Новости

«К 120-летию со дня рождения Веры Николаевны Пашенной»

«ЖИВАЯ ПАШЕННАЯ»

ИСТОКИ МУЖЕСТВЕННОЙ ЛИРИКИ (окончание)

Эгоизм и собственничество — главные, живучие приметы уродливой «философии» и психологии — хотела выявить Пашенная и в Кабанихе, когда сама задумала ставить «Грозу».
В этой постановке актриса, уже совсем больная, сумела многое из своих замыслов осуществить. Но состоялось всего лишь несколько спектаклей, где Пашенная сыграла Кабаниху беспощадно к себе, ценой невероятного напряжения.
Актриса волновалась перед премьерой, как волнуются, кажется, только на вступительных экзаменах в шестнадцать лет...
— Даже вся холодею!— признавалась мне Вера Николаевна.
Но все же это были счастливые волнения сцены, по-своему помогавшие Пашенной преодолеть мучительную слабость — непременный спутник той жестокой болезни, самое название которой звучит смертным приговором... Как я уже говорила, Пашенная о ней знала. Поэтому и творила образ — последний...
«Гроза» рождалась несмотря ни на что... Больше всего мешало Вере Николаевне самое лечение: оно ее утомляло и раздражало. Актриса в успех врачей не верила, а черные мысли отгоняла именно благодаря театру, творчеству, включаясь в «Грозу» всем существом...
Как же возник впервые режиссерский замысел «Грозы» у Пашенной? Когда пришло решение создать спектакль?..
Да, пожалуй, она никогда с «Грозой» и не расставалась! «Гроза» оставалась внутри нее, быть может, с тех самых пор, когда она давным-давно, в юности, сыграла свою неудавшуюся Катерину. Роль оставила смутное ощущение задачи, не выполненной до конца. А этого Пашенная, человек долга, не выносила вообще.
Летом 1957 года нездоровье, которое подтачивало силы Пашенной, все еще для окружающих казавшиеся «богатырскими», заметно усилилось. Врачи решительно настаивали на отдыхе, и пришлось согласиться. С усилием вырвалась Вера Николаевна из театра, прервала бесконечный круговорот репетиций и спектаклей и уехала в любезное ее сердцу Щелыково. Все здесь издавна было знакомо, все радовало: разморенные зноем вековые деревья, видевшие и помнившие Островского, быстрая речушка Куекша в низких берегах и тропы к Волге, чуть видные в густых травах. Желанная тишь, покой охватили душу. И дни замелькали, то ласковые, солнечные, то хмурые, с лениво моросящим грибным теплым дождиком.
А вокруг все словно жило памятью об Островском, дышало жизнью его образов. И самый дом Островского вдруг начинал казаться искусной декорацией со своими старинными узенькими окошками, чудесной деревянной резьбой по фронтону... И хоть дала Вера Николаевна самые что ни на есть клятвенные обещания только отдыхать в Щелыкове и даже не думать о работе, она взяла,— просто так, почитать на ночь,— томик Островского... «Грозу».
Никому не сказала Пашенная, что «Гроза» давно уже читалась и перечитывалась ею, что заново обретенный Островский, сызнова понятая «Гроза» никак не хотели лежать на душе спокойно. Картины будущего спектакля возникали перед сомкнутыми, но не спящими глазами Пашенной. Она обдумывала все ситуации пьесы уже не как актриса, всю жизнь влюбленная в Островского, а глубже и шире: как режиссер.
«Гроза» должна была говорить о добре и зле. Но Пашенная никогда не умела выражать добро и зло вообще — вне конкретных человеческих судеб... Задача выявления добра представала как более конкретная и более легкая творчески. В обличении же зла Пашенная хотела четко и крупно раскрыть мысль о несправедливости общественного устройства, рождавшего беду и смерть. О зловредности капитализма.
Современность, новаторство — такого именно подхода к творчеству сцены Пашенная, как мы видели, сохраняла и вырабатывала в себе всю жизнь... Образы Островского, может быть, всего зримее свидетельствуют о результатах этого поистине неустанного актерского труда.
Кабаниха достигла цели: у нее большие капиталы. Но что же деньги сделали с человеком!.. Опустошенная, отравленная алчностью душа Кабанихи подобна окаменевшей глине. Женщина в пожилых уже летах, Кабаниха, упаси бог, не хочет старухой выглядеть! Если приглядеться, то в Кабанихе нет-нет вдруг да и проглянет кокетливая Евгения Мироновна, только оплывшая, огрузневшая, неумолимо осевшая на дно своего «омута». На дно неподвижного и бессмысленного существования.
Между прочим, она смутно и скрытно, но догадывается об этом. Лютая зависть ко всему молодому и живому, что сумело вырваться, уйти, еще больше бередит злую, отравленную деньгами душу Кабанихи. А ведь внешне это вполне мирная, даже молодящаяся баба, занятая домом, хозяйством. Она, упаси бог, не идет в открытое «наступление» на новые, противные ей порядки жизни. Она их словно между делом незаметно истребляет.
Стала ли эта почтенная Марфа Игнатьевна, столь вроде бы озабоченная своим домом и своими детьми, менее страшной, менее ужасной оттого, что не вопила на них истошно, не топала громко, не зверствовала?.. Лишь время от времени, лишь в «ударных» сценах Пашенная приоткрывала истинную наступательную сущность героини. Чаще же показывала такую Кабаниху, которая постоянно и целеустремленно — в этом весь ужас!— точит своих близких, «как ржа железо». Точит ведь не только Катерину. Точит и Тихона, и Варвару. Огромная человеческая трагедия скрывалась за каждым словом, взглядом, жестом Тихона (его великолепно играл В. Д. Доронин)... Марфа Игнатьевна непоправимо загубила сына. Его душу она сломала куда раньше, чем принялась за душу Катерины. Желая полностью подчинить себе наследника своего добра, своих кубышек, своего дома, своего дела, она задавила человеческое в человеке деловито и спокойно, словно котенка утопила: зачем оно ему?
Пока еще мать не тронула Варвару: не успела! Поэтому пока еще не сломленной остается эта славная девушка... И если трактовка роли Тихона была заметно усилена, углублена и укрупнена актером и режиссурой, то роль Варвары строилась вообще заново. Вынужденная на каждом шагу хитрить и обманывать мать, Варвара вовсе не хихикающая простушка, какую порою видишь в «Грозе», но человек, нравственно не испорченный, цельный. Варвара отзывчива и наблюдательна. Она искренне протягивает руку дружбы Катерине, старается внушить ей бесстрашие, уверенность в будущем... После гибели Катерины она навсегда покинет опостылевший ей материнский дом...
Художник Волков по-своему рассказывал «Грозу». И тут тоже были находки, чудесные, точные по мысли. Особенно хорош был запев «Грозы», которому зрители сразу начинали аплодировать. Левую часть сцены занимал собор, какой-то безглазый, огромный, величественно хмурый. Нищие на паперти, молча, с покорной безнадежностью взывают о подаянии: навсегда согнувшиеся скорбные старухи, детишки в лохмотьях, убогий слепец с поводырем... Бесприютная, обездоленная Русь. Печально звучит благовест. И приглушенным эхом оркестр повторяет замедленные удары колокола. Музыка была написана по просьбе Веры Николаевны специально для спектакля талантливым композитором Родионом Щедриным. Но это еще не гроза. Это задумчивая, безысходная, кажется, тоска. Ожидание грозы. Моление о грозе...
А сразу за собором, под обрывом, на какую-то сказочную неоглядную ширину размахнулась Волга — русская красота и сила. Над нею — синее, безоблачное небо. Ощущение дали и простора захватывает дух. Это — тоже старая, давняя Русь... Но здесь все дышит будущим. Финальная сцена «Грозы» тоже была символически прекрасна, полна скрытого внутреннего смысла. Здесь все звучало предвестием иной, невиданной грозы. Угрюмые, сильные рыбаки, широкоплечие трудовые люди, похожие на репинских бурлаков, выносят на крутой обрыв бездыханное тело Катерины. Рыдая, бросается Тихон на грудь мертвой жены: «Маменька, вы ее погубили!»
Надсадный вопль Тихона звучит страшной догадкой. И еще более страшным обвинением.
— Вы, вы, вы,— будто потеряв над собой власть, повторяет Тихон.
И люди, молча стоящие вокруг, подступают ближе к телу Катерины. Шаг. Еще шаг. Опять молчание... И, взглянув вдруг исподлобья на этих людей, Кабаниха пугается. Неясное предчувствие теснит ей грудь: к чему это, в самом деле, они тут собрались! Какой-то сброд путается в ее личные, Кабанихины, дела. Опять же - неминуемая огласка, совсем нехорошо! Да и Тихон от горя словно помешался.
Его отчаянию нет границ. Погибла Катя. И теперь он знает, почему погибла.
Вы ее погубили! Вы! Вы!— наступает он на мать.
- Ну, я с тобой дома поговорю,— негромко обещает
сыну Кабаниха. И с неожиданной угодливостью, низко,
истово кланяется народу: — Спасибо вам, люди добрые,
за вашу услугу!
Ни единого слова не раздается в ответ Кабанихе. Народ молчит, еще теснее обступая утопленницу. Бьется Тихон, рыдая над телом жены. И вдруг Кабаниха, согнувшись, вжав голову в плечи, поспешно уходит. Почти бежит.
Это поражение Кабанихи.
Премьера «Грозы» прошла 19 января 1962 года. А спектакль, сыгранный 28 февраля 1962 года, стал последним в жизни Веры Николаевны Пашенной.
Прожила актриса после «Грозы» совсем недолго. Но и самый остаток жизни, пока она находилась в сознании, был заполнен трудом. До самой весны Вера Николаевна работала у себя дома над «Грозой» со вторым составом. Участники спектакля приезжали к ней утром, зная, что Вера Николаевна их ждет.
Выдержка Пашенной, ее самообладание не имели себе равных: она, как обычно, была внимательна, требовательна, но и ласкова с актерами своего родного театра. Особенно полюбила Кирюшину в роли Катерины.
Когда Пашенную уговорили хоть немного отдохнуть.
она согласилась снова поехать ненадолго в свое любимое Щелыково, словно ничего ей и не грозило...
Ко всеобщему удивлению и радости, Вера Николаевна на какое-то время вдруг почувствовала себя лучше. Любимые места в Щелыкове снова принесли ей силу и бодрость. Об этом можно судить по нескольким коротким, но энергичным письмам ее из Щелыкова. А потом опять началось недомогание... Выдержки из последнего ко мне письма актрисы я позволю себе привести.
«Очень я надеюсь на Щелыково и продолжаю еще надеяться, хотя всё против меня,— писала мне Вера Николаевна 30 июня 1962 года.— Холод, все время дождь и непрерывный буйный ветер! Как на пароходе. Того и гляди начнут с корнем валиться деревья,— тут один раз так было. А пока я сижу у себя в светелке ни жива, ни мертва, так воет и гудит ветер... Со мною моя Ирочка, которая терпеливо и самоотверженно ходит за мной... Сейчас я за 10 дней окрепла и стала здесь похожа на человека, а то, серьезно говорю, я умирала. Я ведь все-таки кончила книгу («Ступени творчества» - Н.Т.) Мне казалось, что это сыро и мало интересно, но, сверх всякого ожидания, ее приняли сразу к изданию и прислали мне очень приятный отзыв. Но я еще и еще раз ее перечитала и непременно хочу ее и дополнить и коснуться в ней очень трудного, как мне кажется, вопроса речи. Ну, да я еще и не знаю, как к этому подойти и как написать так, чтобы это было, во-первых, понятно и нужно, а во-вторых, чтобы это было интересно.
Пока еще я так разболталась в Москве, так обессилела, что еще и думать не могу о серьезной работе... Если у Вас найдется минутка свободная, миленькая Нина Павловна, черкните мне хоть словечко. Я предполагаю пробыть здесь до сезона, т. е. до конца августа. Но как будет со здоровьем, и вообще со всеми семейными делами?! Я Вас по-прежнему очень люблю и, конечно, буду с нетерпением ждать от Вас весточки. Ирочка шлет Вам привет, а я целую крепко. Ваша Вера Пашенная».
Письмо как будто давало возможность надеяться на чудо. Но потом сразу, без всякого перехода, резким скачком наступило ухудшение. С трудом перевезла Ирина Витольдовна совсем уже ослабевшую мать в Москву. А 28 октября 1962 года в 9 часов 25 минут вечера Веры Николаевны не стало.
На следующее же утро, после звонка Ирины Витольдовны, мы все — ее друзья — стояли возле тела Пашенной, молча глядя на спокойное лицо, не веря, что оно мертво. Что на нем уже больше не вспыхнут глаза, не засияет улыбка...
Вся театральная, да и не только театральная, Москва провожала актрису в последний путь. Вокруг Малого театра, где Пашенная лежала в гробу, молча стояли люди. Собралась огромная толпа, и никто никуда не двигался, мужчины снимали шапки, женщины плакали. Троллейбусы и такси останавливались. На площади Свердлова возник затор. И многие пассажиры, узнав, почему прекратилось движение, присоединялись к тем, кто хотел проститься с Пашенной.
Друзья и близкие, все артисты московских театров сменялись у гроба в почетном карауле.
Спокойное недвижимое тело Веры Николаевны впервые стало похоже на монумент. Нет, на памятник, думала я, стоя у гроба. А с портрета, который был прикреплен к занавесу в зале, Пашенная глядела на нас своими по-прежнему прекрасными и живыми, лукавыми и смеющимися глазами, словно хотела насмешливо по своей привычке спросить: «Что это вы тут затеяли?..»
...«Нет, весь я не умру»,— со счастливой уверенностью восклицал великий поэт. И это правда. Книга, музыка, скульптура, картина — все остается людям.
А что оставляет артист?
Память о себе? Благодарную и светлую. Да, конечно!
Эта память — непременна... Но — проходят одно-два поколения и что же? Разве только фамилия — громкая и знаменитая — остается... А сам художник, артист?
Его судьба горше.
И это — несправедливо. В наши дни — особенно. Ведь есть телевидение. А оно — сила всемогущая, именно оно должно хранить у людей память о великих мастерах искусства сцены, показывать их тем, кому не довелось встретиться с ними в жизни.
Работы Пашенной, хотя бы последних лет,— разве можно допустить, чтобы они канули в небытие, чтобы о них забыли! Величайшей несправедливостью было бы это. Да и вряд ли это возможно.
Артист — ведь это он делает театр искусством, во веки веков не умирающим. Труд артиста, искусство артиста становятся подвигом. И надо, чтобы об этом подвиге помнил народ, знали наши дети, знали дети наших детей и внуки наших внуков...
Это будет только справедливо.
...Когда умерла Ермолова, Южин с тоской оглядывался вокруг: кто может заменить гениальную актрису?.. И не видел рядом с собою никого. Это не было слепотой либо недальновидностью. Не было отсутствием проницательности, умалением творческих возможностей театра. Просто не мог знать в то время Южин, у кого из молодых достанет столько сил и столько труда, чтобы дарование, только еще возникшее, зреющее, могло сравниться с талантом великим и зрелым...
Доказав, что вдохновение — это есть труд, Пашенная обогатила не только реалистические традиции Малого. Самые возможности сценического реализма она расширила беспредельно. Вплотную приблизила высокое искусство театра к жизни, к современности, ее боевым задачам. Накрепко связала сценический труд актера с трудовыми принципами социализма и коммунизма.
Второй же Пашенной не будет, как не было и второй Ермоловой... Будет новый талант. Новое могучее имя. Новые силы.
Порукой тому благодатная почва творчества, которому отдавала себя живая, всегда живая Пашенная.
И хорошо бы не раз повстречаться с нею на экранах наших телевизоров в том году, когда исполняется сто лет со дня ее рождения. Этот день знаменателен не только для артистов, соратников Пашенной, но для нас всех.
Для народа.

Конец.