Новости

«ДМИТРИЙ САМОЗВАНЕЦ И ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ» А.Н.ОСТРОВСКОГО НА СЦЕНЕ МАЛОГО ТЕАТРА

П.М.Садовский в роли Дмитрия Самозванца.

По книгам «П.М.Садовский» (С.Н.Дурылина) и «Семья Садовских» (статья С.Г.Кара-Мурзы).

После гибели А. П. Ленского (1908) —иначе нельзя назвать внезапную смерть этого гениального художника, затравленного чиновными заправилами казенного театра, — во главе Малого театра стал А. И. Южин.

В своей речи к труппе Южин говорил: «Нам придется теперь годами завоевывать пошатнувшуюся популярность нашего театра, еще недавно переживавшего и еще иб пережившего вполне свои долгие черные дни и тяжелый гнет». Призывая труппу старейшего русского театра к усиленной работе, Южин, актер и драматург, говорил: «Наш театр — русский театр. Русский писатель, как русский актер, — хозяева этого театра. Русская жизнь — главный, если не единственный предмет его художественного воспроизведения в ее прошлом, в ее настоящем, даже в ее будущем, потому что нет пределов творчеству гения, и бессмертие Пушкиных, Гоголей и Шекспиров — именно в том, что, рисуя свое настоящее, они берут из него именно то, что не умрет и в будущем, говорят и мыслят о нем так, как будут говорить и мыслить лучшие люди «веков грядущих».

Свою задачу как заведующего репертуаром Южин видел в том, «чтобы из числа спектаклей на долю русских писателей выпадало по крайней мере в два, если не в три раза больше, чем иностранных...» Широкий показ на сцене современной русской драматургии, отражающей действительность, Южин признавал одной из важнейших задач театра: «Мы не можем быть даже специально театром трагедий, театром драм или театром комедий. Все формы драматической литературы должны находить воплощение на нашей сцене. Такова традиция нашего театра». В своей речи Южин усиленно проводил мысль, что Малый театр был и должен быть театром актера и драматурга: «Отец и мать пьесы (точнее бы сказать — спектакля. — С. Д.) — автор и труппа, а режиссеры всех наименований и степеней — всегда только повивальные бабки или акушерки. Задача режиссера как художника — создать на сцене все окружающее человека, а значит, и отражающееся на его душе. Создавать же самого человека на сцене во всей его духовной сущности — это и право и обязанность актера... Раз мы отводим актеру такую высокую роль и признаем за ним право на свободное творчество... мы и требуем от актера творческого дар а. Только способностью к творчеству, только даром творчества и обуславливаются за актером права на творчество... Театр обязан дать актерам, его составляющим, полную возможность... разработать свое врожденное дарование, дать актеру над чем работать. Как бы ни гениален был инженер, он ничего не добьется, если ему не дадут строить, певцу — петь, писателю — писать, значит, актеру — играть. Это азбучная истина, но основательно забытая практикой многих театров».

Свое обещание дать актеру «над чем работать» Южин исполнил в первый же сезон: в Малом театра прошли двенадцать премьер, в число которых вошли пьесы различных жанров.

П. М. Садовскому пришлось выступать в шести русских пьесах этого обширного репертуара, в том числе в двух пьесах Островского.

Его хроника «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» была первой новой постановкой в сезоне; по ней публика и критика намеревались судить об обновлении Малого театра. Театр по-новому готовился к постановке хроники Островского. Роль Самозванца Садовский получил еще в конце минувшего сезона и употребил все лето на ее подготовку. Кроме отдельных репетиций массовых сцен, на подготовку спектакля были отведены 32 репетиции — число, до того не бывалое в Малом театре. В спектакле заняты были лучшие силы театра во главе с М. Н. Ермоловой (инокиня Марфа), Василия Шуйского играл О. А. Правдин, прославившийся созданием образа этого лукавого царедворца в трагедии Пушкина, в драме А. К. Толстого и в хронике Островского.

П. М. Садовский проявил большое художественное чутье в построении трудного! образа Самозванца: он не идеализировал личность Самозванца как трагического героя, которым играет судьба, как это делали некоторые актеры, но он и не вывел образ Самозванца из пределов хроники Островского с целью перепланировать и переосмыслить его по схемам историков «Смутного времени». У Островского Самозванец бодр духом, смел, находчив, даже великодушен (поступок с Шуйским). Садовский не отнял от Самозванца этих качеств: отнять их — значило бы упростить образ, созданный драматургом. Но эти качества в истолковании Садовского отнюдь не идеализируют облик Самозванца. Они только свидетельствуют о его несомненной одаренности, о смелой силе его характера; не имей он их, как бы он мог завладеть московским престолом? Как реальную черту исторического характера Самозванца Садовский выдвигал не только его дерзкую отвагу, но и его предприимчивый, недюжинный ум. В труднейшей сцене с мнимой своей матерью, с инокиней Марфой (которую с великой простотой и глубиной воплощала Ермолова), он привлекал ее на свою сторону не романтической «игрой» в любящего сына, а умной логикой своего рассуждения и поведения.

Но этот ум расчетливого политического авантюриста находит себе постоянного противника в бурном темпераменте Самозванца, в его молодой удали, которая,
прорываясь наружу, часто разрушает все обдуманные кланы, все верно задуманные дипломатические ходы ума. Здесь, в этом противоречии ума-рассудка, воспитанного в школе крамольных бояр («бояре давно царевичем назвали») и коварных иезуитов, с удалью, с лихим молодечеством русской натуры заключается причина гибели Самозванца. Это было умно, тонко и верно подмечено Садовским.

Выразительный и ясный стих Островского звучал прекрасно. Речь Самозванца была чуть-чуть тронута польским выговором — это было важной чертой его характеристики, это подчеркивало его отчужденность от русских и близость к польским панам, откровенным! врагам России (Мнишек и другие). Было ясно, что настоящая-то, с детства привычная речь Самозванца — польская, а не русская.
И это становилось особенно очевидным в конце хроники. С подлинным, ничем не прикрытым отчаянием звучали у Садовского слова Самозванца, окруженного заговорщиками-боярами:

Не вор! Не вор! О, wszyscy djabli! Знали
И прежде вы... Зачем же я на троне?
Зачем меня вы прежде не убили,
Пока я был ничтожен, как и вы?

Перед лицом смерти Лжедмитрий разоблачает себя и бояр в едином преступлении — в самозванстве.
Этот чисто исторический финал «хроники» Садовский передавал с большой правдой и простотой.

Спектакль «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» имел большой успех, и удача исполнения двух центральных ролей была одной из главных причин этого успеха.

С.Г. Кара-Мурза

В сезоне 1909/10 гг. П. М. Садовский играл Мерича в «Бедной невесте» и Самозванца в «Дмитрии Самозванце и Василии Шуйском». Первый образ он раскрыл с глубокой иронией. Артист придал своему Меричу черты доморощенного Дон Жуана, самовлюбленного и уверенного в своем мужском обаянии искателя любовных приключений. С явно напускной меланхолией ведет он сцену объяснения с Машенькой, и уездный Нарцис, старающийся накинуть на себя плащ демонического любовника, встает перед зрителями с убедительной жизненностью.

И внешне и внутренно блестящ, гармонически блестящ, — нельзя подобрать другого определения, — был П. М. Садовский в роли Самозванца в хронике Островского «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский». Исступленная жажда жизни, ее красоты, поэзия авантюризма, неукротимая страсть к женщине и смелость отчаяния, — все это, слитое воедино, нашло прекрасного выразителя и истолкователя в лице Прова Михайловича. «Самозванцы у Пушкина и у Островского даны по-разному, — говорит Пров Михайлович («Советское искусство», 17 августа 1935 г.). — Это предпосылка и для различной трактовки этой романтической роли. У Пушкина Отрепьев — романтик-индивидуалист, в котором уже явно проступают черты позднейшего байронического авантюризма. У Островского этот романтический персонаж подан значительно более упрощенно. Отрепьев Островского — это неизвестная личность, безыменный проходимец, который воспитан людьми, намеревавшимися использовать его в хитрой политической игре в качестве претендента на престол. Объективно Отрепьев Островского — личность трагическая, отставшая от одних, к другим не приставшая». Однако, разграничивая характеры Дмитрия у Островского и Отрепьева у Пушкина, артист в своей сценической практике много позаимствовал от пушкинского Самозванца и дал некий психологический синтез. На его Дмитрии, как это действительно подчеркнуто у Островского, лежит тень трагической обреченности, словно он прозревает свой печальный конец. В нем недостаточно веры в себя и в свою правоту, тяжелые сомнения посещают его, тяжелые тревожат его думы. Есть какая-то неодолимая, ноющая боль в его душе, непроходящее беспокойство. Но в то же время он юн и юношески дерзок, заразительно жизнерадостен. Глаза его то и дело загораются огнем молодой удали и радости. Он легкомыслен, хотя и умеет владеть собою Мысли и чувства его светлы. Он хочет, чтобы все кругом было светло: он прямодушен, а потому не склонен к подозрительности. Речь Самозванца в исполнении П. М. Садовского, слегка окрашенная польским акцентом, стремительна и пряча. Весь колорит роли прекрасно выдержан артистом: отличный, характерный грим, гибкость в движениях, свободные и несколько развязные, почти лихие жесты, искреннее чувство в голосе, тонко схваченный польский акцент. П. М. Садовский вкладывал много страсти в монологи Дмитрия; она постепенно, но заметно возрастала, усиливалась и крепла и в конце речи разрешалась в пароксизме горячего искреннего порыва. Особенно убедительно и страстно прозвучал с глубоким отчаянием произнесенный монолог Самозванца:

Не вор! Не вор! О, wszyscy djabli! Знали
И прежде вы.. Зачем же я на троне?
Зачем меня вы прежде не убили,
Пока я был ничтожен, как и вы?