Новости

БАНТ ИМЕНИ МЕЙЕРХОЛЬДА

Режиссер, прозаик, драматург и сценарист Александр КАНЕВСКИЙ в свое время был одним из постоянных авторов таких передач, как «Кабачок 13 стульев», «Вокруг смеха», радиопередачи «С добрым утром». Десять его пьес шли на сценах театров СССР и других стран. 15 лет он преподавал в Музыкальном училище имени Гнесиных: готовил артистов для музыкального театра. В Израиле Александр Каневский был издателем юмористических журналов для взрослых и детей «Балаган» и «Балагаша» и художественным руководителем первого в Израиле Театра комедии «Какаду». Сегодня он руководит Международным центром юмора и пишет книгу «Смейся, паяц!», которая в конце этого года выйдет в Израиле, а в будущем году — и в Москве. Мы предлагаем вашему вниманию главу из книги — о выдающемся российском режиссере Леониде Варпаховском.

Леонид Викторович Варпаховский появился в моей жизни случайно. Когда он вернулся после семнадцати лет, проведенных в заключении, то не сразу был допущен в московские театры: его имя было связано с Мейерхольдом, и это пугало чиновников от искусства. Поэтому он пока ставил спектакли в Грузии, на Украине, в Ленинграде. Потом Союз кинематографистов СССР предложил ему поставить шоу — открытие Первого Московского международного кинофестиваля. Сценарий этого шоу заказали мне — вот так мы и встретились. Это был красивый, элегантный человек, с седыми висками и с бантом на шее, завязывать который его научил Мейерхольд. Леонид Викторович очень этим гордился, ни с кем секретом не делился, но в знак нашей дружбы обещал завещать его мне — увы, не успел.

Он был тапером в кинотеатрах, руководил джазовым коллективом, занимался цветомузыкой, учился в консерватории, потом в МГУ на искусствоведческом отделении литературного факультета, потом — в студии Вахтангова, был ученым секретарем у Мейерхольда, занимался режиссурой... В 1936 году его арестовали «за содействие троцкизму» и сослали в Казахстан. Там же снова арестовали «за контрреволюционную агитацию» и приговорили к десяти годам исправительно-трудовых лагерей.



Его отец — московский присяжный поверенный, а мать — режиссер, педагог, выпускница Института благородных девиц. В доме у них постоянно бывали Маяковский, Гельцер, Шаляпин, Бурлюк. Он рос в атмосфере театра, кино, стихов, музыки. Аристократ и интеллектуал, пройдя сквозь семнадцать лет ссылки и колымских лагерей, он сохранил поразительную доброту, деликатность, любовь к людям и удивительную «детскость» и озорство — об этом я расскажу чуть позже.

Заказывало сценарий фестиваля Бюро пропаганды советского кино, там же его и принимали. Худсовет был очень разношерстный, присутствовали и народные артисты уровня Бориса Андреева, и администраторы и помрежи. Читал Леонид Викторович, слушатели прекрасно реагировали, но одна из помрежей все время его прерывала вопросами и замечаниями. Я видел, что он занервничал, стал сбиваться. Во мне закипала злость, и, когда она в очередной раз прервала его, я взорвался:
- Белла Дмитриевна! Режиссер читает сценарий, вы мешаете своими вопросами! Когда дело коснется олифы и гвоздей, ваше мнение будет бесценным. А пока — помолчите!
Она вспыхнула, что-то фыркнула, но уже до конца худсовета молчала. Сценарий приняли очень хорошо. Когда мы возвращались, он поблагодарил:
- Спасибо, Сашенька, что вы вмешались — она не давала мне нормально читать.
- Вам не стыдно? — спросил я. — Вы, режиссер Варпаховский, не могли осадить эту нахалку!
- Проклятое воспитание: отец сурово наказывал нас, если мы были грубы с горничной или кухаркой — нас не пускали гулять, лишали сладкого. Он говорил: «Они от тебя зависят и не могут ответить. Если ты такой храбрый — нападай на тех, кто выше тебя по рангу или хотя бы на твоем уровне». Это вошло в меня на всю жизнь, ничего не могу с собой поделать.
(Я тогда еще раз подумал, какую великую школу воспитания мы потеряли с уничтожением российского дворянства! Подумал и печально вздохнул.)
Варпаховский помнил о своем происхождении, но никогда не кичился им — наоборот, часто над ним подшучивал. Например, говоря о своей второй жене, Иде Самуиловне, бывшей одесситке, он с трагическим видом произнес:
- Что творится, Сашенька, что происходит: я, потомственный дворянин, женился на дочери одесского биндюжника!.. Сашенька, гибнет дворянство, гибнет!
Его первая жена, пианистка Маликовская, ученица Нейгауза, уже тогда гастролирующая по Европе, после его высылки была расстреляна «за шпионаж», а шестимесячного сына лишили его фамилии и отдали в какой-то детский дом. Мальчика потом с трудом отыскала сестра Леонида Викторовича (вспоминая об этом, он как-то сказал мне: «Я читал, что даже при Иване Грозном опричникам запрещалось убивать кормящих матерей!»)
С Идой Самуиловной Зискинд он познакомился на Колыме, она тоже была в лагерях как жена одного из расстрелянных советских военачальников. Он там поставил «Травиату» — она пела «Виолетту», тогда они и полюбили друг друга. После каждого спектакля ее и всех хористок под конвоем уводили обратно в лагерь. Он шел сзади и насвистывал арию Виолетты, чтобы она знала, что он ее провожает. Нельзя было это делать открыто, потому что ее могли больше не привести. До конца дней она была его верным и преданным другом, он очень любил ее, что не мешало ему подшучивать над ней. Как-то она все жаловалась на свои больные ноги, что они «ноют и крутят». Он ответил фразой, которую я потом передал одному из персонажей моей повести «Тэза с нашего двора»:
- Не надо было ходить с Моисеем через море!
У них была дочь Аня, ставшая актрисой, снимавшаяся во многих советских фильмах (сегодня она живет в Америке, открыла театр имени Варпаховского).
Аня хорошо училась в школе, у нее были сплошные пятерки, и я слышал, как Леонид Викторович просил ее:
- Анька, пожалуйста, получи хотя бы одну двойку — мне стыдно быть отцом круглой отличницы!

Мы с ним очень подружились. У нас была разница в двадцать пять лет, но я ее не чувствовал: до конца дней своих он оставался молодым, озорным, авантюрным. Расскажу один случай.

В те годы на экранах шел итальянский фильм «Журналист из Рима», который очень нравился зрителям, а артист Альберто Сорди, игравший главного героя, превратился в общепризнанного любимца. У меня с этим артистом было определенное сходство, это признавали все, и Леонид Викторович, обращаясь ко мне, стал называть меня или Альберто, или синьор Сорди. Однажды летом он отдыхал в Эстонии, в городе Пярну, и настойчиво призывал меня туда приехать. Я послал ему телеграмму: «В июле там невозможно снять комнату». Он ответил: «Невозможно. Но с вашим обаянием римского журналиста устроитесь». Мы с Майей посовещались и решили ехать. Перед отъездом я отправил ему телеграмму: «Выезжаем. Будем такого-то. Обнимаю. Альберто Сорди». Как потом мне стало известно, он с этой телеграммой пришел в самую лучшую гостиницу и попросил заказать номер. Администраторы в ответ засмеялись: «У нас все забито, негде иголку воткнуть. И еще броня ЦК, горкома, райкома...» Леонид Викторович протянул им мою телеграмму: «Посмотрите, для кого я прошу». Подпись на телеграмме произвела шоковое впечатление: «Ой! Сорди! Неужели?! Конечно, мы его примем, приводите!»
Назавтра мы прибыли. Леонид Викторович спросил:
- Саша, вы хотите жить в хорошей гостинице?
Я ответил по-одесски:
- Или!
- Не просто в хорошей, а в самой лучшей, на берегу моря?
- Конечно, хочу!
- Тогда вам придется побыть итальянцем.
- То есть? — не понял я.
Он посвятил меня в ситуацию и объяснил, что будет выдавать меня за Альберто Сорди.
- Но я же намного его младше — они это увидят!
- Вас могли в кино загримировать. Словом, улыбайтесь крупным планом и говорите абракадабру — я буду переводить.
Увидев висящий у меня на руке модный тогда плащ «болонья», велел:
- Наденьте.
- Жарко.
- Все равно наденьте — в нем вы более итальянистый.
Когда мы вошли в вестибюль гостиницы, он приказал: «Улыбайтесь!» — и я, распахнув рот, выдал «кинематографическую» улыбку до самых ушей. За стойкой сидели три женщины-администратора и с повышенным интересом следили за нашим приближением. Подойдя к ним, продолжая держать улыбку, я произнес свою первую «итальянскую» фразу, что-то вроде: «Фанталино матари матати матути марле».
- Что он говорит? Что он говорит? — женщины сгорали от любопытства.
- Альберто Сорди сказал, — «перевел» Леонид Викторович, — что он никогда не думал, что в Эстонии такие красивые женщины.
Все три администраторши были повержены и смотрели на меня с восторгом и обожанием. Я продолжал нести абракадабру, Варпаховский «переводил», женщины радовались. Потом одна из них попросила мой паспорт. Я выдал очередное «матари, матати», и Леонид Викторович объяснил:
- Паспорт у переводчика — потом отдадим.
- Хорошо, хорошо, ничего страшного! Пойдемте.- Одна из них поднялась и повела нас в номер, который уже был подготовлен к приему дорогого гостя: на столе стояли бутылки боржоми, цветы и фрукты. — Располагайтесь.
Получив от меня очередную киноулыбку, она ушла. Мы остались одни.
- Вот что, Сашенька, — сказал Леонид Викторович, — я уже старый человек, когда меня бьют ногами, мне не нравится. Поэтому я ухожу, а вы расхлебывайте все сами. Жду ваше тело в скверике у гостиницы.
Он вышел, а я, по инерции все еще продолжая улыбаться, принял душ, выпил боржоми, вынул из букета три самые большие розы и спустился в вестибюль. Мои администраторши сидели на своих местах. Я направился к ним.
- Когда синьор принесет паспорт? — спросила одна, произнеся паспорт «по-заграничному», с ударением на «о». — Поспорта! — помогла ей вторая, третья уточнила: — Паспортина!
Я ответил им на чистом русском языке:
- У меня нет итальянского паспорта. Дело в том, что я — не Альберто Сорди. Но неужели вы заберете у меня номер, только потому, что я не итальянец?..
Произнося эти фразы, я каждой вручил по цветку. Они не сразу пришли в себя. Нервно хохотнули, потом, посовещавшись, вынесли вердикт:
- За то, что вы нас так красиво провели, разрешаем остаться в этом номере до утра. А утром, синьор Сорди, пожалуйста, чао, бамбино!
Варпаховский сидел на скамейке у входа в гостиницу и читал газету. Когда я вышел, он, не оборачиваясь, произнес:
- А вы молодец, Сашенька! Я ждал, что вас выбросят минут через десять, а вы продержались почти час!
Он был удивительно молод душой, откликался на любые предложения, озорные, авантюрные и даже порой хулиганистые. Например, у нас было такое развлечение: будучи на пляже, мы покупали банку какого-нибудь варенья, мазали им тело, лицо, ноги, руки... Потом катались по слою опавших сосновых иголок (в Пярну вдоль моря растут сосны), которые прилипали к варенью и делали нас похожими на дикарей. В этом устрашающем виде мы с прыжками и криками выбегали на поляну, где толстые мамы на примусах жарили рыбу для своих толстых детей. Испуганные, они хватали своих чад и утаскивали их подальше от страшных дикарей, оставляя сковородки со вкусно пахнущей жареной камбалой. Естественно, дикари не выдерживали этого искушения и похищали добычу, оставляя взамен полбанки неиспользованного варенья.
В Москве Варпаховский работал много и самозабвенно, как бы пытаясь наверстать украденные годы: ставил спектакли в Малом театре, во МХАТе, в театрах имени Станиславского и Моссовета, руководил творческим семинаром на Высших режиссерских курсах, был членом совета Всероссийского театрального общества и вел там творческую лабораторию, организовывал фестивали, сотрудничал с телевидением, писал статьи...
- Как вы успеваете? — спросил я его. И он ответил:
- Я придумал, как удлинить сутки: возвращаюсь домой после репетиций в пять, обедаю, ложусь спать до семи и потом работаю до двух — получаю как бы еще один рабочий день.
Заканчивая эту главу, расскажу еще один эпизод, связанный и с Леонидом Викторовичем Варпаховским, и с Фаиной Георгиевной Раневской. Он ставил в Театре имени Моссовета спектакль «Странная миссис Сэвидж». Я приехал в Москву и, как всегда, сразу позвонил ему. Он обрадовался и попросил, чтобы я сегодня же пришел на генеральную репетицию этого спектакля. Конечно, я пришел и по сей день сохранил впечатление от этого просмотра. Играли очень хорошие актеры, заслуженные, народные, но когда на сцене появилась Раневская в роли миссис Сэвидж, все остальные исполнители для меня как бы исчезли, она возвышалась над ними (да простят они меня за это сравнение!), как кукловод над марионетками. Она была Великой актрисой и еще раз подтвердила это.
В антракте я передал Леониду Викторовичу свое восторженное впечатление.
- Сашенька, умоляю, пойдемте к ней и перескажите ей все это: она меня измучила сомнениями, каждый день требует каких-нибудь переделок, а премьера уже послезавтра!
Мы зашли в гримуборную к Раневской, и я начал:
- Фаина Георгиевна! Я всегда любил вас, но после этой роли я вас не просто люблю, я в восторге, я...
- Стоп, стоп, стоп! — прервала она меня. — Голубчик, сядьте поближе и все это расскажите сначала, медленно и проникновенно — обожаю, когда меня хвалят!
Леонид Викторович Варпаховский ушел из жизни в 1976 году, он вернул себе славу, почет, звания, но не смог вернуть здоровье, которое у него отобрал сталинский режим.
Спасибо, дорогой мой Леонид Викторович, за то, что вы были в моей жизни!

«Культура», №31, 2005