Новости

«Листая старые подшивки»

РАЗГОВОР С МИРОЗДАНИЕМ. ПРОПОВЕДЬ РУССКОГО АКТЕРА

Далеко не всякий художник устремляется в искусство для проповеди нравственных ценностей. И в театре появилось немало людей, отнюдь не озабоченных моралью. Но как, скажем, ставить великого Островскою, не исповедуя его убеждений, не думая о нравственном и безнравственном, не осознавая противостояния добра и зла? Впрочем, находились «новаторы», которые «открывали» нам своего «певца Замоскворечья» — без морали, без глубоких социальных проблем, без сочувствия маленькому человеку. Как бы в пику им Эдуард Марцевич поставил в Малом театре пьесу Островскою «Не было ни гроша, да вдруг алтын», не просто избежав возможности превратить ее в комедию положений, но дав пищу для размышлений не более и не менее как о спасении души. Страшная фигура ростовщика Крутицкого, этого гения наживы, в исполнении Евгения Самойлова выросла до грандиозного обобщения: именно такого «вселенского» скопидома и крохобора написал Островский, иначе не стоило бы рассказывать житейский анекдот о том, как скупец потерял деньги, а расточитель их нашел. Самоубийство Крутицкого в этом спектакле страшный акт, один из тех смертных грехов, к которым подводит неправедная жизнь. В финале, когда наивные и недалекие молодые, осчастливленные деньгами Крутицкого, простодушно радуются жизни, вдруг нежно и властно вступает неземная музыка Верди (Верди — в Замоскворечье Островского!), а потом на театральном заднике медленно проступает лик Божьей Матери с покровом. Этот заключительный аккорд возносит нас над мирской суетой, заставляет задуматься о смысле земной жизни. И, естественно, напрашивается первый вопрос, который я задаю актеру и режиссеру:

- Скажите, вы человек веруюший?

-Да, я православный. Крестился уже взрослым. Путь к вере был для меня не прост и нелегок, как для многих людей моего поколения.
Надо сказать, нашему поколению необычайно повезло. Правда, детство было опалено войной. Но, может, именно поэтому мы росли чуткими, отзывчивыми на чужую-беду. И каждый из нас понимал: ты не один на свете, есть большой мир, в котором тревожно и беспокойно, есть миллионы людей, связанных между собой сложными отношениями. Этим пониманием мы были во многом обязаны чтению: нас называли «самым читающим» поколением. Взрослые заботились о нашем нравственном развитии. Вообще, к нам, «военным детям», старшие были необычайно добры. Общество старалось нас всем обеспечить- и прежде всего, духовной пищей. Дома пионеров -это были настоящие дома детской культуры и творчества. Я и сам занимался сразу в нескольких кружках. Мое послевоенное детство проходило в Вильнюсе. Подавляющее большинство населения было литовским, но мы, русские, украинцы, белорусы, поляки, никогда не чувствовали себя чужими. Мой отец, Евгений Михайлович Марцевич, был актером Вильнюсского русского драматического театра и еще руководил народным театром в Доме культуры почтовых работников; у него был самый широкий круг друзей и почитателей. До сих пор в Вильнюсе его вспоминают с благодарностью. Недавно меня пригласили на вечер, посвященный памяти моего отца, и я ездил в Вильнюс — где мне дорог и знаком каждый камень.

Почему я говорю обо всем этом? Я хочу подчеркнуть: в моем детстве не было ничего такого, что посеяло бы в душе семена зла, ненависти, нигилизма. Напротив, в ней возрастали семена любви, добра, стремления послужить людям, как-то украсить их жизнь. Большинство людей — мы это, конечно, понимали — жили трудно, от зарплаты до зарплаты. Театр был для них не просто отдушиной, местом отдохновения — он был для них опорой и поддержкой в самом высоком смысле слова. Для меня идти в театр значило вступить на путь служения людям. И, надо сказать, многие мои сверстники шли в искусство с такими же убеждениями — не ради славы или высоких заработков. Я приехал в Москву и очень легко поступил в Щепкинское училище. Четыре года жил чрезвычайно насыщенной в духовном отношении жизнью — мне открылся поистине прекрасный мир русского искусства, исполненного духовности. Это и был путь к вере. Только тогда я еще не отдавал себе в этом отчета...

Я шел, к духовности, встречаясь с непониманием и даже сопротивлением. Помню, как меня долго не выпускали с царем Федором на сцену Малого театра. У меня было свое видение образа, свое понимание этого характера. Надо заметить, каждый из прославленных исполнителей роли по-своему трактовал ее На сцене. Блаженным играл царя Федора И. Москвин. Гордым и властным представлял его Н. Хмелев. Свое отношение к герою было и у И. Смоктуновского. Я же видел в царе Федоре прежде всего глубоко верующего человека, сильного своей духовностью, но генетически остававшегося все-таки сыном своего отца — в минуты гнева как бы загоравшегося и полыхавшего огнем, некогда сжигавшим Ивана Грозного. И поскольку воплотить такого царя Федора не представлялось возможным, я взял академический отпуск в театре и уехал в литовский город Паневежис стажироваться по режиссуре у знаменитого режиссера Юозаса Мильтиниса. Потом, вернувшись в театр, я поставил тургеневского «Якова Пасынкова», удивительно отвечающего моему мировоззрению. Четыре закрытых представления убедили меня, что публика тепло и заинтересованно принимает спектакль. Но опять-таки мой «идеализм» не нашел отклика у руководства: спектакль был запрещен и уничтожен.
Тогда с группой молодых актеров я организовал «домашний театр» прямо у себя в квартире. Две пьесы молодого, еще не известного никому тогда Михаила Ворфоломеева «Летела птица розовая» и «Приговор» помогли мне укрепиться в моем мироощущении. Я вообще никогда не ставил пьес, которые не отвечали моему внутреннему убеждению.

...Да, лет десять назад был в Москве такой удивительный театр. Он начинался с вешалки в самом буквальном смысле слова, потому что располагался в самой обыкновенной московской квартире, и прихожая с вешалкой служила одновременно кулисами.
В ту нору мне казалось, что Марцевич уйдет из театра, займется «лабораторной режиссурой» или педагогикой, но на сцену, в мирскую суету больше не вернется. Известны были уж примеры, когда художник, придя к вере, расставался со своей профессией и вообще уходил из искусства. Я тогда еще плохо знала этого человека и могла только догадываться о его преданности своему делу. Только потом мне стало ясно, что искусство для него — проповедничество, высокое служение и потому он никогда не покинет сцену. Понять это помог его Царь Федор, его Дугин в «Рядовых» -солдат Великой Отечественной, через бездну страданий и унижений пронесший силу духа и достоинства. Ну а выбор для очередной постановки в Малом пьесы великого шведа Стриндберга «Отец», в которой Марцевич сыграл главную роль, пьесы, где отчетливо звучит предостережение не навреди душе своего сына! Из-за этой постановки ему опять-таки пришлось уходить из театра.

- Разные были тому причины, — говорит Эдуард Евгеньевич. — Виноват был и я сам: не так-то просто отстаивать свое мировоззрение, надо не только уметь говорить, но и уметь слушать. Вести диалог! Мне уже немало лет, я переживал и взлеты, и падения, заблуждался и каялся, женился, развелся, снова женился, вырастил двух сыновей, много работал, читал, думал и пришел к определенному мышлению. Я пришел к вере. Мне хотелось бы поделиться опытом. Никому ничего не навязывать, не указывать, а спокойно убеждать. Мне нужен большой серьезный разговор. И где же быть такому разговору, как не в театре — в самой природе нашего искусства лежит общение, обмен идеями и мнениями. Не случайно великие философы заимствовали у театра чрезвычайно емкую форму — диалог. Если актер на сцене только лицедействует, он мне не очень интересен. Для меня спектакль — не лицедейство, а разговор. Если хотите, разговор Человека с Мирозданием. К этому я всегда стремился в театре. Всегда отстаивал свою точку зрения. И уходил, когда не удавалось ее отстоять.

- Но, уходя из Малого, вы всегда туда возвращались. Вам не хотелось «прибиться» к другому берегу?

- Нет, Малый театр — мой дом. Я ведь не случайно поступил именно в Щепкинское училище. И не случайно, успешно дебютировав в Театре им.Маяковского, перешел в Малый. Мне дороги традиции русского реалистического искусства — театра Щепкина и Мочалова, Ленского и Садовского, Ермоловой и Пашенной. До определенного момента я мог играть на любой сцене, но, по мере того, как я шел к зрителю, я все глубже ощущал, что мое место именно в Малом. Это театр исконно русский, исповедующий наши национальные ценности. Испокон века он учил жить по совести, несмотря на то, что ему подчас диктовали, что нужно ставить и что не нужно. Диктуют и сейчас безо всякого стеснения. И тогда на нашу сцену проникают со своими «сочинениями» авторы, которые, вмесите того чтобы питать душу, напротив, стараются ее выжечь. Нельзя выжигать душу — это большой грех! На сцене должен главенствовать один закон: человеколюбие. Но из-за человеколюбия нельзя врать. Как только ложь — значит зло. И как только зло — значит ложь. Вот если она, ложь, в конфликте с правдой и это показано на сцене, то возникает искусство. Но если сцену предоставили для того, чтобы показывать одно зло или одно добро, тут уже не искусство, а исполнение определенного заказа, самая настоящая конъюнктура. Это неинтересно, невзирая ни на какие режиссерские ухищрения.

- А что бы вы хотели поставить сегодня во имя утверждения духовности в русском театре?

- «Воскресение» Льва Толстого. У меня уже готова инсценировка, которую я предложил Малому театру. Поставить произведение великого русского писателя на великой русской сцене. И какое произведение! Нынешнему человеку оно нужно как воздух. Суть его — проповедь братской любви к ближнему. Но в то же время оно исполнено гневного возмущения насилием, социальным неравенством и угнетением человека человеком. Для меня очень важно, что в этом произведении сочетались идея христианства с идеей социальной справедливости. Первая связана с образом Нехлюдова. Вторая — с образом Катюши Масловой. Что такое Нехлюдов? Это человек, мучимый грехом, который ему надо искупить, чтобы душа не погибла. А Катюша Маслова? Она выбирает свой путь во искупление греха — связывает судьбу с политическими заключенными, борцами за освобождение трудящихся от щеп сытых и наглых. Не подходит ей путь, указанный Нехлюдовым, — это была бы уже не она. Ну не может Катюша подделываться под Нехлюдова — у нее своя дорога. Это дорога миллионов людей, которые не придут к Богу, пока в них не просудятся личность, человеческое достоинство, пока они не почувствуют вкуса к жизни и ее сокровищам. Именно это имел в виду Толстой, когда утверждал, что мир создан не для страдания, а для радости человека; что в мире должна царить красота к гармония.

- Но ведь церковь считает Толстого еретиком, требует освободиться от него как от нравственного учителя.

- Я не хочу обсуждать толстовское понимание христианства. Даже если они заблуждался в вопросах веры, это нисколько не умаляет его художественных свершений. Смею думать, им руководила глубочайшая интуиция художника. Эта самая интуиция говорила ему, что счастье — созидательнее и продуктивнее, чем несчастье. Тут он был не одинок. Еще Пушкин сказал, что счастье -лучший университет, который завершает воспитание души.

- Вы надеетесь, что эта идея органически соединится с христианской в вашем спектакле?

- Соединяются же они в жизни! Все больше верующих понимает сегодня, что идеи социальной справедливости отвечают самой сущности христианства. И все больше коммунистов приходит к постижению духовности как источника нравственной красоты и силы, без которого иссохнет доброта и увянет разум. Что же касается сочетания этих идей в спектакле, мне удалось недавно поставить такой спектакль – «На дне» Максима Горького в Государственном театре киноактера. Я по-своему прочитал один из сложнейших горьковских образов и вывел на сцену такого Луку, который, по моему убеждению, отвечает первоначальному замыслу писателя. Есть свидетельства, что в пору создания пьесы горький с любовью выписывал этот образ, симпатизировал Луке больше всех других персонажей. По моему ощущению. Лука не просто добрый человек, но и провозвестник вечной жизни, который глубоко осознает необходимость человеческого счастья и гармонии здесь, на земле. Я нашел замечательного исполнителя этой роли — Юрия Назарова, который прекрасно понял мой замысел и тонко его воплотил.
Спектакль оказался как нельзя более актуален сегодня, когда в России создана трагическая ситуация: сотни тысяч людей оказались на задворках жизни
- поруганные, униженные, лишенные средств к существованию. Проповеди и притчи Луки, монолог Сатина звучат сегодня как призыв вспомнить, что человек — прекрасное создание Божье: он достоин высокой участи. И опять-таки мне необыкновенно повезло с исполнителями буквально всех ролей. Спектакль собрал целое созвездие действительно выдающихся русских актеров — Людмилу Зайцеву, Валентину Теличкину, Владимира Гусева, Геннадия Королькова, Владимира Козелкова, Олега Мокшанцева, Станислава Михина, Ларису Лужину, Виталия Кошева. Рядом с ними прекрасно играют молодые -Антон Хомятов, Сергей Вещев, Надежда Матушкина, Софья Горшкова. У каждого персонажа свое неповторимое лицо и почти в каждом светится еще не убитая душа. Когда в финале актеры выходят на авансцену, зрители в едином порыве встают им навстречу, как бы соединяя свои души с душами горьковских героев, душами актеров. Вот это и есть соборность, которой всегда славился русский театр. Ведь русский театр — явление поистине замечательное. Его нравственность, его уважение к личности, его стремление непосредственно воздействовать на живую душу во все времена помогали укреплению и становлению Отечества. Невольно вспоминаются тут слова великого Гете: «Если хотите создать нацию — создайте театр».

- А не кажется ли вам, что с точки зрения церкви мы опять-таки впадаем в ересь, называя театр соборным?

- «Говорю же вам, что за каждое праздное слово, которое скажут люди, дадут они ответ в день суда». Это — из Евангелия от Матфея. Понимаете, почему я вспомнил это изречение?

- Кажется, понимаю. Истинный художник готов нести ответ за каждое сказанное, или написанное, или напечатанное слово. Даже на страшном суде.

Лариса Ягункова
«Правда», 30.03.1996