Новости

ПОСЛЕДНИЙ РАЗ НА СЦЕНЕ

Из книги Георга Гояна «Гликерия Федотова».

Однажды произошло нечто необычное. Тихий особняк (в котором жила Гликерия Николаевна Федотова) на один день зажил какой-то особенной жизнью. С утра ежеминутно раздавались звонки. Приносили цветы и бесчисленное количество телеграмм. Уютная квартира Гликерии Николаевны превратилась в цветник. На бумажках, приколотых к букетам и корзинам с цветами, мелькали одни и те же числа: «1862—8 января—1912».

Особенно обрадовалась хозяйка, когда ей принесли цветы и портрет М.Н. Ермоловой с надписью: «Счастлива, что провела вместе с Вами всю жизнь рука об руку, дорогой мой товарищ и друг Гликерия Николаевна. Хочу быть с вами всегда, до конца моих дней. Мария Ермолова».
Доставили пачку свежих газет за 8 (21) января 1912 года. В каждой из них была помещена большая подборка с портретами Федотовой, а «Русское слово» отвело даже целую полосу, озаглавив ее: «Пятидесятилетний юбилей Г. Н. Федотовой».

Близкие и друзья знаменитой артистки не могли дождаться вечера и спешили поздравить ее у нее на квартире.
На афише Малого театра после семилетнего перерыва снова появилось красной строкой имя «заслуженной артистки императорских театров Г. Н. Федотовой».
У артистического подъезда остановился автомобиль.
«Несут ее, несут!» — мгновенно долетело до фойе, где давно уже ждали юбиляршу Ермолова, Яблочкина, Южин.
«Вот они, мои милые, бесценные», — растроганно говорила Федотова. Ее проводили в предоставленную ей уборную А.И. Южина.
В зрительном зале собрались представители московской интеллигенции, журналисты, ученые, писатели, артисты. Хотя ложи бенуара и первый ряд кресел заняла «бриллиантовая Москва», но не она определяла состав публики: проститься со своей любимицей пришли профессора, адвокаты, приват-доценты, педагоги — старые поклонники Федотовой, видавшие ее в расцвете сил.
Юбилейный спектакль имел, кроме того, целью оказать материальную поддержку больной артистке: сбор дал по тем временам очень крупную сумму — 20 000 рублей.

Программа состояла из второго действия «Грозы», четвертого акта «Горя от ума» и второй картины хроники Островского «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский». Федотова исполнила роль царицы Марфы. Самозванца играл А.А. Остужев.

Пошел занавес. На сцене царица Марфа сидит в шатре в ожидании Самозванца. Сначала момент абсолютной тишины... и вдруг все потонуло, завертелось в вихре. Нет, не аплодисменты, а раскаты грома раздались из зрительного зала. Федотова привстала, оперлась на посох монахини и стала кланяться. Артистка дышала порывисто, подбородок ее дрожал, губы беззвучно шевелились. Долго продолжалась овация... Корреспондент «Московского листка» заметил время поднятия занавеса. Овация продолжалась «ровно пятнадцать минут, но эти четверть часа показались вечностью». Так же мгновенно, как начались, аплодисменты стихли, когда артистка заговорила. Царица Марфа, обратившись к стоявшему возле Скопину-Шуйскому, произнесла:

Младый цветущий юнош, князь Михайло
Васильевич, зачем меня, старуху,
Ты вытащил из монастырской кельи?
От суеты мирской давно отвыкла,
Ох, я давно отвыкла!

Театр вздрогнул. В этих словах послышался упрек самой Федотовой: «зачем вытащили старуху» опять на те подмостки, где она господствовала почти полвека и откуда ушла в тихое уединение своего домика на Плющихе. Весь театр знал об этом, так как много писалось в газетах, что Гликерия Николаевна категорически возражала против устройства юбилея с ее участием. С присущей ей властностью она заявила:
«Я — больная старуха. Я разучилась играть. Я не смею, я не должна ступить шагу по сцене! Где мне теперь играть?!»

Просьба А. И. Южина не увенчалась успехом. Федотова отказалась от юбилея. Уговорить Гликерию Николаевну взялась Ермолова. «Я никогда в жизни ни о чем вас не просила, а теперь вот прошу сделать это ради меня». Эти слова Мария Николаевна произнесла так, что почувствовалось, что она готова опуститься на колени. Федотова не выдержала и согласилась. Но и после этого жаловалась на себя близким: «Вот бы пробрал меня за это Михайло Семенович! Где мне играть!»
У старых зрителей Малого театра где-то в глубине души затаилась тревожная мысль: «А вдруг действительно... Семь лет Гликерия Николаевна не ступала ногой на сцену. Она тяжело больна. А ну, как...» — не хотелось даже самим себе договаривать, но окончание было ясно: «А ну, как Федотова уже более не Федотова!»

Но никакой «старухи» на сцене не было. Перед зрителями говорил полновластный хозяин, которому полностью были подчинены все средства его искусства. Федотова осталась Федотовой. Голос звучал свежо, уверенно. Собственно Федотовой и не было на сцене. Зрители, — рассказывает бывший на этом спектакле С. Н. Дурылин, — видели инокиню Марфу, ласково спрашивающую Скопина-Шуйского:

Ты млад еси, а красен и разумен -
Гуляешь, холост?

Но усталая, измученная душа тянется к привычному покою полутемной кельи. В ней умерло даже старое желание мести.

Прошли года, во мне затихла злоба;
Борис в могиле, нас господь рассудит.

Вот, если бы раньше, когда в ней горела жажда мести, ей подвернулся Самозванец:

Я тогда бы сыном
Подкидыша паршивого признала,
Щенка слепого детищем родным!

Эти слова Марфы вызывают грубый окрик Басманого:
Замкни уста!

Что сделалось тут с Марфой — Федотовой! Куда девалась, ее скорбь, ее тяготение к покою. Глаза метнули молнии из-под иноческого куколя. В ее голосе — гроза. Она теперь не. монахиня, не разбитая жизнью женщина, не несчастная мать, она — царица, супруга грозного царя.

Пугать меня! Жену царя Ивана!
Я не боялась и царя Бориса,
Не побоюсь тебя, холоп!

В этой отповеди была сила власти, несокрушимая сила воли, в передаче которой Федотова была так неподражаема.
Но вот в шатер порывисто входит Самозванец, разыгрывая сцену «обретения сыном матери». Марфа останавливает его посохом, не подпуская к себе: «Постой-ко!..» С каким трепетом надежды, надежды несбыточной, она пытливо вглядывается в лицо Самозванца, желая найти в нем хотя бы отдаленные черты сходства с зверски убитым сыном.
«Ничего-то ты не похож», — произносит она, отворачиваясь.. Сколько тихого, кроткого горя было в этих словах. Она словно говорила себе самой: даже и обмануться в тебе нельзя, даже на миг потешить материнское сердце врачующим самообманом невозможно.

О, если б ты был мой сын!

В этом восклицании Марфы — Федотовой была щемящая боль, мука несчастной матери.
Марфа просится назад, в монастырь, к тихой скорби о погибшем сыне. Самозванец удерживает ее обещанием сыновней любви. Он умен: он знает, что ни угрозами, ни обещаниями власти, почета и богатства не удержать ее. И Марфа — Федотова, задавленная непосильным страданием, сдается на эту «усыновленную ласку». Но и тут в ней пробуждается ревность к той, другой, к настоящей матери Самозванца:

Одна ли буду матерью твоей?
Одна ль любить тебя, меня одну ли
Полюбишь ты?

И, только когда Самозванец клянется в этом, она усыновляет его:
Ты мой! Ты мой!

Перед зрителями был по-шекспировски показан образ матери, трогательное, волнующее чувство сироты, хватающейся за первое предложенное ей утешение. С. Н. Дурылин указывал, что образ Марфы отличался исторической правдой, психологической глубиной, театральной красотой. Тут была вся Федотова, острый анатом, опытный психолог и великолепный ваятель сценических образов... Было ясно: роль Марфы, когда-то с большим успехом уже игранную, взыскательная художница создала заново, по завету Щепкина, оглядев и обдумав ее со всех сторон»,
Когда началось чествование, Малый театр буквально дрожал от бури аплодисментов. Все встали со своих мест. Посреди сцены в кресле сидела юбилярша в белом платье. Тридцать депутаций пришли передать лавровые венки ветерану русской сцены. Бесконечный поток приветствий и телеграмм от различных общественных и художественных организаций свидетельствовал о большом внимании общественности к юбилею.

Первым приветствовал ее А. И. Южин, прочитавший адрес от Малого театра.
«Высокочтимая Гликерия Николаевна,— читал А. И. Южин,— Малый театр переживает сегодня один из замечательных дней своего существования. Он празднует вместе со всем московским обществом полувековую деятельность одной из немногих величайших сил русского театра, являющихся не только его украшением, но и основой его значения, его просветительной работы и, наконец, его славы. Вы были воплотительницей целого ряда чарующих образов драматической поэзии. Последовательно переходя от Офелии через Катарину и Беатриче, Клеопатру и леди Макбет и целый ряд шекспировских ролей, вы закончили этот великий цикл матерью Кориолана и сковали величественную, сверкающую творчеством цепь образов гениального драматурга. И нет европейского классика, в творения которого вы не внесли бы всего, что может драматическому поэту дать сценический художник.

Катерина Островского была одним из первых ваших созданий, и последняя пьеса его «Не от мира сего» с вами же в роли Ксении Кочуевой, а в промежутке двадцати трех лет работы вашей, совпавшей с его работой, опять драгоценные звенья чудной цепи: Василиса и Лидия, Тугина и Кручи-нина. От Грибоедова до Льва Толстого русские классики видели в вас свою воплотительницу. Опять блестящая цепь из родных алмазов русских драматических поэтов, и Вы «Ребенком» начали ваше проникновение в душу современной вам русской женщины. И как многогранно, как изумительно разнообразно вы отразили ее во всей полноте ее переживаний в творениях современных русских писателей на протяжении почти полувека.
В трудной работе, выпавшей на долю русских актеров над пьесами современного европейского репертуара, вам принадлежит одно из первейших мест. Наконец, писатели, пытавшиеся изменить старые формы, в вас, Гликерия Николаевна, нашли неожиданную и мощную союзницу. В первый раз в Москве в ваш бенефис раздались речи Ибсена в «Северных богатырях».

И первый поклон от Малого театра той артистке, которая из всех данных ей богом талантов ни одного не зарыла в землю.

Второй поклон — одному из крупнейших членов нашей труппы, преемственно хранивших и хранящих благоговение к этим подмосткам, смотрящих на дело артиста, как на торжественное служение родной земле. И мы знаем, что из всех здесь сегодня вас окружающих товарищей по делу вряд ли найдется хоть один, который не работал бы с вами у вас дома после спектакля, десятки раз повторяя одну и ту же сцену, добиваясь решения труднейших задач творчества. Трудная это была, но и радостная работа, не забудет ее Малый театр никогда. И теперь, сохранив весь блеск и силу вашего ума и таланта, всю глубину вашей любви и веры в театр, но оторванная внешними злыми условиями вашего недуга от непосредственного участия в нашем деле, вы неутомимо продолжаете работать с каждым молодым дарованием нашей сцены, не отказывая никому в вашей бесценной помощи — ни начинающему актеру, ни вашему старому товарищу. Да, наш второй поклон доблестному члену Малого театра, его слуге и его украшению, все, без тени преувеличения, все— и дух и тело — отдавшему ему, и ему одному.

Ваш недуг — это почетные раны бесстрашно отдавшего всю свою жизнь на большое и светлое дело. И им, этим ранам, третий низкий поклон от Малого театра».

Надо отдать справедливость авторам адреса: в нем нет ни тени преувеличения. Повышенный, взволнованный тон, высокий слог — здесь по-настоящему искренны, потому что о жизни Федотовой только так и можно сказать. Адрес не только ничего не приукрасил, перечисляя ее заслуги перед историей русского театра, но, пожалуй, наоборот, не осветил их в полном объеме. Частично этот пробел восполнили выступавшие от двух других театров — Александрийского и МХТ.

Из Петербурга приехала специальная депутация, чтобы передать привет и золотой венок от Александрийского театра. Приветственную речь произнесла Мария Гавриловна Савина. Она подчеркнула воспитательное значение Малого театра в ту эпоху и, в частности, просветительную работу Федотовой.
Благодаря таким артисткам, как Федотова, сказала она, принято говорить: «Закончил образование в Московском университете и Малом театре». Тогда выражались даже сильнее: «ходил в Московский университет, учился в Малом театре».

Перечень заслуг Федотовой дополнил В. И. Немирович-Данченко, выступивший от имени депутации Московского Художественного театра (в депутацию входили О. Л. Книппер, М. П. Лилина, К. С. Станиславский, И. М. Москвин и А. Л. Вишневский).