Новости

ЛЕВ ТОЛСТОЙ В МАЛОМ ТЕАТРЕ

Из книги Н.И.Рыжова «Рыжов о Рыжовой»

С еще одним великим именем связано начало творческой деятельности Варвары Николаевны Рыжовой, еще один великий человек и его творчество во многом определили ее судьбу как актрисы. Это — Лев Николаевич Толстой, гений, титан, «глыба», «матерый человечище», как назвал его В. И. Ленин. В нелегкое для себя время вошел великий писатель в жизнь моей матери.

Тут уж я нового ничего не скажу, всем, должно быть, известно, что к 90-м годам 19 в. Лев Толстой окончательно и бесповоротно порвал все ниточки, по рождению и воспитанию связывавшие его с русским дворянством, до дна испил горькую чашу разочарования в ортодоксальной религии и русской православной церкви. Его смятенная, страстная душа, его непримиримый, могучий ум видели одну-единственную, поистине великую нравственную силу — русский народ, замученный, задавленный, истерзанный русский народ. Я вполне понимаю, как мне кажется, что имел в виду Толстой, когда говорил о своей «почти физической» любви к русскому мужику: это прежде всего была, по-моему, острая, физическая боль сердца, страдание за поруганную душу русского человека.

Объяснять и рассказывать, как и почему Лев Николаевич Толстой обратился к драматургии, я не буду: это дело литературоведов. Но я не могу не сказать, правда, в основном со слов матери, о том, как волновала Толстого атмосфера театра, с каким благоговением, что ли, относился он к актерскому творчеству, к актерскому ремеслу. Конечно, он и объяснял актерам свою авторскую позицию и поправлял их. Но делал это как-то осторожно, бережно, словно чувствуя, что прикасается к особому миру. Я думаю, что такое отношение сложилось у великого писателя еще в детстве и юности. Известно, что в Большом театре он начал бывать совсем ребенком, лет девяти. А рассказывая о юношеских годах писателя, современники Толстого, все без исключения, вспоминают, каким страстным театралом был Лев Николаевич, учась в Казанском университете. А Казань в те годы была одним из крупных культурных центров, так что на гастроли туда приезжали труппы знаменитых театров, и Толстой видел самых прославленных актеров Москвы и Петербурга: Михаила Семеновича Щепкина, Павла Степановича Мочалова, Александра Евстафьевича Мартынова.

Правда, когда к Льву Толстому пришла известность, слава, посещения театров стали для него в некотором смысле затруднительными: он стал сам знаменитостью и привлекал внимание публики больше, чем то, что происходило на сцене. Это, видимо, не то чтобы раздражало или смущало Толстого, а просто мешало ему, превращая его самого из зрителя в зрелище. Из-за этого он иной раз не бывал даже на премьерах своих собственных пьес или, смешавшись с толпой самых бедных театралов, отправлялся на галерку. Такие уловки, как правило, удавались: кому же могло прийти в голову, что пришедший на самые дешевые и неудобные места мужичок в поддевке и сапогах — великий писатель, граф. Но те из друзей Толстого, которые бывали с ним в театре и наблюдали за ним, увлеченным игрой актеров, говорили и писали, что он поражал их «удивительной свежестью и непосредственностью своих театральных впечатлений».
Кафедра для проповеди добра

В тот год, когда в Малом театре готовили к постановке «Власть тьмы» и Толстой часто бывал на репетициях, актеры волновались еще и потому, что, как рассказывали мне родители, воспринимали Льва Николаевича не только как автора ставящейся пьесы, великого писателя, но и как глубокого ценителя театрального искусства, настоящего знатока. В актерском кругу в ту пору часто рассказывалось о знакомстве Льва Николаевича с Михаилом Семеновичем Щепкиным, которое началось с того, что, вернувшись в Петербург из Севастополя в дни празднования пятидесятилетнего юбилея Михаила Семеновича, молодой писатель, в числе других литераторов, подписал приветствие великому актеру, в котором отмечалось большое прогрессивное значение его творчества. Да я сам не так давно, перечитывая незаконченный роман Толстого «Декабристы», вдруг к собственному удивлению наткнулся на интереснейшее место, где описывается именно этот юбилей. Просто даже не знаю, как раньше не обращал внимания на строчки, в которых Лев Толстой одним из значительных событий общественной жизни пятидесятых годов назвал «юбилей московского актера», на котором, «упроченное тостом, явилось общественное мнение, начавшее карать всех преступников». Это точно уж о Щепкине: других актерских юбилеев в те годы не было.

Вряд ли Лев Николаевич был знаком с Мочаловым, но видел на сцене его, вероятно, очень много, потому что особенности мастерства его знал хорошо и на всю жизнь запомнил характерный, неповторимый мо-чаловский трагический шепот, который проникал зрителям прямо в душу, заставляя каждого во всех тонкостях переживать то, что заставляло страдать героя на сцене. Толстой об этом и сам говорил актерам Малого, да и писал уже об этом кто-то, у меня выписка сохранилась из журнала «Театр», где говорится, что в первой редакции «Холстомера» «внятный мочаловский шепот, сразу привлекающий внимание слушателей, служит у Толстого мерой глубины трагических переживаний его героев».

Толстому было двадцать лет, когда не стало великого Мочалова, прожил он всего только сорок восемь лет, к тому же бурных, неспокойных лет, душу свою тратил безоглядно, потому что не играл на сцене, а сжигал себя. Поистине неукротимый был актер и человек. Но не видеть Мочалова Толстой не мог, должно быть, немало видел.

И Мартынова Александра Евстафьевича очень хорошо знал и ценил Лев Николаевич. Мартынова и А. Н. Островский очень высоко ценил, считал его одним из основоположников «школы естественной и выразительной игры на сцене» в Москве. А Толстого в Мартынове восхищали талант, ум и удивительное трудолюбие.

Как раз с последними годами жизни Мартынова (он умер сорока четы-рых лет, в 1860 году) совпало особенное сближение Льва Николаевича Толстого с театром. Тут, конечно, свою роль сыграли и дружеские связи с М. С. Щепкиным, А. Н. Островским, И. Ф. Горбуновым, С. Т. Аксаковым, П. В. Анненковым, Н. X. Кетчером и другими знатоками русского театра, но только в эти годы Толстой чаще чем когда-либо в своей жизни ходил в драматические театры, особенно в Малый. К драматургии Лев Николаевич обратился много позже, в восьмидесятые годы, пришел к ней уже настоящим знатоком театра.

Думаю, что, обращаясь к драматургии, Л. Н. Толстой исходил из той же мысли, что и Николай Васильевич Гоголь, говоривший, что театр — это такая кафедра, с которой много можно сказать доброго людям. Однако в царской России это было не так-то просто. Вот, например, драма Л. Н. Толстого «Власть тьмы», завершенная им в 1886 году, долго томилась под цензурным запретом. Она шла во Франции и Германии, в Швеции и Англии, то есть, по сути, обошла все главные сцены Западной Европы, но на родине великого писателя для правящих классов пьеса была страшней чумы. Да ведь шила в мешке не утаишь: драма вырвалась на свет, для нее нашлись и благодарные зрители, и актеры, которые за честь и счастье почли играть в драме Толстого. Между прочим, пьеса увлекла не только труппу Малого театра. 18 октября 1895 года в бенефис Н. С. Васильевой она была поставлена в Александрийском театре в Петербурге. Театральная публика с величайшим интересом отнеслась к постановкам спектакля «Власть тьмы» у Корша и в народном театре «Скоморох». Отмечу, что в те времена это бывало редко, чтобы одна и та же пьеса одновременно шла в нескольких театрах. Обычно у каждого театра на определенный сезон имелся свой собственный репертуар, чем, кстати, достигался и чисто коммерческий эффект.

Вся труппа Малого театра, как говорят, заболела своей новой постановкой. И дело было не только в конкуренции, в желании сделать спектакль лучше, интереснее, чем в других театрах. Такая труппа не могла не понимать, сколь ответственна задача: сыграть Толстого «по-толстовски», бережно донести до зрителя авторский замысел, показать настоящую русскую деревню, настоящего, а не бутафорского русского мужика, которого сам автор знал как никто. Помните, Владимир Ильнч Ленин сказал как-то Алексею Максимовичу Горькому, что «... до этого графа подлинного мужика в литературе не было».

Режиссер С. А. Черневский, который ставил спектакль, отнесся к нему в высшей степени серьезно. Начать с того, что в спектакле были заняты лучшие силы театра. «Власть тьмы» ставилась в бенефис замечательной актрисы Н. А. Никулиной, которая со свойственной ей свежестью чувства и беспредельной простотой сыграла Анисью. О. О. Садовская играла роль Матрены, М. П. Садовский — Петра, В. А. Макшеев — Акима, мой дед Николай Игнатьевич Музиль — Митрича, Варвара Николаевна Музиль — Акулину, а мой отец Иван Андреевич Рыжов — Никиту. Правда, И. А. Рыжов тогда еще не был ни моим отцом, ни мужем Вареньки Музиль, потому что, как я уже писал, поженились они чуть позже, работая над пьесой А. Н. Островского «Воевода».

О.Садовская – Матрена, Н.Никулина – Анисья, В.Макшеев – Аким и М.Садовский – Петр в драме Льва Толстого «Власть тьмы»

О браке моих будущих родителей Л. Н. Толстой узнал от отца Варвары Николаевны. Мама рассказывала мне, что, когда Лев Николаевич заканчивал работу над «Живым трупом», дед поехал к нему в Ясную Поляну просить согласия на постановку этой пьесы в Малом театре в свой бенефис. «Живой труп», к великому огорчению деда, оказался еще не законченным, но Толстой принял Н. И. Музиля приветливо, расспросил о театре, о новых ролях, а потом вспомнил о Вареньке:
— А что делает моя Акулина, Варенька Музиль? Как ее успехи? Дед несколько смущенно ответил:
— Она теперь, Лев Николаевич, уже не Музиль, а Рыжова.
— Вот как? — с веселой и лукавой улыбкой переспросил Толстой. — Значит, моя Акулина вышла замуж за моего Никиту? Очень рад! Сердечно поздравляю! И Акулину, то есть Вареньку, от меня поздравьте. Очень рад за них обоих!
Растроганный дед от всей души поблагодарил великого писателя, а тот, не ограничившись добрыми пожеланиями, вскоре прислал матери официальное поздравление и свою фотографию с автографом, которая вот уже больше восьмидесяти лет бережно хранится в нашем доме. Больше того, одобрение Львом Николаевичем любви и брака моих родителей они восприняли прямо как благословение и всю жизнь относились к памяти о своих отношениях с великим писателем с трогательным благоговением.
Но я несколько отвлекся. Вернусь к подготовке спектакля в 1895 году.

Современному поколению читателей еще из школьных учебников известно, как актеры МХАТа, готовя спектакль по пьесе А. М. Горького «На дне», отправлялись в ночлежки Хитрова рынка, чтобы найти типажи, изучить, так сказать, натуру своих героев. Актеры Малого театра учились носить крестьянскую одежду, а режиссер С. А. Черневский и художник-декоратор К. Ф. Вальц не раз ездили в Ясную Поляну, бродили по окрестностям имения, заходили в крестьянские избы, подолгу беседовали со Львом Николаевичем и его дочерьми, которые, по существу, руководили подбором одежды, мебели, утвари для спектакля. Итак, моя мать получила роль Акулины.

Назначение на эту роль вызвало у матери двойственное чувство. Прежде всего к сердцу подступила волна горячей радости: наконец-то после опостылевших барышень и хихикающих субреток, в которых не было главного — своего собственного внутреннего мира, достаточно глубокого и интересного для того, чтобы его стоило раскрывать перед зрителем, она получила характерную роль, роль, которая позволяла, нет, требовала, чтобы актриса через сценическое поведение своей героини раскрыла ее внутреннюю суть. С другой стороны, молодая актриса не могла не испытывать тревоги, может быть, даже некоторой боязни, что не удастся сыграть по-своему и в то же время выявить, высветить в Акулине то, что было заложено в нее автором, великим Толстым, сделать жизненно достоверным каждый ее поступок, взгляд, жест. Тем более, что в Петербурге Акулину играла несравненная М. Г. Савина.

Некоторую неуверенность рождало и то, что руководство императорского театра неохотно согласилось доверить эту роль молоденькой актрисе, так что Н. А. Никулиной пришлось выдержать серьезный бой с администрацией. Вот как об этом рассказывает сама Варвара Николаевна:
«В то далекое время мы, молодежь, пробивали лбом каменную стену недоверия к нам, начинающим актерам, со стороны дирекции театра. Каждой своей пусть маленькой и неинтересной ролью, каждым выходом на сцену надо было доказывать, что ты уже можешь и должна играть ответственные роли. Не говорю уж о том, что я, например, получила звание заслуженной артистки после тридцати двух лет службы в театре. А сколько и как я добивалась того, чтобы стать характерной бытовой актрисой? Ведь на каждого из нас как бы наклеивался определенный ярлык: это— герой-\\\\\\\' любовник, это—героиня, это — инженю-комик, это—инженю-драматик и так далее. Ну, бог с ними, с этими ярлыками. Да беда-то в том, что роли давались в соответствии с ними. Я с первых лет, да где там лет, с первых месяцев работы на сцене мечтала получить ярлык характерно-бытовой актрисы. Мне сразу были ненавистны роли кисейных барышень. Я уже писала, что с детства была воспитана на наблюдении русской жизни, живой устной речи окружающих, на реалистической, подлинно народной драматургии великого Островского. Мне просто было скучно и неинтересно играть всех этих бесчисленных, но, в сущности, однообразных манерных резвушек, пустых и бездушных в своей пресной наивности. Я была упряма, я не просто ждала, я требовала «своих», характерных ролей.

Но определилось мое амплуа характерной бытовой актрисы только в 1895 году, благодаря Надежде Алексеевне Никулиной. Не могу не сказать, что сама она была блестящей, замечательной комедийной актрисой. И какой неудержимый темперамент! Просто фейерверк! Когда Надежда Алексеевна выбрала для своего бенефиса «Власть тьмы» Льва Николаевича Толстого и решила дать мне роль деревенской девки Акулины, ей пришлось выдержать, выиграть нелегкую борьбу с начальством. В это время администрацию в нашем театре возглавлял некто Пчельников, он-то и упирался больше всего.
— Помилуйте, Надежда Алексеевна, — говорил Пчельников Никулиной, — Да где ваши глаза? Да какая она Акулина? Она же барышня! Понимаете, барышня, а не деревенская девка!
Но Никулина упорно твердила:
— Глаза мои на месте, дорогой Павел Николаевич, и видят они Вареньку настоящей Акулиной. Настоящей. И никакой другой Акулины я не вижу в нашем театре. И вообще не вижу. Вот так.
Театр работал над спектаклем вместе с Львом Николаевичем. Первой встречи с ним, по-моему, даже как-то боялись: знали, слышали, какой взыскательный и суровый автор великий писатель. Он сам и читал нам «Власть тьмы». Помню, что меня эта первая встреча удивила несказанно: такой гениальный, всемирно известный, а вошел — скромный, с какой-то тихой, смущенной улыбкой на лице. И эта простота и скромность еще больше возвысили его в наших глазах.

С первых же слов, прочитанных им, удивительно ярко, как-то сочно начали вставать перед нами образы действующих лиц, а сцена Анютки с Митричем произвела потрясающее впечатление.
Мы сидели очарованные, ошеломленные, околдованные его чтением. Исключительно он читал Акима — его знаменитое «тае» он так разнообразно и так удивительно произносил, что в этом, казалось бы, бесхитростном словечке угадывались, слышались глубоко затаенные, выстраданные мысли.
После чтения все закидали Толстого вопросами относительно своих ролей, а он так просто, словно даже конфузясь, давал, подсказывал нам яркие черточки, двумя словами обрисовывая характер. И сразу становилось ясно, чего он хочет, а главное, что надо, чтобы создать живой образ — живого мужика, а не трафарет. Я с трепетом слушала и записывала каждое слово великого писателя, относящееся к моей роли.
Начались репетиции. Во время первой из них я так волновалась, что ни тогда, сразу после репетиции, ни сейчас не могу оценить, как я играла, не могу вспомнить. Не помню и того, что сказал тогда режиссер. Зато помню, как после репетиции меня за кулисами окружили рабочие сцены и один из них, маленький, худощавый, застенчиво и ласково сказал:
— Ну, Варвара Миколавна, ты наша, деревенская, настоящая. А другой, побойчее, прибавил:
— Да ты не волнуй себя, не беспокойся — хорошо больно говоришь! Как у нас в деревне.
Я оглядывала всех их, приговаривая:
— Спасибо вам! Спасибо! Большое спасибо!
- Чего нам! Тебе спасибо, — опередил всех тот, бойкий. И я ушла домой успокоенная, почти счастливая и все шептала себе: а я лучше могу, а я лучше сделаю, обязательно сделаю.
И вот после одной из очередных репетиций нам сказали, что дирекция пригласила на следующую автора и что Лев Николаевич обещал завтра быть. Боже, какое поднялось волнение! Волновались все и за всех. Помню, ко мне в уборную заскочила молоденькая актриса, занятая буквально в одном выходе, и, глядя на меня огромными подведенными глазами, почти с мистическим страхом сказала:
- Варюша, милая! Да что же будет? А вдруг ему не понравится? Вот это-то и было страшно: как он примет? что скажет? а вдруг не понравится? Думаю, не одна я плохо спала в ночь на тот день, когда к нам на репетицию пришел Лев Николаевич Толстой. Пришел, как и раньше приходил: скромно и просто одетый, в высоких сапогах, в башлыке, со своей уже знакомой нам застенчивой, даже робкой улыбкой, и как будто пряча свои умные, зоркие, острые глаза. И оттого, что он пришел такой обычный, как приходил раньше, всегда, мы будто вздохнули с облегчением и, благодарные, буквально оглушили его своими аплодисментами.

После этого Лев Николаевич часто приходил к нам на репетиции. При этом он всегда старался пройти незаметно и сесть в темном зале, чтобы не смущать нас. Но в каждый антракт он приходил к нам на сцену, и мы засыпали его вопросами. Лев Николаевич щурил свои пронзительные глаза, иногда мягко улыбался, иногда переспрашивал и непременно отвечал всем спрашивавшим. Я тоже иногда задавала ему вопросы. (Желание понять свою героиню, мысли и чувства ее создателя, заставляло меня ловить, впитывать замечания, указания Льва Николаевича, всегда глубокие, яркие, необычайные.) Но однажды, ответив кому-то, Лев Николаевич вдруг круто повернулся (я стояла за его плечом) и сам сказал мне:
— А вы — настоящая, живая, наша, яснополянская!
Я была бесконечно счастлива, получив похвалу самого Толстого. И радовалась не просто тому, что похвалил, а тому, что осуществилась моя мечта, удалось мне сыграть настоящую деревенскую девку Акулину такой, какой я ее понимала — тупой, грубой, жестокой. Похвала автора окрылила меня, я чувствовала, что Лев Николаевич поддерживает меня в стремлении показать не просто животную тупость, минутами почти звериную жестокость Акулины, но и оправдать ее, показать, что именно такой характер неизбежно должен был сложиться в душной атмосфере темноты и забитости.
В первый раз «Власть тьмы» в Малом театре давали 29 ноября 1895 г. (это, кстати, была девятая новая пьеса сезона).

Лев Николаевич вообще был очень доволен исполнением своей пьесы. Да и не мудрено: я уже говорила, какие замечательные актеры были заняты в этом спектакле. Толстой благодарил нас всех, хвалил прежде всего за то, что артисты сумели убедительно показать: да, герои пьесы — люди жестокие, темные, они совершают страшные злодеяния; но не их вина, что они стали такими. Задавленные жизнью, нравственно изуродованные дикостью своего существования, они не только страшны, но и жалки. Особенно хвалил Лев Николаевич Ольгу Осиповну Садовскую, которая показала страшную глубину душевной тьмы своей героини, Матрены, одновременно набожной и безнравственной бабы, любящей матери и преступницы-убийцы. Высоко оценил писатель и игру М. П. Садовского, В. А. Макшеева, Н. И. Музиля, И. А. Рыжова.
А я всю жизнь носила в памяти, в душе своей его чудные, глубокие, улыбающиеся глаза, которые он обратил на трепещущую «Акулину», произнося слова похвалы и одобрения, такие человечные и простые, как он сам. Вот уж правда — настоящий великий человек велик именно бесконечной простотой своей и человечностью.

Тут вспоминается один курьезный случай, о котором позже мне рассказывала моя мама, Варвара Петровна Музиль. Она передавала его со слов жены Льва Николаевича Софьи Андреевны, с которой была в очень близких отношениях. А Софье Андреевне рассказывал сам Лев Николаевич, причем смеялся от души. Дело было так.
Лев Николаевич шел к нам в театр на репетицию «Власти тьмы», одетый, как всегда: высокие сапоги, простой дубленый тулуп, и по зимнему обыкновению закутанный в башлык. Пошел с артистического подъезда (он тогда помещался прямо против гостиницы «Метрополь»), а старик сторож ему и говорит:
— Куда лезешь, борода? Тут чистая публика ходит, господа артисты. Куда прешь?
— В Малый театр, на репетицию, — ответил ему Лев Николаевич.
— Ну, и пшел со двора, — потеснил Толстого широкой грудью сторож. — С черного ходу давай, со двора!
(Вход во двор Малого театра тогда был с Театральной площади, рядом с магазином «Мюр и Мерилиз».) Ну, и Лев Николаевич покорно «пшел со двора» к нам на репетицию.

Собственно, настоящая моя актерская работа началась с роли Акулины в спектакле «Власть тьмы». Я утвердилась в амплуа характерной актрисы и сыграла за свою жизнь более 250 ролей. За долгие годы работы на сцене я поняла, что мое стремление к характерным ролям не было ни капризом, ни делом вкуса. Это была моя судьба, мое призвание. Весь мой сценический опыт убеждает меня в том, что способность к реалистической бытовой речи — прирожденная черта актерской индивидуальности. Ей почти невозможно научиться, если нет пристрастия, обостренного внимания к характерным оттенкам народной речи. Лично я с детства любила прислушиваться к разным говорам и безошибочно различала говор костромичей, ярославцев, туляков, рязанцев, а потом использовала все это на сцене. Я, видимо, была рождена для того, чем жила всю жизнь».

Да, все большое и настоящее началось в актерской жизни Варвары Николаевны с толстовской Акулины, и она вправе была считать Льва Николаевича своим крестным. Дома у нас был своего рода культ Толстого, как, впрочем и А. Н. Островского, и мы, потомки зачинателей нашей актерской династии, свято храним все реликвии, которые были дороги нашим близким. Кроме фотографии Льва Николаевича Толстого с автографом, подаренной им моей матери вскоре после ее свадьбы, есть у нас и еще один дорогой подарок. Софья Андреевна Толстая подарила моей бабке Варваре Петровне Музиль большой ситцевый платок с портретом Льва Толстого посередине. А по краям, вокруг великого писателя, словно венец, весь олимп русской литературы: А. Н. Островский, Н. В. Гоголь, М. Ю. Лермонтов, А. С. Пушкин, И. С. Тургенев, М. Е. Салтыков-Щедрин, А. С. Грибоедов, И. А. Крылов, Д. В. Григорович, Ф. М. Достоевский, И. А. Гончаров, Н. А. Некрасов.

Под портретом Толстого надпись: «Лев Николаевич Толстой — великий писатель земли русской. Художник Аксаков». Этот платок был изготовлен на мануфактуре братьев Медведевых.
Что же касается пьесы Л. Н. Толстого «Власть тьмы», то не одних русских потрясла она глубиной проникновения в нашу действительность, в души простых людей. Я уже говорил, что пьеса обошла сцены лучших европейских театров и пользовалась большим успехом.

Русские любители театра и театральная критика высоко оценивали игру молодой актрисы Музиль 1-й. Называя ее в числе лучших исполнителей после Ольги Осиповны и Михаила Провыча Садовских, критик «Московских ведомостей», например, писал, что, кроме их троих, «на сцене никто не был похож на мужиков и баб, никто не говорил настоящим народным говором». Думаю, что тут была некоторая пристрастность, потому что все занятые в пьесе актеры играли великолепно, но, видимо, Садовские и Варвара Музиль действительно выделялись и были лучше других.