым. И потому, когда играл военный оркестр и стоял Семен Митрофанович, приложив руку к козырьку, в этой патетической сцене не было ничего искусственно придуманного (что могло бы быть, окажись на месте Жарова актер иного склада). Но есть внутренняя значительность, незаурядность, высокая преданность своему благородному долгу. Эта тема намечалась с самого начала, но здесь нашла свое яркое образное выражение. Характер стал монументальным, не потеряв ничего в жизненной реальности. И когда в конце спектакля Семен Митрофанович погибал, не дожив нескольких часов до пенсии, погибал от руки бандитов, которых хотел задержать, волна глубокого сочувствия поднималась в зрительном зале.

Так решал свою гражданскую задачу этот спектакль, решал прежде всего благодаря тому, что обаяние таланта и своеобразие индивидуальности М. И. Жарова сказались здесь вновь — и с удивительной силой. Удача обусловлена была тем, что режиссура дала возможность проявиться ярким чертам индивидуальности актера. Органичная демократичность, неизменный народный юмор, который может быть ласковым, добродушным, а может обернуться и злым, уничтожающим сарказмом; одержимость, которая может быть очевидной, явной, а может быть и неприметной, скромной до решительного момента, но которая никогда не перейдет в фанатизм, ибо одухотворена мощным глубочайшим жизнелюбием. Природа творческой личности Михаила Жарова, ее сущность — в народности.

Именно о народности искусства актера часто писали в статьях и рецензиях. Большей частью она усматривалась в том, что Жаров запросто как бы спускался к зрителям с высот сцены или экрана, становился с ними вровень; в том, что он подмечал знакомые черты, часто встречающиеся в повседневном общении с «простыми людьми»; в том, что в его списке ролей — люди всех профессий. Он был на сцене и в фильмах рабочим, крестьянином, агрономом, матросом, служащим, официантом, шофером, поваром, ученым, генералом Советской Армии. Все это так, но это признаки внешние. Гораздо важнее другое — Жаров лучшими своими работами поднимал зрителя до вершин значительной художественной идеи, увлекал их высокими, а порой возвышенными чувствами, проникнутыми социалистическим гуманизмом, преданностью благородным идеалам самоотверженного служения людям.

Популярность Михаила Жарова была необыкновенна. В этом отношении соревноваться с ним могли очень немногие, даже самые замечательные актеры. Жарова знали и любили зрители разных поколений, и самые юные, и те, чья молодость прошла суровые испытания войны с фашизмом, и самые старшие, жившие в эпоху, которая для нашей молодежи стала уже далеким прошлым. Влияние жаровского таланта оказалось стойким и неподвластным тем сменам актерских «типов», которое несет время. Это относится не только к представлениям, обусловленным преходящими вкусами или летучими потребностями моды, но и к тем, что были продиктованы действительно властными условиями времени.

Творческой индивидуальности М. И. Жарова были присущи такие художественные качества, которые для каждого времени представляют очевидную общественную ценность и вместе с тем открывают каждому поколению какие-то особые свои стороны, именно этому поколению близкие. Какие бы глубокие причины ни находить этому явлению, в первооснове их — именно народность художника. Она пронизывала созданные им образы, естественно входила в их содержание, они неотделимы от нее, как здание от своего фундамента.
Михаил Жаров прошел большой, яркий, блистательный путь в советском театре. Еще ребенком, ощутив властное, неодолимое тяготение к театру, он жил под знаком этой пламенной страсти. Жаров принадлежал к тому поколению художественной интеллигенции, которое стояло у истоков советского искусства. Артисту посчастливилось находиться в самой гуще создания новой художественной культуры, и его творчество стало одной из интереснейших страниц в истории советского театра и кино. «На моих глазах, — говорил сам актер, — прошла чуть ли не вся история советского театра. Я видел спектакли, вошедшие в учебники, я и сам играл в таких спектаклях. Я присутствовал при смелых режиссерских экспериментах, принимал в них посильное участие, окунался в атмосферу идейной и творческой борьбы. И, оглядываясь назад, вижу особенно ясно, как сквозь все устремления художников проступало властное стремление советского театра полнее, чище отразить великие процессы, происходящие в стране, передать пафос строительства мира нового, отринуть то, что мешает этому миру...»

Судьба М. И. Жарова сложилась счастливо. Ему довелось работать с выдающимися и просто талантливыми режиссерами, чьи спектакли и фильмы стали вехами советского искусства. В театре — это В. Э. Мейерхольд, А. Я. Таиров, затем И. Я. Судаков, К. А. Зубов, Б. И. Равенских... В кино — С. М. Эйзенштейн, Я. А. Протазанов, А. П. Довженко, Н. В. Экк, В. М. Петров, Г. М. Козинцев, Л. 3. Трауберг, И. А. Савченко, братья Васильевы. Кажется, легче перечислить крупных мастеров нашего кино, которые не привлекали Жарова в свои картины, чем тех, кто вовлекал его в творческое содружество. Это были художники разных путей в искусстве, приверженцы разных стилей и направлений, разных приемов работы с актером, не говоря уже о том, что каждый из них обладал яркой, самобытной индивидуальностью. Сценическая жизнь Жарова шла рядом с такими великими мастерами, как В. И. Качалов, И. М. Москвин, В. Н. Пашенная, ему довелось работать и со старейшинами советского театра — А. А. Яблочкиной, В. Н. Рыжовой, П. М. Садовским. Все они были гордостью советского театра, но талант их, одухотворенный и оплодотворенный революцией, все же сформировался еще в дореволюционные годы. Жаров и его более молодые товарищи по искусству как актеры начали складываться уже в новое время, и именно оно, время революционного преобразования мира, с первых шагов стало смыслом и сутью их творчества. Представляется правомерным рассматривать творчество Жарова (при всей несхожести дарований) в одном ряду с творчеством носителей лучших традиций советской актерской школы, таких, например, как Н. П. Хмелев и Б. В. Щукин.

У учителей Жаров взял то, что их объединяло, — высокое понимание задач советского искусства, его благородного воздействия на людей, самоотверженность и служение глубоко содержательному творчеству. И одновременно в творческих высказываниях, главное, в практике своих учителей артист отбирал то, что было близко его собственным устремлениям, его собственному индивидуальному пути. Жаров пережил в молодости искренние увлечения и Ф. Ф. Комиссаржевским, и В. Э. Мейерхольдом, и А. Я. Таировым. На всю жизнь сохранил он добрую память о них и, наверное, не стал бы тем Жаровым, которого мы знаем, без их уроков сценического мастерства. И все-таки естественное развитие его таланта закономерно привело этого неизменно преданного правде жизни и правде искусства артиста в Малый театр с его щепкинскими традициями. И то, что Жаров на протяжении десятилетий жил в атмосфере напряженного и многообразного творческого поиска, испытывал влияние страстных в работе, увлеченных и увлекающих художников разных направлений, безусловно, не помешало, а, наоборот, помогло тому, что он сразу же занял одно из самых видных мест среди замечательных артистов старейшей московской драматической сцены. Он пришел в коллектив уже сложившимся актером. За его плечами были учеба в студии Ф. Ф. Комиссаржевского, работа во фронтовых театрах в годы гражданской войны, в «левых» экспериментальных театрах начала 20-х годов, в Бакинском рабочем театре, в Казанском Большом драматическом театре, интересные актерские работы в театрах Мейерхольда и Таирова.

На первый взгляд, приход Жарова в Малый театр мог показаться неожиданным. Те театры, в которых он играл прежде, требовали от актера иной художественной стилистики. Но по сути дела встреча Жарова с искусством Малого театра была подготовлена всей его сценической деятельностью. Жаров всегда был актером глубокого реализма, и поэтому его тяготение к старейшему русскому театральному коллективу — явление глубоко закономерное. От прихода Жарова в Малый театр выиграли и творческий коллектив, и сам Жаров, и зритель. Так бывает всегда, когда в театральную труппу вступает талантливый актер. Так было, когда в Малый театр пришел С. Л. Кузнецов; так было, когда в труппу влились И. В. Ильинский и М. И. Царев; так было и тогда, когда в него вступил и М. И. Жаров. Театр приобрел сочного, талантливого актера, во многом обогатившего своим творчеством его лучшие традиции. И в то же время творческое общение Жарова с корифеями Малого театра придало его творчеству новую, высокую реалистическую зрелость.

Не раз Жаров с глубоким уважением и любовью вспоминал о тех уроках высокого мастерства, которые он получил от корифеев Малого театра. «Малый театр может гордиться, не только целой галереей первоклассных актеров, — писал он, — но — это очень важно — великолепным актерским ансамблем. Здесь актеры понимают, чувствуют друг друга. Великие актеры Малого театра, оставаясь резко индивидуальными, сумели создать слаженный ансамбль и умели ладить между собой — на сцене и в жизни. Этому научил театр и нас».

Вспоминая спектакль «Волки и овцы», в котором артисту посчастливилось играть вместе с В. Н. Рыжовой, М. И. Жаров, характеризуя игру выдающейся актрисы, писал: «Игра Рыжовой — классическое богатство нашей сцены. От любой ее роли, исполняемой в самое разное время, получал эстетическое наслаждение. Никогда не казалось, что какие-то приемы «устарели»: приемов просто не было, было настоящее искусство».

«Приемов просто не было, было настоящее искусство», — говорил Жаров о Рыжовой. Но то же мы можем сказать и о Жарове. Ведь не случайно В. Н. Рыжова, которой пришлось видеть на своем веку так много замечательных актеров, оставила о Жарове такие прочувствованные строки: «Проходят годы, но не тускнеет искусство актера, не унимается его кипучесть, не стареет душа. По-прежнему колоссальна энергия Жарова, находящая самые яркие выражения и в творчестве, и в общественной жизни».

Жарова принято считать комедийным и характерным, актером. Я не придерживаюсь позиции жесткого закрепления за актерами амплуа и жанров. Однако бывают мастера преимущественно трагических или комедийных характеров. Таких великих актеров, как А. А. Остужев в Малом или Л. М. Леонидов во МХАТе, называют прежде всего трагическими актерами. У Жарова была репутация комедийного актера. И это верно, но верно лишь отчасти. Еще со времен вошедшего в историю советского театрального искусства спектакля Камерного театра «Оптимистическая трагедия», где артист ярко сыграл роль Алексея, Жаров не раз доказывал, что ему отнюдь не чужды драматические и трагедийные образы.

Талант Жарова мажорен. Если попытаться определить, что именно объединяет почти все образы Жарова, и положительные, и отрицательные, и такие, что не поддаются однозначному определению, — это жизнелюбие. Иногда жизнелюбие почитается как бы признаком непременного душевного здоровья. У Жарова жизнелюбие жизнелюбию рознь, здесь все зависит от характера его персонажа. Жаров жизнелюбив и тогда, когда он играет героев благородных и персонажей низких, людей сильных духом и слабодушных. Само видимое удовольствие, с которым актер исполнял любую свою роль, создавало особую оптимистическую, часто веселую, юмористическую тональность исполнения, дарящую ту самую радость, которая неотъемлема от восприятия жаровского творчества. Неиссякаемый художественный оптимизм Жарова просвечивал во всех его образах, не исключая и тех, которые насыщены внутренним драматизмом. И может быть, особенно примечательны те его герои, которые, будучи замешены на комедийном начале, попадают в остро трагедийную ситуацию.

Творчество Жарова в лучших его проявлениях всегда представляло явления жизни обобщенно, крупно, и вместе с тем в конкретной точности деталей и даже подробностей быта. Его Алексей в «Оптимистической трагедии» на сцене Камерного театра при всей обобщенности этого образа был на редкость «земным», узнаваемым, прочно связанным с жизненной реальностью. Подробности поведения Алексея были строго отобраны, отчеканены таировской четкостью рисунка, его особенной пластикой, и вместе с тем ярость исканий Алексея, его стремление к познанию истины — все определялось верностью актера реализму в простом и высоком его понимании.

С годами искусство Жарова стало как бы сдержаннее, вдумчивее, в нем большее значение приобретало движение мысли персонажа, процесс осмысления им явлений действительности. Содержательнее, многокрасочнее и глубже становилось чувство народности в замечательных созданиях артиста.

Так, с глубоким драматизмом играл он в «Странице дневника» А. Корнейчука Грозу, вернувшегося с войны и не нашедшего себе места в жизни. Человека совсем другой жизненной судьбы — архитектора Воронцова из пьесы К. Симонова «Так и будет», типичного интеллигента новой, советской формации, человека ясного и светлого мироощущения — Жаров сыграл с такой же удивительной художественной достоверностью и убедительностью. Громадным знанием человеческой психологии отмечена сценическая история этих людей в исполнении актера. А Митрич во «Власти тьмы»? Какое значительное сценическое создание! Вспомните его разговор с Анюткой, которая понимает, что в доме свершается преступление. И, все понимая, казалось, смирившись с волчьими законами жизни, Митрич Жарова тем не менее приводит нас к отрицанию такой жизни, к обнажению ее гибельности для человеческой души.
Жаров не стремился стать внешне неузнаваемым в новой роли. Но мало меняясь внешне, Жаров представал в каждой роли новым: его герои — люди с разными биографиями, с рельефными и очень разными характерами, персонажи благородные и бесчестные, умные и недалекие, мужественные и безвольные. Каждый из его героев говорил знакомым жаровским голосом, который артист не старался менять, улыбался знакомой жаровской улыбкой, а люди возникали неповторимые, своеобычные. Личность Жарова глубока и богата, кажущаяся неизменяемость никогда не оборачивалась замкнутой статичностью, однообразием, самоповторением.

Незадолго до участкового уполномоченного Ковалева Жаров сыграл участкового уполномоченного Анискина в фильме «Деревенский детектив». Вот уж где подстерегала артиста реальная опасность повториться, но жаровские герои оказались разными. Анискин хитрее, увертливее, по-мужицки лукавее простодушного Ковалева, весь строй его речи, сама манера говорить неопровержимо свидетельствовали о том, что всю жизнь он прожил в сибирском селе. Если Ковалев, родившись в деревне, долго проработал в городе, то Жаров, уверенно передавая этот его «городской» облик, и о деревенских корнях не дает забыть. Какие-то черты роднят Ковалева с Анискиным. Но это уже совсем иной характер. Я бы сказал так: это один тип, но разные индивидуальности.

До Ковалева были лихой, порывистый, доискивающийся до народной правды Алексей из «Оптимистической трагедии»; прожженный циник, азартный игрок, не знающий, что такое честь и совесть, конторщик Дымба из кинотрилогии о Максиме; веселый и сообразительный Меншиков, который на наших глазах постепенно вырастал из слуги, преданного Петру, в крупного государственного деятеля (фильм «Петр Первый»); лихой богатырь дьяк Гаврила, простая душа, человек, наделенный мужеством и героической самоотверженностью (фильм «Богдан Хмельницкий»); своеобразный деревенский «философ» Митрич (спектакль «Власть тьмы») и растленный Прохор, веселость которого отталкивающа, ибо цинична и бездуховна (спектакль «Васса Железнова»)... В любом образе,— внутри его или за ним,— вы чувствовали сильную, талантливую индивидуальность художника Жарова, необычайно к себе располагающую. Но в каждом из них вы встречались с совершенно особым, самобытным миром.

Вот конторщик Дымба из трилогии о Максиме, холуйствующий перед «сильными мира сего» и нагловато чванливый с теми, кто стоит ниже на ступенях социальной лестницы. А под этими неприглядными качествами бушует, время от времени прорываясь наружу, особенно наглядно в знаменитой сцене игры на бильярде, азарт, безотчетная удаль, некая стихийная даровитость. Вот и получается, что Дымбу и презираешь, и жалеешь, и думаешь, — будь он поумнее, не дай исковеркать свою душу соблазном «легкой жизни», могло бы и из него выйти что-то путное, не стал бы он нелепым и смешным врагом Советской власти. Удаль дьяка Гаврилы, конечно же, совсем другого сорта, несравненно более высокого ранга, наполнена иным, осмысленным содержанием, стремлением к жаркой и целеустремленной борьбе.

В «концертном» киноспектакле, который разыгрывал Жаров с Ольгой Андровской в чеховском «Медведе», его Смирнов, конечно же, истоками бурного, размашистого и питаемого сильными чувствами характера уходит в наблюдения артиста над народными типами. Или образ совсем другого плана: Мурзавецкий из классического по актерскому ансамблю спектакля Малого театра «Волки и овцы». Здесь можно говорить об ином преломлении народного взгляда на жизнь: никчемный дворянский сынок, тяготеющий к кабацкому разгулу, теряющий право на то, чтобы его считали самостоятельной личностью, увиден взглядом истинно русского художника, для которого гнев и сарказм неотделимы от боли за человека.

О свойстве Жарова насыщать роль своими душевными качествами очень точно сказал народный артист СССР Н. К. Симонов: «Жаров — актер истинный, способный так глубоко проникать в материал роли, в характер персонажа, что не поймешь, где он, а где его герой. Я хорошо это знаю не только как зритель, но прежде всего как партнер, который легко и радостно входил в контакт с ним — Жаровым и с ним — Меншиковым. Умеет он быть и героичным, и комедийным, даже фарсовым, и простодушным, и волевым, и глуповатым, и мудрецом, но всегда — от жизни, от правды, от острого, верного наблюдения».

Как уже отмечалось выше, в каждой роли он разный и вместе с тем в каждой роли — это Жаров, и дело не только в том, что зритель сразу и безошибочно узнавал его по внешним приметам — характерному лицу, обаятельной улыбке, кипучему темпераменту, образному, выразительному жесту. Кажется, что Жаров всегда таков, каков он на сцене сегодня. Однако тут есть своя диалектика: сливаясь с образом, артист неизменно оставался его властелином. Иначе ведь не объяснишь, почему он и дьяк Гаврила, и Анискин, и Меншиков, причем достоверность каждого из них не вызывала сомнений. Из роли в роль артист нес свою, жаровскую тему. Эта тема — глубочайшая вера в доброе начало в человеке. Даже тогда, когда Жаров играл отрицательные роли, — будь то Дикой в «Грозе» или Прохор в «Вассе Железновой», — он всегда умел находить в своих героях что-то человеческое. При всей остроте и точности социальной характеристики даже в отрицательных персонажах была ощутима человеческая сила, пусть искореженная, загубленная, направленная в ложное русло. И даже тогда, когда Жаров выносил беспощадный приговор своим персонажам, он всем своим искусством как бы говорил нам: человеческое сильнее бесчеловечного. Человеческое можно задавить, приглушить, но нельзя убить. Тут, на мой взгляд, и таится главный «секрет» жаровского искусства.

Почти все наиболее яркие герои Жарова рождены в гуще народной жизни, связаны с ней прочно, хотя и по-разному относятся к себе и другим, стремятся подчас к разным целям. Народность Жарова в способности художника раскрывать передовые современные идеи, знаменательные для движения народа к его лучшим идеалам, в убежденном и эмоциональном утверждении этих идеалов. А великолепное знание народной жизни, блистательное умение воспроизвести ее колорит, тонкая наблюдательность и своеобразие жаровских перевоплощений помогали артисту достигать той обаятельной простоты, за которой угадывалась и просматривалась сложность характеров, той «безыскусственности», за которой большое искусство, той легкости игры, за которой скрывался огромный труд, опирающийся на колоссальный жизненный и художественный опыт.

Жаровский гуманизм, особенно в последние годы, обрел новое качество. Мягкость и, если можно так выразиться, деликатное отношение к персонажам, совмещались в его творчестве с глубокой принципиальностью и высокой гражданской оценкой. Артист все в большей мере стал выдвигать в своем творчестве проблему ответственности человека. Когда я однажды сказал об этом Жарову, он ответил: «Верно. Искусство должно звать к борьбе. И не только к борьбе — к победе. Но, как говорил Р. Роллан, нельзя победить раз и навсегда. Побеждать надо ежедневно. Я бы прибавил — ежечасно, ежеминутно, всегда. Даже тогда, когда терпишь поражение, думать надо о победе, взращивать ее. Человек должен побеждать».

Во многих персонажах Жарова удаль, широта души явны, броски, открыты. В таких героях, как Анискин, эти свойства не бросались сразу в глаза, но жили в глубине личности, определяя ее сущность: яркий, размашистый Жаров, когда нужно, был способен на жесткое самоограничение, на внешнюю сдержанность, скупость. Но ему чужды были характеры душевно бедных, незначительных людей. Может быть потому менее интересен среди его героев Ухов из фильма «Старшая сестра», человек милый, добрый, но безнадежно ординарный. Поражаешься мастерству актера; не играя то, что противопоказано его художественной индивидуальности, он все же не поднимался на свой жаровский уровень. Слишком сложно было спрятать актеру свою человеческую масштабность, и она нет-нет да прорывалась, разрушая целостность характера и свидетельствуя, что этот тип, этот характер — вне русла главных устремлений артиста.

Жаров отличался особым мастерством в воссоздании русского народного характера во всей его силе и мощи. Не случайно А. Н. Толстой, увидев первую пробу Жарова на роль Меншикова, в восторге повторял: «Ведь это же великолепно, какой предметный урок! Вот что получается с русской головой, если на нее напялить французский парик!» Но в работе над образом Меншикова Жаров, разумеется, не ограничился одной внешней характерностью. В Меншикове его привлекала не только безудержная удаль, подлинно русский размах, сметка, озорство. Создавая этот самобытный характер, артист шел от пушкинских слов о «птенце гнезда Петрова», своей волей и талантом поднявшегося до «полудержавного властелина».

Любопытен, в частности, такой эпизод на репетиции одной из батальных сцен «Петра I». Жаров на скаку поймал летящее в него ядро, развернулся и бросил его назад, в лагерь врага. Этого в сценарии не было. Восхищенный находчивостью актера, Алексей Толстой сказал ему: «Слушай, а ведь третью серию я буду писать с тебя. Это только мой Меншиков мог так подхватить ядро, которого нет ни в книге, ни в сценарии». Этот эпизод показательный, но частный. Вся трактовка образа была такова, что писатель в ходе дальнейшей работы над сценарием как бы сверял Меншикова «по Жарову».

Такая увлеченность ролью вплоть до соавторства как нельзя более характерна для Жарова. Уже много позднее, снимаясь в фильме «За тех, кто в море!», он решил пройтись по улице одетым по всей форме. На углу стояла группа молодых матросов, о чем-то оживленно беседующих. Увидев Жарова, они замолчали и отдали ему честь. Затем один из них догнал его и, обратившись по всей форме, сказал: «Товарищ капитан второго ранга, разрешите сфотографировать вас. Необыкновенный случай, вы удивительно похожи на артиста Жарова. Если бы не морская выправка, мы бы подумали, что вы переодетый актер».

«Я не мог желать лучшей оценки моей работы над образом моряка, — вспоминает Жаров, — счастливый и гордый, я отправился на съемку. Потом говорили, что сцены, снятые в те дни, были самой лучшей моей удачей в фильме».

Несколько лет назад Жаров-актер выступил в необычной для себя «роли», подарив нам интересную книгу мемуаров «Жизнь, театр, кино». Эта книга — содержательный рассказ о делах и днях беспокойной актерской жизни. Из этого повествования мы наглядно узнаем, как советская действительность определяла и направляла процесс духовного обогащения художника. На глазах Жарова старый, дооктябрьский мир уступал место миру новому. М. Жаров был не только свидетелем, но и активным участником исторических свершений своего народа.

В воспоминаниях Жарова жизнь театра, становление советского кино, их искания, взлеты и неудачи рассматриваются на широком фоне общественной жизни, в органической связи с формированием советского общества. При этом автор не допускает ни малейшего упрощенчества и устанавливает связь между развитием советского искусства и нашей жизнью тонко, тактично, убедительно.

Привлекательнейшая особенность книги состоит в том, что она лишена каких бы то ни было следов навязчивого желания поучать. Автор естественно и свободно беседует со своим читателем, обращается к его читательскому такту и вкусу, рассказывает ему о днях минувших, побуждает думать о днях сегодняшних. В разговоре о времени и о себе Жарову посчастливилось найти идеальную меру: он говорит о времени больше, чем о себе; и там, где он рассказывает о себе, он по существу тоже говорит о времени. В воспоминаниях Жаров пишет о себе даже скупо, и как раз эта скупость, быть может, даже вопреки желанию автора, позволяет нам почувствовать, насколько интересной и содержательной была его жизнь в искусстве.

Горький однажды заметил, что подлинную историю жизни пишет художник. И когда художник выступает в качестве мемуариста, он прямо и непосредственно пишет историю своего времени. А если воспоминания свежи и ярки, если они представлены человеком, сама личность которого служит несомненным предметом читательского интереса, то они приобретают особое очарование. Книга воспоминаний М. И. Жарова обладает всеми этими драгоценными качествами.

Обобщая свой творческий опыт, Жаров высказывает и многие интересные положения, прежде всего касающиеся своеобразия актерского искусства в театре и в кино. Ни в малой мере не становясь на путь противопоставления театра и кино, он помогает читателю получить более ясное представление о сложности актерской профессии, о роли кинематографа в формировании театрального актера, с одной стороны, и о роли театра в становлении актера кино, — с другой. Решительно выступая против простого использования типажных данных актера в кино, Жаров размышляет о кинематографе типажном и актерском, и эти его раздумья, хотя и относящиеся к фактам 20-х и 30-х годов, представляются весьма современными, важными для понимания природы кинематографа наших дней. Они перекликаются с исканиями крупнейших современных кинорежиссеров, стремящихся выразить идею, мысль, глубокое содержание фильма через актерское творчество.

Неиссякаемая энергия Жарова находила выражение не только в его творчестве, но и в общественной деятельности. Жарова знали и как гостеприимного хозяина Дома актера, где столько лет он был директором. Он являлся членом президиума ВТО и членом правления Союза кинематографистов СССР. И во всей его многогранной общественной деятельности сказывалась все та же щедрая душа Жарова. «Любая официальная встреча, любое мероприятие, если в нем участвует Михаил Иванович, превращается в теплую дружескую беседу,— говорила народная артистка СССР Е. М. Шатрова.— Он всегда умеет создавать атмосферу непринужденности, найти общий язык с любой аудиторией, придать задушевный тон каждому разговору».

И в органическом сочетании артистической и общественной деятельности наглядно проступали черты Жарова как актера новой советской формации. «Многие думают, что моя общественная, жизнь течет параллельно профессиональной,— говорил сам артист.— Ничего подобного. Именно конфликты жизни и проявления ее светлых сторон, все героическое, смешное, нелепое, возмутительное и трогательное, с чем сталкиваешься в жизни, поддерживает огонь творчества, помогает искусству».

Однажды в годы войны Жаров с другими актерами выступал в Центральном московском госпитале. После выступления главный врач госпиталя сказал Жарову: «Михаил Иванович! У нас лежит тяжелораненый летчик. Герой. Таранил гитлеровского аса. Спускался на парашюте под пулеметным обстрелом. Находится в глубокой депрессии: видит и слышит, но ни на что не реагирует, молчит. И глаза ничего не выражают, как будто смотрит в пустоту. Наша задача — вывести его из этой душевной травмы. Сделаем мы это — спасем человека. Зайдемте?»

Они зашли в небольшую палату, где лежал человек, у которого сквозь узкую щель бинтов виднелись плотно сомкнутые глаза. Врач подошел к нему и тихо-тихо сказал: «Иван Иванович! Вас пришел навестить артист Михаил Жаров...» «Глаза медленно открылись, врач кивнул мне, — вспоминает Жаров. — Я подошел. Сердце мое металось, словно оно хотело выскочить. Я ничего не видел, кроме двух глаз, смотрящих на меня. Я наклонился над ним и, призвав всю свою волю, улыбнулся. Наши глаза встретились. Он прощупывал меня медленно, скользя по лицу взглядом. ...В палате было неестественно тихо. Перевел взгляд на мои глаза и... улыбнулся! Да, улыбнулся, в этом не было никаких сомнений: глаза подтянулись, сузились, стали упругими, и в них появился блеск. Я, склонившись над ним, стал говорить тихо, спокойно, медленно, вкладывая в его пробуждающееся сознание каждое слово. Доверительным шепотом, как будто это самое важное для нас обоих, я, не отдавая себе отчета, рассказывал ему смешную историю. Я рассказывал — он слушал. Мы были вдвоем на всем свете. Я смотрел в его глаза, видел, как в них пробуждалась жизнь. И вдруг он их закрыл. Медленно, путаясь в пушистых ресницах, выползли две слезы.
— Спасибо! — как стон, как вздох, услышал я или, может быть, мне это показалось. Я вышел. Врач подошел ко мне.

— Это чудо! Искусство сделало то, что не могла сделать медицина».
Быть может, этот эпизод сам по себе не так уж важен для выявления значимости искусства актера. Любой популярный актер может вспомнить такие или аналогичные факты из истории общения со своим зрителем. Но для Жарова он был символичным. Символичным потому, что здесь непосредственно сказалась не только могучая сила воздействия жаровского обаяния — актерского и человеческого — в обстоятельствах необычных, несценических, чрезвычайных, но и магия самого имени Жарова.

Прожив жизнь, всецело наполненную непрерывным, неутомимым напряженным трудом, он нес в себе заряд неиссякаемой бодрости. Всем своим творчеством, всей своей общественной деятельностью он утверждал радостное оптимистическое мироощущение.
В своей книге М. Жаров писал: «А вообще мне повезло. Встречая на улице незнакомых людей, я вижу, как теплеют их глаза, как разглаживаются морщины у рта и как вдруг собираются веселые складки у глаз. Для меня это высшая награда — приносить людям радость! Разве ради этого не стоит жить, работать?!»

Соотнесем эти слова с рассказанным только что эпизодом в госпитале, соотнесем и поймем с неопровержимостью, что в них — чистая правда.
Естественно, эти строки не претендуют на то, чтобы дать портрет М. И. Жарова — художника, гражданина, человека. Это скорее штрихи к портрету, наброски, наблюдения, отдельные выводы. Жаров был человеком и артистом, который делал все, что мог, и мог все, что делал. Жаров играл центральные роли в спектаклях Малого театра, продолжают на экране идти старые и новые фильмы с его участием, и каждая встреча с ним — высокая радость для миллионов людей.