Новости

«Листая старые подшивки»

ИНТЕРВЬЮ С ТУРЧАНИНОВОЙ… ЧЕРЕЗ 48 ЛЕТ

На Рождество в Замоскворечье гадали в полночь

НРАВЫ ДОБРОЙ СТАРИНЫ

Приближается юбилей Москвы. С ним связан интерес к ее прошлому, к жизни ушедших поколений. Во многом интерес этот удовлетворяет такой «московский писатель», как Островский. В его пьесах встает перед нами мир московского купечества и мещанства. Вспомните школьные определения: Островский «разоблачал», «критиковал», «бичевал» темное царство. Все это должно было внушить отвращение к старой московской жизни.

А на самом деле было не так. Островский горячо любил Москву. Он не скрывал тяжелых сторон старой русской жизни, но раскрывал и поэзию этой жизни, и те проявления человечности, которые были в ней. И понял я это, когда познакомился и подружился с великой русской актрисой — Евдокией Дмитриевной Турчаниновой. Расскажу, что я узнал от нее.

В 1948 году я посмотрел на сцене Малого театра пьесу Островского «Правда — хорошо, а счастье лучше». Две главные роли играли артисты театра Островского Евдокия Дмитриевна Турчанинова и Николай Капитонович Яковлев. Турчанинова играла властную старуху — самодурку Барабошеву, хозяйку богатого купеческого дома, Яковлев — Силу Ерофеича Грознова, старого «ундера», в мундире, картузе с пришитыми наушниками и медалями на груди. Когда-то они были любовниками. Но жизнь развела их, оба очерствели и опошлели.

«Ундер» приходит наниматься к Барабошевой сторожем. Увидев его, она теряет свою уверенность, не знает, как отделаться. Грознов напускает на себя суровый вид. Они как бы отталкиваются друг от друга, они сегодня — чужие. И вдруг удивительный перелом. Повернувшись к своему старому любовнику, Барабошева с изумлением, жалостью и каким-то укором говорит ему: «Да, да, состарился ты, ах как состарился». Старый вояка отвечает ей с каким-то петушиным задором: «Кто? Я-то? Нет, я еще молодец, я куда хочешь. А вот ты так уж плоха стала, больно плоха». Словно встрепенувшись, Барабошева возражает: «Что ты, что ты! Я еще совсем свежая женщина». И тогда Грознов — Яковлев произносил с большим чувством: «А как жили-то мы с тобой, помнишь, там в Гав... Гавриковом, у Богоявленья?». Изобразив пробуждение человеческих чувств в этих загрубевших людях, замечательные мастера Малого театра говорили: человеческое не умерло в них, оно только заглохло под влиянием той жизни, которую им приходилось вести. Артисты словно искали живую душу в этих персонажах, у которых было счастье в их Гавриковом переулке...

Да, Старая Москва имела свою прелесть, свои нравы, свои причуды и обаяние, которые Островский умел передать. И об этом мне посчастливилось узнать от коренной обитательницы старой Москвы, знаменитой «старухи» Малого девяностолетней Евдокии Турчаниновой.

Я сижу против нее в уютной квартире на Страстной площади и слушаю речи о старой Москве. Вот они в моей записи:

«У Островского на всем «московский отпечаток». В «Женитьбе» Гоголя — комедии, тоже изображающей купцов, дело происходит в Петербурге. Петербург — центр, столица империи, город чиновный и чинный. Там все строго и быт тоже. Как шутили, даже нищие стоят у Казанского собора в шляпах.

Особенность жизни Москвы заключалась в том, что в ней сохранились стародавние нравы и обычаи, стародавний быт. В этой патриархальной жизни было много тяжелого, дикого и мрачного, но в ее обычаях и обрядах отразилась и талантливость, и мудрость народа, его способность украшать свою жизнь, придавать ей порядок и форму. Не лишены были обаяния многие закоулки старой Москвы, такие как Конюшки, Кудрино. Обитатели их жили в маленьких домиках, около них садики. Летом под кустами сирени пили чай. В домах старинные шкафы, в буфетах за стеклом нарядные чашки, из которых пили только по праздничным дням. В прорези буфета вставлены чайные ложки, стояли фигурки. Во всем проявлялось стремление простых людей, пользуясь нехитрыми средствами, сделать свою жизнь более уютной.

Островский любил эту жизнь, ее обряды и обычаи. Он любовно воспроизвел ее во многих пьесах, таких как «Бедность не порок». Знание уклада старорусской жизни необходимо актеру, желающему проникнуть в суть того мира, который изображает Островский. Лично мне это знание далось очень легко. Уклад моей собственной семьи был еще тесно связан с укладом деревенского патриархального быта. В нашем доме жили «как положено», соблюдались обычаи патриархальной старины, справлялись праздники. Тетки — сестры моей матери — вели «теремную жизнь». Их никуда не пускали. Когда мать моя вышла замуж, их стали отпускать с ней в театр и в церковь.

В рождественские вечера у нас гадали на женихов. Приносили петуха, воду, зерно, ставили зеркало. Если петух смотрит в зеркало — будущий муж франт, пьет воду — пьяница, ест зерно — будет более основательным человеком. Другое гадание происходило в 12 часов ночи. Девушка сидела перед зеркалом, по бокам стояли свечи. Казалось, что в зеркале в коридоре между свечами появляется темная фигура. Оставалось узнать, кто это... Бросали за ворота башмак. Отлетит далеко — выдадут замуж в далекий край. Выскакивали на улицу и спрашивали прохожего, как его зовут. Вы знаете об этих обычаях из «Светланы» Жуковского и «Евгения Онегина» Пушкина. Но дожили они до конца XIX века. Когда я подросла, сама принимала в них участие.

Вообще надо сказать, обычаи эти вошли в мою плоть и кровь, тесно связаны с моими представлениями о народной жизни. Основным событием в жизни женщины было замужество, и интересы ее во многом вращались вокруг этого. Огромную роль тут играли свахи. Я видела на своем веку много свах. Были свахи по дворянству и по купечеству. Сваха по дворянству ходила в чепце, сваха по купечеству — в головке (шапочке), поверх надевала платок. У всех были большие шали. Они получали подарки, часто весьма причудливые. Как сейчас помню, у одной свахи были мужские часы на цепочке с передвижкой. Свахи играли очень активную роль, были бойкие, разбитные. Они ловко втирались в чужой дом, приходили, например, под предлогом продавать что-то. Разузнавали о женихе у дворников, соседей. Вообще, в сватовстве было нечто от коммерческой сделки. Причем порой действовали по принципу «не обманешь — не продашь». На смотрины жених пришел шатеном, а назавтра, глядишь, седой — накрасился раньше, чтобы скрыть свои годы!

Сватовство и свадьба составляли целую серию обрядов. Начиналось со смотрин. Жених с отцом и матерью и сваха приезжали смотреть невесту. Других девушек в доме не показывали. Родители накануне посылали узнавать у соседей о женихе — какого вида, сколько получает, нет ли у него другой жены. Уславливались о приданом. Иногда все превращалось в настоящий торг (Вспомните, как описано это у Островского в «Комике XVII столетия»). Помню, такой случай произошел с моей теткой. Уже слаженная свадьба чуть не разошлась оттого, что не сошлись из-за меховой шапки. Тётка-невеста в отчаянии, плачет. Жених расстроен. Вмешивается в дело сваха — не беспокойтесь, все уладим! И действительно, пошла и все уладила…

Приходил шафер — дружка со стороны жениха, приводил с собой какого-нибудь парня. Накануне свадьбы устраивали девичник. На столах раскладывали все приданое и белье, перевязанное голубыми и розовыми лентами. В приданое давали самые разные вещи: шубу, пальто, ротонду бархатную, платья шелковые, шерстяные, простыни, наволочки. Иногда часть приданого давалась ассигнациями. Существовали специальные росписи приданого. Образец такой росписи у меня сохранился. Кстати, иногда обещание не выполнялось. Так, родители невесты не отдавали ранее обещанных денег. Накануне свадьбы невесту везли в баню. Брали с собой кислые щи, мед, сладости, пряники, орехи. В бане невесту мыли, пели песни, угощались».

Все эти обычаи, пришедшие из провинции, сохраняли в своем быту московские мещане, купцы, даже чиновники. Конечно, сегодня эти обычаи умерли и смешно стремиться их возрождать, но коренные москвичи сохранили горячую любовь к своему городу и стремление сделать жизнь в нем яркой, веселой, уютной, а порой и забавной, конечно, на нынешний лад. Вот так рассказывала мне моя замечательная собеседница почти полвека назад. А за окном была Москва, совсем не похожая на конец XIX века, как не похожа она ныне, в конце ХХ — го, на город моей юности.

Абрам ШТЕЙН, доктор искусствоведения

«Вечерняя Москва» 16 декабря 1996 года