Новости

«К 120-летию со дня рождения Веры Николаевны Пашенной»

«ЖИВАЯ ПАШЕННАЯ»

ЧАСТЬ 2.

ЛЕНСКИЙ ПЛЮС СТАНИСЛАВСКИЙ
(окончание)


Так, во всяком случае, думали люди, провожавшие Веру Николаевну в Америку в 1922 году. Пашенная ехала туда вместе с Грибуниным и всеми «стариками» Художественного театра, с самим Станиславским во главе выездной труппы. Словно с неба свалилась тогда возможность поездки. Для Веры Николаевны — переутомленной, измотанной, недосыпающей и недоедающей — была настоящим подарком судьбы!
Приглашена была Пашенная лично К. С. Станиславским не просто как член семьи одного из старейших и любимейших мхатовских актеров — Владимира Федоровича Грибунина, в актерский состав Пашенную включили как полноправную участницу поездки. Она будет играть и, может быть, сойдется, сблизится с мхатовцами. Заветное желание Грибунина: вдруг Вера Николаевна наконец перейдет из Малого в Художественный! Может быть...
Но ведь и знал же он сам, что этого быть не может. Перед поездкой начались упорные репетиции. Жадно впитывала Пашенная каждое слово Константина Сергеевича, взыскательно соотносила с собой, со своим творческим миром.
Но вовсе не так проходила эта учеба, чтобы «ученица» тут же успевала добросовестно отработать и продемонстрировать все, что ею воспринято и усвоено. Отнюдь нет.
Пашенная не раз говорила, что огромные по творческой полезности уроки, полученные непосредственно от Станиславского, пригодились ей как бы впрок. На будущее. Слишком глубоко они западали, чтоб можно было сейчас же и выплеснуть отдачу. Актриса собирала советы Станиславского в самых заветных копилках своего творческого существа. С тем чтобы потом (пока-то оно было еще очень далеко, это — потом!) объединить все усвоенное в том монолитном явлении, которое навечно в русском театре будет именоваться актрисой Верой Пашенной. Может быть, этого явления даже и не было бы, если б науку Ленского не дополнила наука Станиславского...

В поездке же Пашенной не удались ни Ирина из «Царя Федора Иоанновича», ни Ольга из «Трех сестер», ни Варя из «Вишневого сада». И даже Василиса, эта могучая, но загубленная женская судьба в горьковской пьесе «На дне», кажется, созданная именно для Пашенной и ни для кого другого, прошла, не оставив следа! Сыгранная «впустую», роль тут же была забыта актрисой, будто она и не играла ее никогда.
Что же мешало? Что не позволило сделать «своими» чеховских Ольгу и Варю, горьковскую Василису?..
— «На сцене играть — не сапоги тачать»,— отвечала мне Пашенная словами Садовской.— Что хочешь делай,— не выходит, да и все тут. Хоть совсем со сцены уходи!..— так искренне, невесело усмехаясь, говорила актриса.
Ее героини,— какими она мысленно себе их рисовала,— не подходили к ансамблю. Вот где была разгадка. Получалось нечто среднее — «ни рыба ни мясо», замечала Вера Николаевна, оглядываясь на прошлое. Ведь ей-то даже не ради себя — ради Грибунина — хотелось бы добиться успеха в мхатовской поездке. Прогреметь, прозвенеть, понравиться... Стать своей в коллективе. Но не могла она переделать самое себя! Увлекающаяся, порывистая, самозабвенная натура становилась неумелой, даже неуклюжей там, где приходилось двигаться «от сих до сих»... Большая и сильная, она никла и съеживалась, как только ограничивали, связывали ее богатырские возможности, либо же не дай бог попрекали неуменьем.
Больше всех загубленных ролей Пашенной было жаль горьковскую Василису. Какая же глубина характера открылась позднее для Пашенной в этой сильнейшей трагической роли! Как хотела она вернуться к Василисе,— столь же грозной, сколь и обездоленной. Быть может, даже самой несчастливой из всех персонажей горьковского «дна». И уж во всяком случае, погрязшей на этом дне глубже, чем все остальные. Кто-то уйдет, вырвется... Василису же тянет в пучину дна смертная тяжесть, неподъемный груз зависти, ревности, злобы... Хотя Пашенная убежденно говорила, что дай Василисе иную судьбу, и она, способная, сильная, чем-то напоминавшая Евгению Мироновну из пьесы Островского «На бойком месте» либо даже горьковскую Вассу Железнову, стала бы, могла бы стать совсем иным, нужным и полезным человеком. И хотя внешне все выглядело «сносно», Станиславский, казалось, был доволен и любезен, роли репетировались, спектакли игрались — сама-то Пашенная лучше всех понимала, что ожидаемого «слияния» ее с МХТ не случилось. Не произошло.

Только Грибунин все еще надеялся: МХТ и Пашенная — это были его святыни, втайне он страдал от их разобщенности. Имея ровный, уступчивый характер и будучи почти на пятнадцать лет старше жены, Владимир Федорович был другом, советчиком и для Веры Николаевны, и для падчерицы Ирочки. Для всех троих жизнь дома была продолжением жизни в театре. Все свободное время здесь говорили о пьесах и ролях, горячо обсуждали новое, спорили, смеялись и шутили... Как всякой почти счастливой поре в жизни, ей не суждено было продлиться долго. Но след она оставила: Пашенная взрослела рядом с близким, родным человеком. Ее счастье было еще и в том, что Грибунин умел понимать жену гораздо лучше, чем она сама себя понимала. Многое он подсказывал ей так, что вспыльчивая, гордая Вера Николаевна не догадывалась. Станиславский же работал вместе с Грибуниным многие и многие годы, ценил надежного, верного друга, тактичного помощника и прежде всего, конечно, артиста с неповторимым, добрым дарованием, примерно такого же склада, какой был у Ленского-лирика... А Пашенная интересовала Станиславского сама по себе, даже необузданная ее воля, неукротимый характер, не говоря уж о таланте. Впрочем, Станиславский, видимо, понимал и то, что талант этот уже успел сам себя воспитать, сам себя вырастить, но не по-мхатовски, а по-своему, на родной почве Малого театра. Почве Ленского и Южина... Приносящее же плоды дерево уже нельзя пересаживать: поздно. Она засохнет либо станет хилым. И Станиславский перестал настаивать. Отступился. Никакого разговора между ними не произошло — по негласному обоюдному решению отныне идут они всяк своей дорогой. Может быть, это и лучше для каждого из них, а главное, для дела, которое каждому дороже жизни...

И, подстегиваемая лихорадочным нетерпением, Вера Николаевна спешит вернуться в Москву. Она соскучилась по Малому театру. Но играть она будет уже по-иному. Постигнув уроки Станиславского, актриса не просто применит их к образу, не просто «пустит систему в ход». Пашенная приспособит всю систему к собственному душевному устройству. Она органично, редкостно прочно свяжет Станиславского с Мочаловым и Щепкиным. Главный же совет Щепкина — «изучай человека в массе» теперь зазвучит для актрисы как нельзя более действенно. Ведь нельзя влезть «в кожу» действующего лица, понять его «особенные идеи», если не изучишь состояние «человека в массе», в окружающей жизни. В обществе. Так учит Щепкин.
Что же такое для Пашенной — «человек в массе»? И что такое его «особенные идеи» на сцене в те годы, о которых сейчас идет речь? Двадцатые годы... Ведь всё русское общество, вся страна «переворошены» революцией. Вчерашние низы общества подняты на самый верх государственного устройства, а бывшие верхи ушли с исторической арены. Справедливость воцарилась, пришла израненная, неграмотная, яростно устремленная против всего буржуйского. Вот что было прямым отражением жизни «человека в массе».
А пьес об этом человеке все еще не было. Возмещая отсутствие той современной, революционной драматургии, которая, как хлеб, требовалась театру, Малый готовит «Аракчеевщину», премьера спектакля состоялась в октябре 1925 года и «Загмук», выпущенный в том же году, в декабре.
Луначарский считал «Загмук» А. А. Глебова гораздо выше собственного произведения — исторической пьесы «Оливер Кромвель». Это не отвечало действительности, может быть, иному театру и нынче стоило бы подумать о возрождении «Оливера Кромвеля»; здесь есть яркие и сильные характеры — недаром же заглавную роль в спектакле Малого исполнял А. И. Южин, жену Кромвеля играла А. А. Яблочкина, а его дочерей — В. Н. Пашенная, Е. И. Найденова и Е. Н. Гоголева. В роли Ричарда, сына Кромвеля, выступал Н. К. Яковлев. Ставил же спектакль И. С. Платон. Ставил не как историческую мелодраму, на чем настаивал Луначарский, а как народную драму, стремясь усилить демократический, прогрессивный смысл событий.
«Загмук» — отжившая пьеса. И сейчас читается как пародия, ибо рабы должны восприниматься как пролетарии, а их недовольство рабовладельцами — как революционная ситуация в вавилонском городе Лараке в 703 году до рождества Христова!
Ничтоже сумняшеся автор «расправлялся» с небесными и земными богами, а заодно с историей. Хотя, вернувшись мысленно в 1925 год, поймешь, что даже сама бесцеремонность такой расправы вызывала симпатию публики: ведь Малый театр страстно хотел высказать свое отношение к событиям дня. К революции. Поэтому наивные исторические сопоставления вызывали доверие публики, актерам удавалось вызвать сочувствие зала к людям, жаждавшим сбросить земных и небесных богов.
Как и все актеры, Пашенная тоже старалась глубже, точнее «включиться» в образ гордой вавилонянки Нингал-Умми. Но она достигала царственной помпезности, а дальше идти было некуда.

Совсем иную отдачу нашла у актрисы «Аракчеевщина». И. С. Платон написал и сам поставил эту историческую драму. Она никогда не переиздавалась и принадлежит к числу раритетов Малого театра. Читаешь же ее неравнодушно. При всей тяжеловесности (5 действий, 8 картин), «Аракчеевщина» воссоздает эпоху, вызывает сочувствие к крепостным крестьянам и осуждает «барство дикое», пусть косвенно связывая события пьесы с восстанием декабристов. Действие ведь относится к 1824 и 1825 годам и происходит в селе Грузине, именье царского фаворита.
Аракчеева крупно, сильно играл в спектакле Малого С. В. Айдаров. Роль же аракчеевской любовницы, печально известной своими злодеяниями Настасьи Минкиной-Шумской, исполняла Пашенная.
Незадолго до смерти Евдокии Дмитриевны Турчаниновой я с ней встречалась именно ради того, чтобы поговорить о том давнем спектакле, об исполнителях «Аракчеевщины», и особенно о работе Пашенной... Застать Евдокию Дмитриевну дома, несмотря на ее почтенные годы, было не так-то просто: она снималась тогда в фильме «Евгения Гранде», где играла дряхлую, больную госпожу Гранде-мать, со съемок она возвращалась поздно, но всегда бодрая и оживленная,— сниматься ей очень нравилось. Иногда я подолгу дожидалась возвращения Турчаниновой в ее тихой, немноголюдной квартире. Жила она в старом доме, что на углу площади Пушкина и улицы Горького. Правда, Евдокию Дмитриевну не всегда удавалось «разговорить», но уж если она входила во вкус беседы, то речь ее поражала сочностью и образностью,— живое свидетельство неистощимой артистической памяти.
— Пашенная в «Аракчеевщине» была словно глыба зла,— сказала однажды Турчанинова, произнося не Пашенная, как мы к этому привыкли, а на свой манер: Пашенная.— Может, немножко доброты в этой роли ей и не помешало бы. А выглядела Пашенная в роли Настасьи прекрасно! Дебелая, сановитая, движения плавные, осанка барская — привыкла изображать дворянку! Очень хороша была и правдива! Играть нам всем в этом спектакле было интересно...
Актерский интерес — важнейшее условие успеха.
Слова Пушкина о «барстве диком» стали тогда для актрисы путеводной нитью к образу Настасьи. Хотя все открытия здесь были тяжелы и безрадостны.
— Чудовище!.. Прямо вампир какой-то,— пожаловалась однажды Пашенная.
— Вовсе нет,— спокойно ответил Грибунин.— Русская баба-авантюристка. Не ведьма и не колдунья...
Вере Николаевне такая Настасья сразу стала интереснее.
— Все равно противная очень.
Грибунин засмеялся:
— Чем противнее, тем лучше! Но если ты сама станешь Минкиной, лишь тогда отвращение, к ней почувствуют другие. Сама-то ведь она собою не брезгает!..
До сих пор Пашенная играла женщин, милых ее сердцу. Даже облик Евгении Мироновны, хозяйки постоялого двора, «бойкого места» объясняла средой, воспитанием, условиями быта. Хотя поначалу ее Евгения больше, пожалуй, была озорницей, чем мироедкой.
Пашенная на всю жизнь запомнила уроки Ленского. Он говорил, что мимика — главное на лице актера, и что поэтому актер должен дорожить всем, что может сохранить неподдельным, не изменяя основных черт. Вера Николаевна последовала совету. Но на сцену выходила словно не она, а другая женщина — Настасья Минкина.
Однажды мы вместе с Верой Николаевной стали рассматривать старые фотографии «Аракчеевщины». И вот что было удивительно: видишь перед собой словно бы Пашенную, но выражение лица делает облик незнакомым. Чужим. Это опасный, жестокий человек.
Размышляя над образом, В. Н. Пашенная чистит и шлифует язык, убирает длинноты, площадные выражения, брань. Суфлерский экземпляр «Аракчеевщины» — редчайшая ценность музея — хранит следы этой работы. Интересно мне было его разглядывать...

В том же 1925 году в Малом состоялась премьера пьесы Д. Смолина «Иван Козырь и Татьяна Русских». Пьеса носила полуприключенческий характер, но привлекала сценичностью, остротой интриги.
На пароходе «Старый свет», идущий из Гавра в Гамбург, торговцы живым товаром месье и мадам Артикль насильно увозят русскую девушку Татьяну Русских. Раньше она служила у богатых людей, на «хорошем месте». Сбежав от революции, эти «хорошие» люди бросили Таню на произвол судьбы, тут-то ее и «зацапали» Артикли... На этом же корабле прячется русский большевик Иван Козырь. Они с Татьяной знакомятся. «Я с Волги»,— говорит Таня. «А я из самой Москвы»...
Иван предлагает Тане бежать. Тане страшно. Это ведь нелегко! Но Иван — геройский парень, отвечал, что, мол, ничего! Не боюсь!
Конечно, «Иван Козырь и Татьяна Русских» — не более чем живой и веселый водевиль. Пьеса энергично катилась по рельсам незамысловатой интриги, но актеры могли даже намечать характеры, увлекавшие зрителей искренностью, живой верой в происходящее. Этой верой они и заражали зрительный зал, страстно жаждавший благополучного исхода событий. Финал звучал лирично и тепло. Татьяна плакала от радости на плече у Ивана; а в это время на сцене торжественно поднимался красный флаг.
— Ну и что из этого? Пусть водевиль,— оправдывалась дома Вера Николаевна.— Любая форма драматургии, как и любая форма постановки, служит содержанию.
Но такого содержания на сцене еще не было.
Герои являли собою — поистине впервые — если не тип, то хотя бы примерный образчик «человека в массе». И что важно — нового человека новой народной массы. При этом зритель угадывал еще и благородные идеи революции. Хотя, конечно, тут был намечен весьма приблизительный облик современника. Драматургия еще не измерила душевных глубин новых героев. Но какие-то верные детали уже намечались. И зрителям импонировали русская удаль, неунывающий нрав, верность героев своему делу, умение выпутаться из беды.
Публика приняла спектакль восторженно. «Правда» статьей П. А. Маркова отмечала успех театра, поощряя первые шаги в овладении современной тематикой. И в том же 1925 году Пашенная вместе с группой артистов Малого театра, о которых Южин писал Луначарскому, стала заслуженной артисткой республики.

(продолжение следует)