Новости

КОНСТАНТИН НИКОЛАЕВИЧ РЫБАКОВ

Из книги М.Ф. Ленина «Пятьдесят лет в театре», М., 1957.

Когда в 1911 году я начал играть Чацкого, роль Фамусова исполнял один из столпов Малого театра — Константин Николаевич Рыбаков, с которым, несмотря на разницу лет, нас связывала крепкая искренняя дружба. Большой артист, Рыбаков был в жизни честнейшим и благороднейшим человеком. Про его стихийную русскую натуру хочется сказать словами поэта: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет». Его драгоценными указаниями и советами я имел счастье пользоваться до самой кончины Константина Николаевича в 1916 году.

Сын знаменитого трагика Николая Хрисанфовича Рыбакова, Константин Николаевич принадлежал к тому же поколению актеров Малого театра, что и М. Н. Ермолова: Мария Николаевна родилась в 1853 г. Константин Николаевич — в 1856 г. Артистическую деятельность начал он 15-летним мальчиком и в течение десяти лет играл на провинциальной сцене. В 1881 г. был принят в труппу Малого театра и, по собственному признанию, заново переучивался «с азов». Руководила «переучиванием» Г. Н. Федотова.

Первое место в репертуаре К. Н. Рыбакова занимал Островский. В пьесах великого русского драматурга он сыграл свыше шестнадцати ролей. И ни один образ в этой обширнейшей галерее, созданной К. Н. Рыбаковым, не походил на другой. Вот, для примера, два московских купца — Большое в комедии «Свои люди сочтемся» и Флор Федулыч Прибытков в «Последней жертве».

Большова артист изображал так колоритно, что казалось вот-вот возьмет он аршин и покажет Лазарю Елизаровичу, как надо обмеривать. А сколько в нем было тупого самодовольства, когда он читал объявление в газете: «Городская шестигласная дума приглашает...» — Обводя присутствующих высокомерным взглядом из под очков и упиваясь собственным остроумием, он добавлял: «Пущай приглашает, а мы не пойдем».

Свои поучения, как обмеривать и обвешивать честной народ (на свою же голову!), Большов-Рыбаков произносил с твердым убеждением, что все вокруг воры.

— Ведь портной украдет? Украдет!

Это говорилось с таким победоносным видом, точно большое открыл новую планету и спешит обрадовать человечество своим открытием.

А как сыграно было перерождение Большова в четвертом акте, как ярко переданы драматические моменты роли! Чувствовалось: этот тупой обирало все-таки понял, за что он несет наказание.

В руках Флора Федулыча, как его играл К. Н. Рыбаков, вам уже не померещится аршин. Нет! Только портфель, где тщательно сложены акции, где лежат деловые бумаги.

В походке, жесте, взгляде, во всем чувство¬вался большой удельный вес Прибыткова. Когда он входил, вы видели, — ни один пред¬мет не ускользнет от его внимательного взгляда.

— Росси изволили смотреть?
— Нет.
— Жаль! Хороший артист!

Это была не фраза от «нечего сказать», а проверка интересов, которыми живет Тугина, желание узнать, как много времени она проводит дома с Дульчиным или в ожидании Дульчина.

Стоило повнимательнее приглядеться к этой импозантной фигуре, и не оставалось сомне¬ния, что, несмотря на деликатность поступков и всей повадки, этот человек будет упорно добиваться намеченной цели. Как мягко он говорил Дульчину (я имел счастье играть Дульчина с К. Н. Рыбаковым): «угодно вам будет деньги заплатить или прикажете представить ко взысканию?». А впечатление от этой мягкости такое, точно обух опустился на голову.

Рядом с таким Прибытковым — мрачный, медлительный, тяжелый Кнуров, опаленный страстью к бесприданнице Ларисе. Это чувствовалось и в первом акте, в первой же сцене с Вожеватовым, и позднее, когда Кнуров с завистью поглядывает на «блестящего барина из судохозяев», которым пленилась Лариса Дмитриевна.

В последнем акте, боясь отказа и точно скользя над пропастью, он произносил свои реплики с неожиданной предупредительностью. Негодуешь на него, но в то же время признаешь, что Кнуров, пожалуй, из всех претендентов сильнее всех увлечен Ларисой.

В «Поздней любви» в эпизодической роли купца Дороднова К. Н. Рыбаков подчеркивал грубую непосредственность хама. И какая мимическая игра! Он не знал, как обратиться к молодому человеку, и после паузы, когда уже подыскал обращение, неподражаемо звучало: «Эй ты, пописухин!» Всем своим существом он давал понять зрителю, что Дороднов пригнел в трущобу не для того, чтобы найти честного Маргаритова, а потому что в трущобах живут люди, способные на всякие темные делишки.

Василькова в «Бешеных деньгах» К. Н. Рыбаков играл в мешковатом, словно сшитом у провинциального портного, костюме, в котелке, сдвинутом на затылок. Достойна лепки бы¬ла его крупная фигура, когда он, как зачарованный, смотрел вслед удаляющейся Лидии. А в четвертом акте тот же Васильков, как юноша, метался между местью и отчаяньем. «Я застрелюсь», — звучало в его устах искренне-трагически. Эту сцену К. Н. Рыбаков проводил так мастерски, что зрители каждый раз награждали артиста бурными аплодисментами.

В Лыняеве он показывал прежде всего ленивого барина. За его могучими плечами чудился... Обломов. Его вспышки были больше для «очистки совести»: они не будоражили ему кровь, и такого «телепня» (по выражению Мурзавецкой) легко было поймать Глафире. Выразительные большие глаза Константина Николаевича как бы говорили: «Боже, до чего я устал — соснуть бы».

А. П. Ленский давал другой образ Лыняева. Это был убежденный и отстаивающий свои убеждения холостяк. И у него произошла вспышка, — пусть минутная, но настоящая, а не «для очистки совести». И по этой вспышке можно было догадаться, что в молодости Лыняев — А. П. Ленский кипел, бурлил, чего никак нельзя было сказать о Лыняеве — К. Н. Рыбакове, который, видно, и в юности был ленив. Да и для чего себя беспокоить?

Поэтому так уморительны и так убедительны были сцены К. Н. Рыбакова с Ё. К. Лешковской — Глафирой.

Пятый акт К. Н. Рыбаков играл без всякого нажима, без «перегрузки». Не было и у Е. К. Лешковской никакой резкости в обращении с будущим мужем. Зачем? И без того ясно, что Лыняев уже «под башмаком» у Глафиры. И на Е. К. Лешковской было даже то «счастливое» платье, в котором она очаровала и заполучила Лыняева, ибо где же в одну ночь в уездном городишке сделать шикарное платье, да еще для Глафиры, знавшей толк в дорогих вещах.

Сколько мимических превращений показывал К. Н. Рыбаков — генерал Крутицкий в «На всякого мудреца довольно простоты»! На¬дутый баран... И вдруг на этом бесконечно глупом и скучном лице — игривая улыбка от каких-то воспоминаний, внезапно нахлынувших в сцене с Турусиной — Н. А. Никулиной, хотя и сильно подлинявшей, но еще кокетливой московской барыней.

Ни Крутицкого, ни других, подобных ему, персонажей не повторял К. Н. Рыбаков в аристократе Звездинцеве, «заболевшем» модной в то время болезнью — спиритизмом. Острая наблюдательность подсказала артисту новый вариант глупости, упрямства и безволия, разнообразие интонаций в обращении к каждому персонажу. И по сейчас вижу выраже¬ние его глаз в разговоре с женой, когда он словно ждет, что на него обрушится что-то тя¬желое!

В исполнении Звездинцева Рыбаковым особенно запомнились три места. Первое: когда Звездинцева — Г. Н. Федотова говорила ему: «Вы думаете, что вы умны? А вы — дурак», К. Н. Рыбаков делал большую мимическую паузу и, выдержав ее, произносил: «Ну, я уйду!.. Алексей Владимирович, пойдемте ко мне».

Второе: когда О. А. Правдин — Федор Иванович — спрашивал у него: «Ну, как же она (ложка) попала сюда?», К. Н. Рыбаков тор¬жествующим голосом отвечал под аплодисменты: «Да вот попала!».

И третий момент, когда К. Н. Рыбаков утверждал: «Он ударил меня по голове».

В 1912 г. в Москве был медиум Ян Гузик, которого возили по всем домам на спиритиче¬ские сеансы. Следуя традиции Малого театра — всюду бывать и все наблюдать, я побы¬вал и на этих сеансах. Никогда не забуду по¬разительного сходства интонаций, когда один из представителей высшего московского общества восклицал: «Он меня по голове ударил», — точно подслушал К. И. Рыбакова и копировал его.

Несчастливцева в «Лесе» К. Н. Рыбаков наделял типичными чертами провинциального актера на амплуа трагиков. В третьем акте, закончив монолог «Я сделаюсь идолопоклонником. Я буду молиться на тебя», он с протянутой вперед рукой уходил за кулисы медленными, но крупными шагами. В сцене с Восмибратовым также было подчеркнуто актерство (игра) Несчастливцева. И с глубоким, неподдельным волнением говорил Константин Николаевич об отце: «Сам Николай Хрисан-фыч Рыбаков смотрел!»

Мягко лились у К. Н. Рыбакова в «Бедности не порок» скорбные, такие человечные слова к Мите, которого Любим Торцов считал настоящим человеком:

— Митя! Прими к себе купеческого брата Любима Торцова.

Глаза умоляюще поднялись только раз, боясь отказа, фигура «вошла в себя», руки не находят места; они не в движении, но неспокойны, и вам становилось холодно, глядя на закоченевшего Любимушку в летнем пальто.

А в сцене, когда Любим Торцов засыпает, вы чувствовали, что оттаяло не только его тело, но согрелась и душа!

Полная противоположность Любиму Торцову — Юсов в «Доходном месте». Представительная осанистая фигура, перед которой все эти Белогубовы — мелкота. Как он их третирует! И только слова Белогубова о том, что у чиновников нет «трепету-с», заставляли «фигуру» снизойти и снисходительно улыбнуться подхалиму. Это был знак доброго расположения к нему, а отсюда и всякие блага по службе, чего никогда не может заслужить Жадов. Независимость Жадова порождала жгучую ненависть Юсова. Но куда же девалось все величие Юсова — К. Н. Рыбакова, как он «вбирает себя», делается меньше и мельче, услышав, что его зовет к себе Вышневский!

Склоненная голова, быстрые, мелкие шажки и такое подобострастие в глазах, что хочется плюнуть в это ничтожество. И наоборот, сколько высокомерия, сознания своего величия в сцене с Кукушкиной во втором акте: «Захочу будет столоначальником, а не захочу — не будет». Это звучало, как голос рока. Это уже был не Юсов, а «юсовщина» дореформенной России.

Страшен был К. Н. Рыбаков в роли Варравина в «Деле» Сухово-Кобылина. Когда тяжелыми шагами он проходил по сцене, жутко было сидеть в зрительном зале. Вы чувствовали: кто столкнулся с Варравиным на одной дорожке — тот погиб. На этом зверином лице нет улыбки, глаза, чтобы все видеть, враща¬ются по-особому. Такой Варравин смотрит на людей, как на кукол, которые должны пля¬сать «под его дудку».

В «Сильных и слабых» Н. Тимковского К. Н. Рыбаков играл роль самовлюбленного директора гимназии, изрекавшего всем надоевшие прописные сентенции. Поразительная маска! Какое упоение собой — в фигуре, в жесте, в глазах, смотрящих через очки! В моменты волнения директор нервно ходил из угла в угол, но когда раздавался ханжеский голос жены: «Скушай конфетку» — он приостанавливался, супруги обменивались нежными взглядами. И он снова начинал мерить комнату шагами, сосал конфетку и опять изрекал свои «истины».

Мимический, пластический и речевой рисунок роли всегда был у Константина Николаевича на большой высоте. Грим и костюм тщательно взвешены, продуманы, типичны.

Взять хотя бы купца Рыдлова в пьесе А. И. Сумбатова-Южина «Джентльмен». Я видел в этой роли и Н. Н. Соловцова, и актера Александрийского театра Сазонова. И мне всегда было ясно, как подготовлялся ими тот или другой эффект. У К. Н. Рыбакова каждое движение вытекало из самой сути Рыдлова. Пусть некоторые места не будут шумно приняты публикой, но зато как закончен, как раскрыт характер действующего лица!

Роль тюремщика Паулета в «Марии Стюарт» почти не дает актеру материала для показа «второго плана». Как трудно убедить публику в том, что Паулет все делает против своей воли, вопреки желанию?

И вот монументальная фигура К. Н. Рыбакова вдруг становилась мягче, глаза — теплее... Чуть отворачиваясь, Паулет как-то вбок отдавал суровые приказания. И этими тонкими штрихами выявлялось благородство образа.

После смерти А. П. Ленского руководство театра обратилось к К.Н. Рыбакову с предложением играть роль Фамусова, так как нельзя же оставлять Малый театр без «Горя от ума». Константин Николаевич сказал:

— Фамусова, конечно, должно играть мне, но Александр Павлович так исключительно исполнял эту роль, что театр обязан дать воз¬можность публике хоть несколько забыть это исполнение, а мне — хорошо подготовиться. Поэтому я вступлю в спектакль через три года.

На первом представлении «Горя от ума» с участием К. Н. Рыбакова, он волновался как начинающий актер. А ведь это было в канун тридцатилетнего юбилея его сценической деятельности в Малом театре!

С годами возрастала требовательность артиста к себе, повышалось чувство ответственности.
Имея, например, исключительный успех в Звездинцеве, он утверждал, что только при возобновлении «Плодов просвещения», через несколько лет после первой постановки, он начал понимать, как надо играть Звездинцева.

Умирает Владимир Александрович Макшеев — блестящий актер из того замечательного созвездия, к которому принадлежал и Рыбаков. Оставшаяся вакантной роль Городничего, казалось бы, должна быть передана Константину Николаевичу. Но в Новом театре в постановке А. П. Ленского эту роль играл молодой даровитый актер Федор Андреевич Парамонов. И роль осталась за ним: К. Н. Рыбаков даже не заикнулся о том, что он хо¬тел бы играть Городничего. Только впоследствии мы увидели его в этой роли.

Никогда, пока жив был Александр Павло¬вич Ленский, К. Н. Рыбаков не выражал желания сыграть Лыняева.

Для бенефиса К. Н. Рыбакова А. И. Южин написал пьесу «Закат» и прочитал ее у себя товарищам. Пьеса понравилась, слушатели были в прекрасном настроении. Очень грустен и озабочен был только один Константин Николаевич. Все недоумевали: в чем дело?

— Да так как-то, не знаю...
— Может быть, тебе не нравится твоя роль?
— Нет, роль хороша. Вы идите ужинать, а мне надо обдумать один вопрос.
Все пошли в столовую. Минут через десять—пятнадцать появляется Константин Николаевич — веселый, оживленный.
— Ну, слава богу, — говорит, — скатилась гора с моих плеч. Вот что, Саша, — обратился он к А. И. Южину, — роль Дубецкого я играть не буду, потому что ее гораздо лучше сыграет Ленский, а мне дай Рутильского.

К. Н. Рыбакову, конечно, жаль было отказаться от хорошей роли. А с другой стороны: «надо честно относиться к тому делу, которому мы служим». Таков был его девиз.
Подобная история произошла с К. Н. Рыбаковым, когда в пьесе «Измена» он отказался играть Анания Глаху — также в пользу А. П. Ленского и удовольствовался тем, что был дублером А. И. Южина в роли Отар-бега.

Я уже говорил о том, что после смерти А. П. Ленского совестью Малого театра стал Константин Николаевич Рыбаков.
Человек глубоко честный, правдивый, благородный, он переживал тяжелые минуты, видя, как рулевой Малого театра — А. И. Южин — не всегда вел «Дом Щепкина» по верному пути.
В сезоне 1913—14 г., как раз к 125-летию со дня рождения М. С. Щепкина, по настоянию директора Императорских театров В. А. Теляковского, был поставлен Ф. Ф. Комиссаржевским «Лекарь поневоле».
Мы пришли с Рыбаковым на генеральную репетицию. Константин Николаевич был возмущен какой-то танцевальной трактовкой Мольера. Побагровев, он обратился ко мне: «Да что же это такое? Это же надругательство!».
Несмотря на то, что Комиссаржевскому протежировал Теляковский, К. Н. Рыбаков, придя за кулисы, сказал А. И. Южину:
— Если этот спектакль будет завтра показан на юбилейном вечере Михаила Семеновича Щепкина, я немедленно вручаю тебе мою отставку и ухожу из Малого театра.
И в юбилейный день спектакль не пошел.

По каким-то соображениям А. И. Южину нужно было поставить ничтожную пьесу Колышко «Поле брани». С настойчивостью, достойной лучшего применения, он добился включения ее в репертуар. И вот на генеральной репетиции после третьего акта Константин Николаевич приходит за кулисы и говорит Александру Ивановичу:
— У нас в курилке висят портреты Щепкина, Мочалова, Прова Садовского. Так вот, в связи с постановкой этой пьесы купи, пожалуйста, за мой счет креп и прикажи завесить портреты, чтобы им не было стыдно видеть то, что происходит в Малом театре.
И, круто повернувшись ушел.

С удивительным юмором передавал Константин Николаевич некоторые страницы своей жизни.
Однажды на святках в сильный мороз он поехал к ярославскому богачу — купцу Зимулину в его имение верстах в 25 от города.

Константин Николаевич был во фраке и лаковой обуви. Ему предложили укутать ноги — он отказался: «Не хотел, чтобы могли подумать, что у актера нет калош! А калош-то действительно не было. Пусть лучше считают меня оригиналом, которому всегда жарко!»

А с какой легкостью он рассказывал, как у него в Одессе «изловили» золотые часы, когда после спектакля толпа поклонников провожала его до гостиницы. Крики «ура!», «браво!», стали качать: подбрасывают в воздух и ловят. «Тут-же изловили и мои золотые часы!»

Беззлобно вспоминал он о невежественном бакинском рецензенте, который, увидев сначала Н. М.Падарина, а потом в тех же ролях К. Н. Рыбакова, поставил в вину Константину Николаевичу... подражание Падарину! Уж если кто кому подражал, то не Рыбаков Падарину, а наоборот.

К. Н. Рыбаков часто рассказывал об А. Н. Островском, о его тонком художественном чтении, о его присутствии на репетициях. Островский любил слушать, а не смотреть свои пьесы. Иногда по окончании акта он говорил артистам: «Этот драматург пишет немножко длинновато. Надо сократить». И его карандаш делал нужные купюры в суфлерском экземпляре.

— Актер всегда должен знать свое место на сцене, — любил говорить К. Н. Рыбаков — первый он план сейчас, или второй? А иногда он должен быть вообще совершенно невидим.

И в подтверждение этого он приводил случай, когда М. С. Щепкин — Фамусов, мимиче¬ски играя во время последнего монолога Чацкого, свел этот монолог на нет.

— Не верите? Разрешите я проделаю этот эксперимент, когда вы будете играть Чацкого.

Я «разрешил». И монолог, после которого я всегда уходил с аплодисментами, был произнесен мною под дружный хохот зрительного зала.

В заключение мне хочется сказать об отношении Константина Николаевича к молодежи. Оно никогда не было показным. Но нередко я заставал К.Н. Рыбакова за прослушанием какой-либо сиены в исполнении молодого актера. Потом он делился своими впечатлениями, давал указания. На генеральных репетициях я всегда нетерпеливо ждал оценки Константина Николаевича. Мягко, но сурово он указывал на недостатки, хвалил то, что, по его мнению, было хорошо.

Великое спасибо должен сказать Малый театр Константину Николаевичу Рыбакову за то, что он сделал для его процветания!