Новости

«К 160-летию со дня рождения Александра Павловича Ленского»

А.П.Ленский

«ЗАМЕТКИ АКТЕРА» (продолжение)


Часть I (продолжение)

Большой вред нанесла критика ясному пониманию произведений Шекспира. Привожу здесь весьма меткое замечание г. Ив. Иванова по этому поводу. Вот что он говорит о шекспировской критике: «О Шекспире можно судить в каком угодно направлении, не мотивируя своих суждений,— в запасе всегда найдется известное число патетических восклицаний или иронических наблюдений, не всегда достоверных и серьезных. Наша публика до того снисходительна и терпима, когда дело касается «ученых», по ее мнению, «книжных и специальных» вопросов, что ей можно безнаказанно проповедовать самые пошлые, бессмысленные представления, можно перевирать факты, можно доказательства заменять восклицаниями, особенно если эти восклицания составлены на специфическом литературном жаргоне» («Артист», № 2, 89).

Это безусловно верно, и с этим не согласиться нельзя. Действительно критика приучила и себя и других смотреть на Шекспира как на что-то туманное, неясное, как на что-то такое, что без пояснений понять очень трудно, если не невозможно. Правда, в произведениях британского поэта встречаются намеки на современные ему события, так или иначе влиявшие на его творчество, но они ни мало не мешают ясно понимать сущность его произведений. А между тем, из этих произведений сделали нечто вроде Талмуда, и каждая фраза запуганному воображению читателя и актера кажется чем-то вроде загадочных изречений оракула. И этот суеверный страх заставляет людей, желающих познакомиться с поэтом, начать изучение не с самого Шекспира, а с обширной литературы о нем. К самому же Шекспиру они подходят уже с предвзятыми, навязанными им и перепутавшимися между собой, без всякой последовательности, точками зрения на поэтические произведения его и тем самым лишают себя всякой возможности смело заглянуть в кристально-чистые струи шекспировской поэзии, где, несмотря на всю глубину ее источника, всегда ясно видно дно, т. е. идею, положенную в основу того или другого произведения.

Если исходною точкой признать аксиому, что «вcе великое просто», то Шекспир более чем кто-либо прост и понятен и менее чем кто-либо другой дает повод «лукаво мудрствовать» над собой. Отыскивая истинную точку зрения, следует поставить себе за правило строго руководиться только теми данными, какие являет само поэтическое произведение, но не давать воли разнузданному воображению выдумывать факты для поддержки взгляда, созданного, подчас, только ради одного желания быть оригинальным. Не надо забывать, что: каждый художник кладет все силы своего таланта и ума именно на то, чтобы быть понятым, чтобы мысль, вложенная в его произведение, была ясна и определенна для каждого. И чем даровитее художник, тем больших результатов он достигает в этом. И мне кажется, нет ни малейшего основания предполагать, чтобы Шекспир также не преследовал этой цели, а принимая во внимание его гений, нет причины предполагать, чтоб эти усилия не привели его к результатам самым блестящим в этом отношении. Он тем более должен был заботиться быть понятым, потому что зрители, наполнявшие его театр, едва ли были способны воспринимать идеи, преподнесенные им в сухом, кабинетном изложении.

Почему же Шекспир был так понятен и обаятелен для своих современников и так мало понятен для нашей публики, а иным даже кажется устаревшим и скучным? А потому, что нас, т. е. актеров и публику, со школьной скамьи начинают пугать именем Шекспира, потому что мы воспитываемся на убеждении, что величие и красоту шекспировской поэзии обыкновенному уму без пояснений постигнуть очень трудно, и, воспитанные на этом убеждении, мы слишком стараемся, прилагаем иногда невероятные усилия для истолкования самых простых и понятных его мыслей и тем, конечно, затемняем простое и ясное значение их. Мы уподобляемся, в этом случае, тем плохим лекторам, которые, желая быть выразительными, делают логические ударения на каждом слове каждого предложения. И нужна именно титаническая мощь шекспировской поэзии, чтобы пробивать эту кору туманных пояснений своими ослепительными лучами.
Если бы спросить Шекспира: что он хочет сказать тем или иным местом своей пьесы? можно с уверенностью думать, что он ответил бы: не более того, что сказал. Если бы спросить его: как понимать появление призраков в «Гамлете», «Макбете» и «Юлий Цезаре»? он, конечно, ответил бы, что появление их надо понимать как появление таковых на самом деле. Если бы спросить — неужто он верит в появление их? — он ответил бы словами своего несчастного принца: «Есть многое на земле и в небе, друг Горацио, о чем не снилось твоей ученой мудрости». Но если спросить об этом, например, знаменитого германского критика Гервинуса, то он ответит на это самыми неожиданными умозаключениями. Вот что он говорит по поводу появлении призраков в «Гамлете» и «Макбете».
«То, что им обоим видятся духи, это составляет и в «Макбете» и в «Гамлете» выразительнейший признак того, что они обладают большею силой представляющей способности. Едва ли мы имеем надобность присовокуплять нашим читателям, которые, как мы полагаем, все более и более сродняются с духом нашего поэта, что мир духов, изображаемый Шекспиром, не означает ничего другого, как только видимое воплощение представлений живой фантазии, и что дух является только тем людям, которые обладают легко раздражаемой силой воображения. Трезвая Гертруда не видит Гамлетова духа; холодная и рассудительная леди Макбет не видит ни тени Банко, ни ведьм. Самому Банко, который не свободен от честолюбивых замыслов, но также и не подавлен ими, ведьмы являются, но они не заговаривают с ним, не будучи им спрошены» (Гервинус, т. III, стр. 242).

Что это — софизм или паралогизм? Заподозрить критика в пользовании софизмами для защиты своих взглядов крайне нежелательно; признать же паралогизмом тоже очень трудно, так как его серьезное знание поэтических произведений Шекспира несомненно. Но можно ли предположить, что при серьезном изучении пьесы он мог упустить из виду или вовсе забыть то, чем наполняется весь первый акт трагедии? Можно ли забыть, что дух является не одному Гамлету, как человеку с легко раздражаемым воображением? Как забыть, что призрак еще ранее два раза является Бернардо и Марцелло, людям вполне нормальным, и потом он два раза является спокойному и рассудительному Горацио в сообществе тех же Бернардо и Марцелло? А его троекратный призыв к клятве, слышимый не одним Гамлетом, а также и Горацио и Марцелло? К чему же это непрошенное выгораживание поэта, к чему, словно краснея за него, избавлять его от предрассудка, господствовавшего в ту эпоху и которым он так мастерски воспользовался, как поэтическим элементом? Что касается того, что Гертруда не видит тени своего первого мужа и не слышит слов его, что леди Макбет не видит тени Банко, то это объясняется поверьем всех веков и народов, по которому призраки одарены способностью быть видимыми только теми, кому они желают быть видимыми. Этим и воспользовался Шекспир, чтобы написать потрясающие сцены пира в «Макбете» и свидания Гамлета с матерью.

Далее, по мнению критика, ведьмы являются Макбету потому только, что он одержим честолюбивыми мечтами, а заговаривают с ним первые потому, что он, будто бы, подавлен этими мечтами; Банко же они являются потому, что он тоже одержим честолюбивыми мечтами, но так как он в то же время и не подавлен ими, то они и заговаривают а ним не раньше, как он сам обратился к ним с вопросом.

Прежде чем делать подобный вывод, критику следовало бы заглянуть в текст пьесы, где он увидел бы, что вещие сестры и с Макбетом заговаривают не раньше того, как он спросил их. Кроме того, первым заговаривает с ними вовсе не Макбет, а Банко, и только после глубокого молчания, которым они отвечают на вопросы Банко — следует вопрос Макбета.

Когда вы можете, скажите — кто вы?

И на это получает ответ первой ведьмы:

Да здравствует Макбет — гламисский тан

Затем отвечают вторая и третья.

Кроме того, откуда взял критик у Макбета зависть к Банко, и эту подавленность честолюбивыми мечтами, подавленность, которая, будто бы, послужила причиной появления ведьм? Ведь в драматическом произведений не может и не должно быть ничего такого, чего не должен и не мог бы, так или иначе, выразить актер. Тогда пусть мне укажут в пьесе те слова, которые дали бы повод и возможность актеру выразить эту зависть и подавленность при первом его выходе. А если их нет,— стало быть, эта подавленность и зависть есть ни что иное, как праздная выдумка критика. По тексту пьесы, Макбет выходит на сцену не подавленным, а упоенным победой и той «золотой славой», какую он заслужил в народе, и совершенно чужд зависти, неразлучной спутницы честолюбивых помыслов, а является подавленным ими уже потом, после появления ведьм и их предсказаний. Стало быть, появление вещих сестер мотивируется вовсе не честолюбивыми помыслами героя и его товарища, а чем-то другим, неизбежным в этой драме —его судьбою. Что же касается зависти Макбета к Банко, то она появляется не раньше третьего акта, а до того Макбет только в двух местах, и то вскользь, касается предсказания короны потомству Банко, а именно: тотчас по исчезновении ведьм и перед убийством Дункана. Но эти разговоры не дают ни малейшего повода предположить, что чувство зависти к «родоначальнику шотландских королей» грызет душу героя. Ведьмы исчезли. Банко, пришедший в себя, говорит:
Земля, как и вода, содержат газы —
И это были пузыри земли,
Куда они исчезли?

М а к б е т.
В воздух. Ветер
Разнес их мнимые тела, как вздох.
Как жаль, что не остались

Банко.
Полно, так ли?
Не о мечте ль мы говорим?
Не обаял ли ,
Нас запах трав, лишающих рассудка?

М а к б е т.
Твоим потомкам суждена корона.

Банко.
Ты будешь сам король...

М а к б е т.
И тан Кавдорский,
Не так ли?

Банко.
Слово в слово. Это кто? и т. д.

Что в этом, как не полное недоумение к совершившемуся — и только? Дальше. В первой сцене второго акта Банко, встретившись с Макбетом, говорит:
...Прошедшей ночью
Во сне я видел трех сестер. Тебе
Они отчасти предсказали правду. :

М а к б е т.
А я о них и позабыл; однако ж,
В свободный час, когда тебе угодно,
Поговорим об этом.

Банко.
Я готов.

М а к б е т.
Настанет день — ты согласись со мной —
И он тебе доставит много чести и т. д.

Затем они расстаются, и Макбет, вместо того чтобы хотя словом выразить чувство зависти к Банко, — видит в воздухе кинжал. Кроме этих двух мест он ни разу, ни в разговоре с женой, ни даже наедине с собой, не упоминает о Банко и его потомстве. Следовательно, он весь поглощен мыслью о короне и о преступлении, которое готов совершить ради нее, и пока обруч ее не коснулся его головы, ему нет дела до того, кто будет царствовать после. Но едва только он достиг цели своих заветных помыслов — ревнивое чувство за будущее овладевает им. Только с того момента страх перед Банко запал в его душу, только с этого момента при взгляде на Банко мысль о непрочности его величия не покидает его. Это вполне по-человечески: пока желаешь достигнуть чего-либо — нам не жаль тех благ, которыми приходится делиться с другими, а достиг — жаль пустяка.
Теперь, следуя логике Гервинуса, по которой появление ведьм мотивируется только причинами, лежащими в основе характеров тех лиц, которые видят их, по этой логике следовало бы ожидать, что ведьмы, прежде чем появляться Макбету и Банко, должны были бы предстать перед леди Макбет, как перед человеком действительно подавленным честолюбивыми мечтами. Если бы Шекспир желал дать Макбету эту подавленность, он непременно дал бы и возможность актеру выразить ее более или менее ярко. Если же этого нет, значит и искать ее нечего и нечего громоздить софизм на софизм, клеветать на поэта и искажать смысл его драмы. Во всяком случае было бы честнее и полезнее для уразумения великих произведений Шекспира, для их популярности, если бы критика и актеры верили больше самому поэту, чем своей разнузданной мании, стремящейся, во что бы то ни стало, в каждом слове его найти какую-нибудь arriere pensee (заднюю мысль). Ведьмы потому и являются Макбету, что он не подавлен честолюбием, иначе им являться незачем. Им нужно всколыхнуть, поднять со дна светлой души героя зародыш смертного греха и тем погубить его. Глазам Банко они являются и пророчат престол его потомкам вовсе не для самого Банко, а все для того же Макбета, чтоб этим пророчеством создать в будущем лишний грех для души его. Леди Макбет не видит ведьм не потому, что ее холодный рассудок не мог вызвать их появления, а потому, что им с ее душой нечего делать, потому, что тут почва для греха готова, разрыхлена, семя уже дало росток и нужен только дождь для того, чтобы оно принесло плод, и этот дождь является в виде письма Макбета. Будь Макбет подавлен честолюбивыми мечтами — повторяю, ведьмам не для чего являться и будить эти и без того бодрствующие мечты, — и для супругов вполне достаточно было бы одного присутствия Дункана в их замке, чтобы совершить преступление и тем дать удовлетворение своим честолюбивым замыслам. Там, где поэт желает показать, что воображение, известным образом настроенное, создает несуществующие в действительности образы — там он ясно и определенно показывает это, как, например, кинжал, который видит Макбет, пятна и запах крови на руках леди Макбет, или в «Лире», когда тот в безумии вызывает на суд двух своих дочерей, когда приказывает воображаемому пономарю перестать сечь развратницу, когда указывает на кажущегося мошенника-судью, издевающегося над убогим вором, и проч. Но видеть в призраках отца Гамлета, Банко, Юлия Цезаря и ведьм плоды воображения — по меньшей мере странно.

Чем же тогда объяснить первую сцену первого действия, где говорят одни ведьмы, или пятую сцену третьего акта, где Геката делает выговор трем ведьмам и где кроме Гекаты и ведьм нет никого? Плодом чьего же воображения являются эти сцены? Уж не плодом ли расстроенного воображения читателя и зрителя?

Еще более странными кажутся противоречия, какие встречаешь очень часто у германского критика. Например, на странице 244 он еще продолжает держаться своего взгляда на мир духов, изображаемый Шекспиром, но уже на странице 262 взгляд его круто поворачивает в противоположную сторону, и он, признавая призраки как таковые, пишет: «Исконно-честный дух отца вызывает Гамлета на правое дело; дух, покинувший на время чистилище, вызывал в нем человеческую натуру ради чисто человеческого чувства; Макбета, напротив того, искушают лживые силы зла,—существа, которые лишены всяких человеческих сочувствий,—и искушают его двусмысленными загадками на неправое и в высшей степени неестественное дело». Что это за перескакиванье с одного взгляда на другой? Непонятно!

Продолжение следует…