Новости

КОНСТАНТИН НИКОЛАЕВИЧ РЫБАКОВ

Из книги В.А. Нелидова «Театральная Москва. Сорок лет московских театров». М., «Материк», 2002.

Москва любила восхитительного Ленского. Любила свойственной ей романтической любовью, а товарищи были способны ради него на самопожертвование. Вот факты и доказательства. Его соработник, К.Н. Рыбаков, о котором дальше будет речь, поступил по отношению к Ленскому так. Пока еще не была отменена бенефисная система, князь Сумбатов-Южин, окончив свою пьесу «Закат», предложил ее в бенефис Рыбакову, указав, что там имеется для него выигрышная роль князя.

Я, как сейчас, помню прелестный вечер у князя Сумбатова, когда автор сам прочел свою пьесу и ее, не отрываясь, слушали К.Н. Рыбаков, А.А. Федотов, намеченный ее режиссером, и я. Пьеса нам чрезвычайно понравилась, а автор так мастерски ее прочел, и особенно конец, что, когда он умолк, наступила та минутная тишина, которая показательнее всякого успеха.

Наконец, все заговорили и посыпались похвалы. «Ну как твоя роль, Костя?» — спросил Рыбакова автор. «Очень хороша», — был ответ. Но Рыбаков вдруг затих. Перешли к столу, ужинаем, меняемся впечатлениями, а Рыбаков какой-то отсутствующий. Начали к нему приставать, в чем дело. Он, наконец, заявляет: «Князь — превосходная роль, но я ее играть не буду, это роль Ленского, он лучше сыграет, а я возьму другую». Когда ему стали доказывать, что другая роль значительно бледнее, он уперся на своем: «Ленский лучше меня». Затем сразу развеселился и все пошло «как по маслу». Момент сожаления и подвиг жертвы совершен.

Буквально то же, но без признака, без секунды колебания произошло с «Изменой» того же автора, когда Рыбаков вновь предпочел Ленского себе. Какие это неувядаемые, взрощенные им самим цветы на его могилу, на Ваганьковском кладбище, куда в 1915 году в итоге годовой болезни (полный паралич) опустили его прах после 32-летней службы в Малом театре, куда молодым артистом из провинции был приглашен в 1883 году Рыбаков.

Сын знаменитого в свое время трагика Николая Хрисанфовича Рыбакова, вдохновившего Островского создать образ Несчастливцева в «Лесе», Константин Николаевич был в лучшем смысле этого слова представителем традиций школы, внесшей в театр художественную простоту. Назвать его новатором, было бы глумлением над его памятью, а назвать его ретроградом несправедливо.

Хотя Рыбаков в своей сфере был односторонен, предпочитая исключительно русский репертуар, а в нем, главным образом, Островского, однако в своей односторонности он был бесконечно разнообразен. Идеальный Земляника в «Ревизоре» и по гриму, и по внутреннему образу «свинья в ермолке», жутковатый своей тупостью Скалозуб в «Горе от ума», загнивший «плод просвещения», от головы до ног барин Звездинцев, русский Отелло, Олтин в «Старом закале» Сумбатова, учуявший власть капитала, начинающий наглеть буржуа в сумбатовском «Джентльмене», галерея типов Островского — все это нашло в Рыбакове достойного «того Малого театра» исполнителя.

Впоследствии Рыбаков исполнял также городничего и Фамусова, но обе эти роли по качеству игры были не на высоте исполнения его предшественников — Макшеева и Ленского. Односторонность Рыбакова сводится к сценическому воплощению русских образов, русской психологии, русского мироощущения. Шире ли, глубже, проникновеннее русская душа европейской, пусть спорят об этом желающие, но «иностранного» Рыбаков не любил, играя нерусские пьесы нечасто и крайне неохотно.

Сторонник художественного реализма, художественной правды, он судорожно боялся утерять «свою веру», был противником новшеств и, как это ни странно, по-своему был отчасти прав.

В то время — середина девяностых годов — начало раздаваться: «актера не надо». Искания бывали таковы, что «лучше бы вовсе не было», как говорит про ум «в ином случае» городничий.

Как сейчас, например, помню, в 1911 году некий Боянус-Броневский ставил в Малом театре пьесу Чебышевского, ставил «с исканиями». В качестве критика «Русского слова» мне пришлось быть на генеральной репетиции. Режиссер напустил темноты, говорили как-то «импрессионистски», и так минут сорок, скучно было нестерпимо. Просидев более получаса, Рыбаков вдруг заявляет (я сидел позади него): «А не мешало бы хоть что-нибудь услыхать». Вот все, что осталось у меня в памяти от пьесы.

Новаторство Рыбаков понимал как обязательное посягательство на старые, подлинные устои и не хотел слышать, что разумные искания укрепляют, а не расшатывают основное в искусстве. Случайные факторы вроде Боянус-Броневского окончательно кристаллизировали в Рыбакове ненависть к новому, его «мизонеизм».

Когда открылся Художественный театр, Рыбаков стал его усердным посетителем, не хвалил, но и не ругался, а, видимо, внимательно присматривался. Потом вдруг обрезал — перестал ходить. Я его об этом спросил. «Невозможно мне там бывать, помилуйте, обступят там в антракте незнакомые из публики и толпой заглядывают в глаза. Да с таким злым и нахальным видом, точно хотят сказать: «Ну что вы, Малый театр, можете? Вот здесь учитесь».

Так, к сожалению, бывало нередко и не с ним одним. Невоспитанные фанатики из публики позволяли себе подобные выходки, не соображая, что вредят этим и Малому и Художественному театрам и что следовало бы не колоть друг другу глаза недостатками, а брать друг от друга хорошее. Этого даже Малый и даже Художественный театр и сами тогда не понимали. «Только не как в Малом театре», — говорилось в Художественном на репетициях. «Только не как в Художественном», — слышалось в Малом. Сколько друзей, больше — сколько помощников потеряли оба театра, сколько недругов приобрели, и не перечтешь.

Вместе с тем Рыбаков был чужд всякой зависти и был высоко справедлив, когда видел свои ошибки. Так, вначале он энергично восстал против молодой Гзовской, а затем сделался ее горячим сторонником. Немного ленивый, как говорится, «тяжелый на подъем», человек без широкого образования, он честно, беззаветно и талантливо делал свое дело, продолжая думать, что «так было, так будет».

Отстаивая вечное в искусстве, он и его формы считал неиз¬менными. В этом его ошибка. Попав в эпоху головокружитель¬ной ломки театральных реформ, он видел лишь, что вместе с отжившей формой неумелые руки могли временно повредить и самому духу. Это привело его в лагерь непримиримых, его, человека необычайно скромного, очень застенчивого и в лучшем значении этого слова самолюбивого, ибо даже намек на заиски¬вание был ему чужд, и это его достоинство на некоторое время даже задержало получение им звания заслуженного артиста.

По этому поводу произошел у меня характерный разговор с директором Императорских театров Теляковским, дело было в 1912 году, когда я уже писал в «Русском слове». Сошлись три юбилейные даты — смерти Н.Х. Рыбакова (отца К.Н.), Островского и, кажется, юбилейная цифра пьесы «Лес», каковая была в этот день поставлена и где Рыбаков «как следует» (выражение Чехова, когда его спросили, как надо играть) исполнял Несчастливцева. «Найди ты мне, братец, актрису», быть может, благодаря Рыбакову стала стереотипной, когда остро стал чувствоваться недостаток молодых актрис в Малом театре.

Несчастливцев, не надо забывать, списан с отца артиста, и когда в названном спектакле Рыбаков произнес слова «сам Николай Хрисанфыч Рыбаков подошел ко мне» и т.д. — теперь, как принято говорить, «задрожал от аплодисментов», а у артиста, не ожидавшего оваций, когда он заканчивал реплику, текли из глаз слезы.

Рецензируя этот спектакль, я умышленно вставил в статью несколько раз слово «заслуженный», закончив пожеланием, чтобы дирекция включила этот эпитет в свои афиши и программы рядом с именем Рыбакова. Наутро Теляковский заявил мне в самой милой форме по телефону: «Вы что же, предлагаете нам Рыбакова «заслуженным» сделать? Как будто вы не знаете, что это звание государем дается». — «Знаю, а потому и советую дирекции поскорее представить Рыбакова к оному званию, а о своем совете оповещаю публику».

Фактическая сторона та, что в ту же зиму Рыбаков был запротоколен «заслуженным артистом», а история театра, я думаю, должна будет запротоколить его как большой величины талант и носителя высокой театральной духовности, ибо в отношении к театру он, если цитировать Несчастливцева, «чувствовал как Шиллер», до фанатизма, до принципа «Аллах-иль-Аллах!» — нет Бога, кроме Бога.

Разбитый параличом, не в силах шевельнуть ни руками, ни ногами, не в состоянии повернуть головы или даже что-нибудь сказать, он изредка своему лучшему другу Сумбатову-Южину с большим трудом и едва внятно, с тихой и кроткой улыбкой произносил одно слово: «ничего».

Да, с потерей театра у этого человека не оставалось ничего. Пусть искусство театра, как вековой дуб, меняет свои листья — формы, но пусть корни — основы, до конца останутся в целости, Рыбаковы — это одни из корней театра. Не троньте их, иначе «ничего» не останется.