Новости
МНЕ НЕ БОЛЬНО
МНЕ НЕ БОЛЬНО
МНЕ НЕ БОЛЬНО
«Власть тьмы» в Малом театре
Тьма до предела условна — равно как и свет какой-то невзаправдашний
В золотую раму сцены Малого театра оправлена картина сельской идиллии. Бревенчатый павильон высится на фоне идеально — как в спектаклях Уилсона — натянутого задника, залитого величественным закатным светом. На уровне горизонта в ниточку вытянулся силуэт села с церковкой, будто бы вырезанный из бумаги. На фоне идиллии женщины в расшитых рубахах, поневах и сарафанах перебирают что-то в плетеных корзинах, прерывая песню милой перебранкой; хозяйка чистым фартуком смахивает с табурета несуществующую пыль и перекладывает с места на место новенькие холщовые мешки; с притолоки свисают упряжь и косы лука, бликует начищенный самовар...
В этом этнографическом музее играют кровавую драму на сюжет, позаимствованный Львом Толстым из криминальной хроники, — историю с поруганной любовью, отравлениями, беспрерывным блудом, убийством младенца.
Написанная в 1886 году «Власть тьмы» была воспринята цензурой как клевета на крестьянство и запрещена к представлению на сцене. Зато тотчас же оказалась на сценах независимых западных театров — французского театра Андре Антуана, немецкого театра Отто Брама, благо Антуану и Браму — последователям Эмиля Золя и идейным натуралистам — было за что ухватиться в пьесе Толстого: более физиологичного слепка действительности сложно отыскать во всем своде мировой драматургии. Во имя картины житейской мерзости, позволявшей натуралистам завалить сцену настоящей, небутафорской грязью, они закрывали глаза на принципиальную разницу между своим и толстовским взглядом на реальность. В представлениях натуралистов человек обусловлен произведшей его средой; среда заменила натуралистам то, что в античной драме служило роком; проще говоря, герой натуралистов боролся со средой, как царь Эдип с предназначением, и, как правило, проигрывал. Толстой ровно наоборот — показывает человека, родившегося в мире, где еще живы представления о норме; но совершает шаг за шагом в сторону и гибнет — хотя Толстой не оставляет его без покаяния, как не оставляет зло без наказания. Короче говоря, натуралисты (равно как и современная европейская «новая драма», на сравнение с которой напрашивается канувшая в Лету театральная новация) и Толстой пользуются одними и теми же красками, но картины получаются разными. Чем гуще тьма, которую Толстой рисует с выдающейся убедительностью, тем уверенней сквозь нее пробивается свет, хотя чья возьмет — еще большой вопрос.
В спектакле Юрия Соломина натурализма нет и в помине — но и толстовское вопрошание звучит как-то однобоко; тьма до предела условна — равно как и свет какой-то невзаправдашний. Даром, что ли, публика, которая должна была бы на десятой минуте оцепенеть от ужаса, благожелательными аплодисментами встречает каждого нового исполнителя. Владимир Носик играет Петра ветхим стариком, который и без зелья на ладан дышит (по пьесе ему всего 42); Никиту (Алексей Фаддеев) влечет к мерзости не по склонности к ним, а из любви к театральным эффектам. Даже старая ведьма, подталкивающая сына к преступлению, в исполнении Ирины Муравьевой выглядит румяной неразумной хлопотуньей. Мерзость превращается в формулу речи; поэтому самой страшной становится самая разговорная сцена: маленькой Анютке слышится, будто ребенок в подполе пищит, старый Митрич увещевает ее — почудилось.
Чем более сгущается мгла в пьесе — тем чище сцена, и лучше одеты люди, и богаче быт. То бабы откроют сундук и станут доставать оттуда богатые шали, то появятся на Акулине кожаные ботинки на тонком каблучке, в финале, когда Никита свивает петлю для себя, на сцену выходит невеста в жемчугом убранной короне, — Малый рассказывает о власти тьмы денег. Поэтому в центре композиции оказывается сцена, которая никак не двигает сюжет, зато позволяет публике провести сегодняшние параллели. В ней старый солдат Митрич (Александр Потапов) объясняет Акиму (Алексей Кудинович) основы банковского дела при помощи котелка и корнеплодов: картошка — капитал, морковка — профиты. Аким причитает: «Как же так? Бог трудиться велел. А ты, значит, тае, положил в банку деньги да и спи... Скверность это, значит, не по закону это». Публика разражается овацией: найден корень зла.
Елена Ковальская
«Афиша», 08.02.2008
«Власть тьмы» в Малом театре
Тьма до предела условна — равно как и свет какой-то невзаправдашний
В золотую раму сцены Малого театра оправлена картина сельской идиллии. Бревенчатый павильон высится на фоне идеально — как в спектаклях Уилсона — натянутого задника, залитого величественным закатным светом. На уровне горизонта в ниточку вытянулся силуэт села с церковкой, будто бы вырезанный из бумаги. На фоне идиллии женщины в расшитых рубахах, поневах и сарафанах перебирают что-то в плетеных корзинах, прерывая песню милой перебранкой; хозяйка чистым фартуком смахивает с табурета несуществующую пыль и перекладывает с места на место новенькие холщовые мешки; с притолоки свисают упряжь и косы лука, бликует начищенный самовар...
В этом этнографическом музее играют кровавую драму на сюжет, позаимствованный Львом Толстым из криминальной хроники, — историю с поруганной любовью, отравлениями, беспрерывным блудом, убийством младенца.
Написанная в 1886 году «Власть тьмы» была воспринята цензурой как клевета на крестьянство и запрещена к представлению на сцене. Зато тотчас же оказалась на сценах независимых западных театров — французского театра Андре Антуана, немецкого театра Отто Брама, благо Антуану и Браму — последователям Эмиля Золя и идейным натуралистам — было за что ухватиться в пьесе Толстого: более физиологичного слепка действительности сложно отыскать во всем своде мировой драматургии. Во имя картины житейской мерзости, позволявшей натуралистам завалить сцену настоящей, небутафорской грязью, они закрывали глаза на принципиальную разницу между своим и толстовским взглядом на реальность. В представлениях натуралистов человек обусловлен произведшей его средой; среда заменила натуралистам то, что в античной драме служило роком; проще говоря, герой натуралистов боролся со средой, как царь Эдип с предназначением, и, как правило, проигрывал. Толстой ровно наоборот — показывает человека, родившегося в мире, где еще живы представления о норме; но совершает шаг за шагом в сторону и гибнет — хотя Толстой не оставляет его без покаяния, как не оставляет зло без наказания. Короче говоря, натуралисты (равно как и современная европейская «новая драма», на сравнение с которой напрашивается канувшая в Лету театральная новация) и Толстой пользуются одними и теми же красками, но картины получаются разными. Чем гуще тьма, которую Толстой рисует с выдающейся убедительностью, тем уверенней сквозь нее пробивается свет, хотя чья возьмет — еще большой вопрос.
В спектакле Юрия Соломина натурализма нет и в помине — но и толстовское вопрошание звучит как-то однобоко; тьма до предела условна — равно как и свет какой-то невзаправдашний. Даром, что ли, публика, которая должна была бы на десятой минуте оцепенеть от ужаса, благожелательными аплодисментами встречает каждого нового исполнителя. Владимир Носик играет Петра ветхим стариком, который и без зелья на ладан дышит (по пьесе ему всего 42); Никиту (Алексей Фаддеев) влечет к мерзости не по склонности к ним, а из любви к театральным эффектам. Даже старая ведьма, подталкивающая сына к преступлению, в исполнении Ирины Муравьевой выглядит румяной неразумной хлопотуньей. Мерзость превращается в формулу речи; поэтому самой страшной становится самая разговорная сцена: маленькой Анютке слышится, будто ребенок в подполе пищит, старый Митрич увещевает ее — почудилось.
Чем более сгущается мгла в пьесе — тем чище сцена, и лучше одеты люди, и богаче быт. То бабы откроют сундук и станут доставать оттуда богатые шали, то появятся на Акулине кожаные ботинки на тонком каблучке, в финале, когда Никита свивает петлю для себя, на сцену выходит невеста в жемчугом убранной короне, — Малый рассказывает о власти тьмы денег. Поэтому в центре композиции оказывается сцена, которая никак не двигает сюжет, зато позволяет публике провести сегодняшние параллели. В ней старый солдат Митрич (Александр Потапов) объясняет Акиму (Алексей Кудинович) основы банковского дела при помощи котелка и корнеплодов: картошка — капитал, морковка — профиты. Аким причитает: «Как же так? Бог трудиться велел. А ты, значит, тае, положил в банку деньги да и спи... Скверность это, значит, не по закону это». Публика разражается овацией: найден корень зла.
Елена Ковальская
«Афиша», 08.02.2008
Дата публикации: 14.02.2008
МНЕ НЕ БОЛЬНО
«Власть тьмы» в Малом театре
Тьма до предела условна — равно как и свет какой-то невзаправдашний
В золотую раму сцены Малого театра оправлена картина сельской идиллии. Бревенчатый павильон высится на фоне идеально — как в спектаклях Уилсона — натянутого задника, залитого величественным закатным светом. На уровне горизонта в ниточку вытянулся силуэт села с церковкой, будто бы вырезанный из бумаги. На фоне идиллии женщины в расшитых рубахах, поневах и сарафанах перебирают что-то в плетеных корзинах, прерывая песню милой перебранкой; хозяйка чистым фартуком смахивает с табурета несуществующую пыль и перекладывает с места на место новенькие холщовые мешки; с притолоки свисают упряжь и косы лука, бликует начищенный самовар...
В этом этнографическом музее играют кровавую драму на сюжет, позаимствованный Львом Толстым из криминальной хроники, — историю с поруганной любовью, отравлениями, беспрерывным блудом, убийством младенца.
Написанная в 1886 году «Власть тьмы» была воспринята цензурой как клевета на крестьянство и запрещена к представлению на сцене. Зато тотчас же оказалась на сценах независимых западных театров — французского театра Андре Антуана, немецкого театра Отто Брама, благо Антуану и Браму — последователям Эмиля Золя и идейным натуралистам — было за что ухватиться в пьесе Толстого: более физиологичного слепка действительности сложно отыскать во всем своде мировой драматургии. Во имя картины житейской мерзости, позволявшей натуралистам завалить сцену настоящей, небутафорской грязью, они закрывали глаза на принципиальную разницу между своим и толстовским взглядом на реальность. В представлениях натуралистов человек обусловлен произведшей его средой; среда заменила натуралистам то, что в античной драме служило роком; проще говоря, герой натуралистов боролся со средой, как царь Эдип с предназначением, и, как правило, проигрывал. Толстой ровно наоборот — показывает человека, родившегося в мире, где еще живы представления о норме; но совершает шаг за шагом в сторону и гибнет — хотя Толстой не оставляет его без покаяния, как не оставляет зло без наказания. Короче говоря, натуралисты (равно как и современная европейская «новая драма», на сравнение с которой напрашивается канувшая в Лету театральная новация) и Толстой пользуются одними и теми же красками, но картины получаются разными. Чем гуще тьма, которую Толстой рисует с выдающейся убедительностью, тем уверенней сквозь нее пробивается свет, хотя чья возьмет — еще большой вопрос.
В спектакле Юрия Соломина натурализма нет и в помине — но и толстовское вопрошание звучит как-то однобоко; тьма до предела условна — равно как и свет какой-то невзаправдашний. Даром, что ли, публика, которая должна была бы на десятой минуте оцепенеть от ужаса, благожелательными аплодисментами встречает каждого нового исполнителя. Владимир Носик играет Петра ветхим стариком, который и без зелья на ладан дышит (по пьесе ему всего 42); Никиту (Алексей Фаддеев) влечет к мерзости не по склонности к ним, а из любви к театральным эффектам. Даже старая ведьма, подталкивающая сына к преступлению, в исполнении Ирины Муравьевой выглядит румяной неразумной хлопотуньей. Мерзость превращается в формулу речи; поэтому самой страшной становится самая разговорная сцена: маленькой Анютке слышится, будто ребенок в подполе пищит, старый Митрич увещевает ее — почудилось.
Чем более сгущается мгла в пьесе — тем чище сцена, и лучше одеты люди, и богаче быт. То бабы откроют сундук и станут доставать оттуда богатые шали, то появятся на Акулине кожаные ботинки на тонком каблучке, в финале, когда Никита свивает петлю для себя, на сцену выходит невеста в жемчугом убранной короне, — Малый рассказывает о власти тьмы денег. Поэтому в центре композиции оказывается сцена, которая никак не двигает сюжет, зато позволяет публике провести сегодняшние параллели. В ней старый солдат Митрич (Александр Потапов) объясняет Акиму (Алексей Кудинович) основы банковского дела при помощи котелка и корнеплодов: картошка — капитал, морковка — профиты. Аким причитает: «Как же так? Бог трудиться велел. А ты, значит, тае, положил в банку деньги да и спи... Скверность это, значит, не по закону это». Публика разражается овацией: найден корень зла.
Елена Ковальская
«Афиша», 08.02.2008
«Власть тьмы» в Малом театре
Тьма до предела условна — равно как и свет какой-то невзаправдашний
В золотую раму сцены Малого театра оправлена картина сельской идиллии. Бревенчатый павильон высится на фоне идеально — как в спектаклях Уилсона — натянутого задника, залитого величественным закатным светом. На уровне горизонта в ниточку вытянулся силуэт села с церковкой, будто бы вырезанный из бумаги. На фоне идиллии женщины в расшитых рубахах, поневах и сарафанах перебирают что-то в плетеных корзинах, прерывая песню милой перебранкой; хозяйка чистым фартуком смахивает с табурета несуществующую пыль и перекладывает с места на место новенькие холщовые мешки; с притолоки свисают упряжь и косы лука, бликует начищенный самовар...
В этом этнографическом музее играют кровавую драму на сюжет, позаимствованный Львом Толстым из криминальной хроники, — историю с поруганной любовью, отравлениями, беспрерывным блудом, убийством младенца.
Написанная в 1886 году «Власть тьмы» была воспринята цензурой как клевета на крестьянство и запрещена к представлению на сцене. Зато тотчас же оказалась на сценах независимых западных театров — французского театра Андре Антуана, немецкого театра Отто Брама, благо Антуану и Браму — последователям Эмиля Золя и идейным натуралистам — было за что ухватиться в пьесе Толстого: более физиологичного слепка действительности сложно отыскать во всем своде мировой драматургии. Во имя картины житейской мерзости, позволявшей натуралистам завалить сцену настоящей, небутафорской грязью, они закрывали глаза на принципиальную разницу между своим и толстовским взглядом на реальность. В представлениях натуралистов человек обусловлен произведшей его средой; среда заменила натуралистам то, что в античной драме служило роком; проще говоря, герой натуралистов боролся со средой, как царь Эдип с предназначением, и, как правило, проигрывал. Толстой ровно наоборот — показывает человека, родившегося в мире, где еще живы представления о норме; но совершает шаг за шагом в сторону и гибнет — хотя Толстой не оставляет его без покаяния, как не оставляет зло без наказания. Короче говоря, натуралисты (равно как и современная европейская «новая драма», на сравнение с которой напрашивается канувшая в Лету театральная новация) и Толстой пользуются одними и теми же красками, но картины получаются разными. Чем гуще тьма, которую Толстой рисует с выдающейся убедительностью, тем уверенней сквозь нее пробивается свет, хотя чья возьмет — еще большой вопрос.
В спектакле Юрия Соломина натурализма нет и в помине — но и толстовское вопрошание звучит как-то однобоко; тьма до предела условна — равно как и свет какой-то невзаправдашний. Даром, что ли, публика, которая должна была бы на десятой минуте оцепенеть от ужаса, благожелательными аплодисментами встречает каждого нового исполнителя. Владимир Носик играет Петра ветхим стариком, который и без зелья на ладан дышит (по пьесе ему всего 42); Никиту (Алексей Фаддеев) влечет к мерзости не по склонности к ним, а из любви к театральным эффектам. Даже старая ведьма, подталкивающая сына к преступлению, в исполнении Ирины Муравьевой выглядит румяной неразумной хлопотуньей. Мерзость превращается в формулу речи; поэтому самой страшной становится самая разговорная сцена: маленькой Анютке слышится, будто ребенок в подполе пищит, старый Митрич увещевает ее — почудилось.
Чем более сгущается мгла в пьесе — тем чище сцена, и лучше одеты люди, и богаче быт. То бабы откроют сундук и станут доставать оттуда богатые шали, то появятся на Акулине кожаные ботинки на тонком каблучке, в финале, когда Никита свивает петлю для себя, на сцену выходит невеста в жемчугом убранной короне, — Малый рассказывает о власти тьмы денег. Поэтому в центре композиции оказывается сцена, которая никак не двигает сюжет, зато позволяет публике провести сегодняшние параллели. В ней старый солдат Митрич (Александр Потапов) объясняет Акиму (Алексей Кудинович) основы банковского дела при помощи котелка и корнеплодов: картошка — капитал, морковка — профиты. Аким причитает: «Как же так? Бог трудиться велел. А ты, значит, тае, положил в банку деньги да и спи... Скверность это, значит, не по закону это». Публика разражается овацией: найден корень зла.
Елена Ковальская
«Афиша», 08.02.2008
Дата публикации: 14.02.2008
Художественный руководитель Малого театра —
народный артист СССР Юрий Мефодьевич Соломин
Партнеры
Информационная поддержка
Оценка качества услуг учреждений культуры
