Новости

«Листая старые подшивки»

ЕЛЕНА ГОГОЛЕВА, КАКОЙ Я ЕЕ ЗНАЛ

После кончины Елены Николаевны Гоголевой стало происходить что-то мистическое — звонили и звонили из редакций газет, журналов с просьбами о ней написать. Сначала я не отказывался — язык не поворачивался. Когда же понял, что наобещал уже слишком многим изданиям, стал отвечать: «нет», «не могу»...

Почему же сначала я никому не мог отказать?

Потому, что чувствовал себя обязанным говорить о Гоголевой, о ее любви к театру (помните, у Белинского: «любите ли вы театр, как я?», «живите в нем и умрите в нем, если можете»,— она смогла), говорить о ее артистическом достоинстве актрисы и аристократическом — дворянки, дочери боевого офицера, воспитанницы Института благородных девиц, благоговеющей партнерши Ермоловой и Южина. О достоинстве, которое не могли поколебать никакие профкомы, парткомы, собрания, в президиумах которых ей часто приходилось сидеть. А председательство в военно-шефской комиссии было даже романтичным — словно дань памяти тяжело раненному и не очень счастливому отцу. Я должен говорить о ней потому, что с ней уходит высокая культура Малого театра, его романтические и бытовые легенды, культура сценической речи, артистическая дисциплина, фанатическая преданность сцене.

Все это уходит, и все это надо бы по мере сил удержать. Поэтому надо говорить о Гоголевой. Да и она сама в последнее время чувствовала необходимость говорить о том, что для нее дорого и свято. Вот названия ее последних интервью: «Театру нужны романтики», «Слава Богу, я училась в Институте благородных девиц», «Мой праздник — моя работа», «Я очень близко видела всю царскую семью», «Жили мы недалеко от храма», «Служенье муз не терпит суеты», «Что сказать со сцены»...

Действительно, что?

Гоголева вышла на сцену Малого театра, когда ей было восемнадцать. Юность, редкая красота, темперамент, глубокий голос, трепетная влюбленность в театр — все это сразу заставило обратить внимание на дебютантку. Она играла много, взахлеб, упоенно, замирая от блаженства и мучительного волнения.

Пудреные парики, театральные короны, диадемы, огромные, украшенные цветами шляпы — все это шло Гоголевой, словно рожденной для подмостков, наделенной красотой столь необычной и яркой, что она могла показаться созданием какого-то вдохновенного гримера, лесковского «тупейного художника».

И в жизни все было как бы театрализованно, празднично: Елена Николаевна вспоминала о своей любви к красавцу-актеру Всеволоду Аксенову, о том, как любили они появляться в роскошных туалетах, на которые тратили все свои деньги, месяцами живя едва не впроголодь. Радостная, отважная, тщеславная молодость... Верховая езда, танцы, теннис... Эксцентричная, смелая красавица, Гоголева каталась на велосипеде по московским улицам — и восхищала москвичей.

В знаменитом спектакле Малого театра «Любовь Яровая» она, слава Богу, играла не героиню, предающую своего любимого мужа большевикам, а Панову, большевиков ненавидящую. Здесь Гоголевой помогли ее воспитание в Институте благородных девиц, ее дворянская порода, увлечение поэзией Гумилева (которого она, кстати сказать, бесстрашно читала в концертах и после того, как он был расстрелян и «запрещен»). Ее Панова была женщиной утонченной культуры, умной, капризной и в то же время — воплощением пламенной, вдохновенной ненависти, этакой фурией, рожденной бурями революции и гражданской войны.

Потом, уже в зрелости, наступила пора более тусклая и гораздо более «солидная» — роли в плохих советских пьесах, звания, премии, так называемая общественная работа: местком, вступление в партию, заседания... Порою ролей не было совсем. Тогда Гоголева готовила концертные программы, читала с эстрады стихи и прозу, чаще всего своего любимого Лермонтова. Одно время она выступала вместе с известной арфисткой Ксенией Эрдели. Это тоже был своеобразный романтический театр — красавица Гоголева рядом с изящной арфой, низкий, грудной голос актрисы в сопровождении рокота золотых струн...

Менялись времена — и приподнятость, театральность Гоголевой стали казаться некоторым старомодными. Но не изменявшая ей романтичность по-прежнему трогала сердца. Она играла леди Макбет в трагедии Шекспира, переведенной Борисом Пастернаком, и он писал ей: «Вы стали играть Леди Макбет еще сильней и глубже, хотя верхом совершенства было уже Ваше исполнение на генеральной. Прибавилась мимика, метания отчаяния и безнадежности, предваряющие реплики, движения души, не умещающиеся в словах. Усилилась их решительность и резкость. Это очень хорошо. Вы страшно, страшно нравитесь публике, я это слышу отовсюду, так же целиком и безоговорочно, как мне».

Ей выпало немало жизненных испытаний. Тяжелая болезнь, угроза потери голоса — помните, у Ахматовой о страшных потерях поэта, художника и актера:

Нам свежесть слов и чувства простоту
Терять не то ль, что живописцу — зренье
Или актеру — голос и движенье,
А женщине прекрасной — красоту?

Гоголева молчала год — врачи запретили говорить. Что пережила она в то время? Ведь утратить голос для нее означало потерять все — «чувства простоту, зрение и красоту»...

В старости она потеряла «движение», ходила только при помощи двух палок. Но, слава Богу, нашлась великолепная роль, в которой не надо было ходить, можно было сидеть в кресле-каталке. И сидела в нем Гоголева не как инвалид, а как царица на троне, гордая самодержица сцены. Ее неподвижность становилась средством особо острой выразительности, внешняя статика насыщалась динамикой душевных движений, стремительностью своенравных порывов.

Еще раньше она пережила потерю взрослого сына. Решительная, даже суровая в театральной борьбе, она была совершенно беспомощна в житейском отношении. И здесь я не могу не сказать о Варваре Ивановне Волковой — ее верной «домоправительнице», служившей ей более сорока лет, не оставившей ее и тогда, когда Гоголева, сломав ногу, стала, по сути, калекой.

75 лет жила на сцене Малого театра Елена Николаевна. Играла почти до самых своих последних дней и была бесконечно благодарна людям, помогавшим ей выходить на сцену,— костюмерша Мария Ивановна Данилина (ее уже нет) одевала ее в «Мамуре», а Татьяна Павловна Шиляева бережно облекала в фижмы княжны Плавутиной-Плавунцовой в «Холопах». Гример Софья Ивановна Аксютина, помощник режиссера Владимир Егоров... Это люди, которых не видит зритель, но без которых не могла бы под гром аплодисментов выезжать на сцену в креслах на колесиках Гоголева-Мамуре, Гоголева-княжна.

Она вообще была щедро благодарным и скромным человеком. Корила себя за штампы, требовала, чтобы режиссер нещадно ругал ее за них. Часто ставила себя в положение ученицы и была способна к обновлению. Удивила всех свежестью красок в «Мамуре», новой глубиной в «Холопах». После этих спектаклей ее стали называть великой.

Помню, во время гастролей в Тбилиси после триумфального спектакля «Мамуре» на сцену поднялась знаменитая актриса Грузии Верико Анджапаридзе и приветствовала Гоголеву. Это была встреча двух театральных королев, осененная подлинно королевскими любезностью и величием.

Но великая Гоголева не боялась учиться у своих молодых партнеров, которых очень любила,— у Н. Подгорного, Н. Вилькиной, В. Соломина, Е. Глушенко, В. Бочкарева.

Она позвала меня в Малый театр, я поставил с ней, для нее, «Мамуре» и «Холопов». Ее благодарность была безмерной или, вернее, чрезмерной.

Вот что написала она на программке «Мамуре»: «Спасибо Вам за Вашу веру в меня, за Ваше терпение со мной, за тот праздник, который Вы мне сделали». И на афише «Холопов»: «Нет слов, все чувства выражены и написаны, есть одно великое спасибо».

Нет, это Вам спасибо, дорогая, незабвенная Елена Николаевна, за Вашу благородную душевную щедрость, мужество, за бесценные уроки истинной любви к Театру!

Борис Львов-Анохин