Новости

«Листая старые подшивки»

ЕВГЕНИЙ САМОЙЛОВ: «Я УЧИЛСЯ У ЩОРСА»

Тамара Сергеева. Евгений Валерьянович, можно сказать, что вы были начинающим киноартистом, когда Александр Довженко пригласил вас сняться в «Щорсе»?

Евгений Самойлов. Да. Причем, и в театре до этого я ведь играл в основном характерные роли. Сначала работал у Вивьена в «Театре актерского мастерства», и, наверное, долго бы еще не менял своего амплуа, но в Ленинград на гастроли приехал театр Мейерхольда и Всеволод Эмильевич пригласил меня зайти к нему в гостиницу «Европейскую». Он мне сказал: «Зачем тебе характерные роли? Ты молодой человек, я вижу, из тебя может выйти современный герой. Приглашаю тебя к себе. Переезжай в Москву!»

Я хорошо знал его театр, всегда смотрел его спектакли, такие интересные, новаторские, и, конечно, с радостью согласился. Это был 1934 год. Вскоре Мейерхольд захотел поставить у себя современную пьесу, долго искал, наконец, остановился на повести Николая Островского «Как закалялась сталь». По ней сценарист Евгений Габрилович написал пьесу «Павка Корчагин». На роль Павки Всеволод Эмильевич выбрал меня.

Т. Сергеева. Спектакль имел успех?

Е. Самойлов. А он не вышел! Хотя мы его довели почти до генеральной репетиции, и - я так понимал — получалось что-то интересное. На прогон пригласили Шумяцкого, который руководил тогда театрами, пришли родственники Островского. Родственникам спектакль в целом понравился. Шумяцкий же посмотрел его и молча, не сказав никому ни слова, уехал, что всех поразило, хотя мы уже чувствовали, что готовится какая-то акция против Мейерхольда. Он сам это чувствовал — на репетициях все время нервничал...
Короче говоря, через какое-то время вышло постановление — спектакль не выпускать, театр закрыть. Мейерхольда назначили художественным руководителем оперного театра имени Станиславского и Немировича-Данченко, там он проработал несколько лет. А знаете, в чем обвинили спектакль? В пессимизме! Якобы не было в нем настоящего оптимизма. Но все это чушь…

Я играл Павку в романтико-героическом стиле. Кончался спектакль большим монологом, призывающим молодежь на подвиги... Сами понимаете, время было такое...

Т. Сергеева. На моменте болезни и смерти героя не заострялись?

Е. Самойлов. Нет, финал был жизнеутверждающим! Роман ведь произвел на наше поколение очень большое впечатление. Корчагин был образцом для молодежи — так должны поступать настоящие герои. Для нас это было как Евангелие, что ли...

Но публика, которая с нетерпением ждала появления спектакля, так его и не посмотрела.

На той генеральной репетиции присутствовал ассистент Довженко по фамилии Богик, он после репетиции зашел в уборную и пригласил меня на пробы в «Щорсе». И я поехал в Киев. До этого я снялся в кино только в двух фильма: в «Случайной встрече» и «Томе Сойере», в котором сыграл две роли — доктора Робинзона и адвоката Робинзона. Фильмы для меня совершенно проходные. Я не знал, что такое кино вообще, с чем его «едят». Но первый блин всегда комом, главное, сделать из неудачи определенные выводы, чему-то научиться. Потом-то я уже понял, как надо, приноровился.

Чем же привлекла вас роль?

Во-первых, интересной, драматической биографией самого Щорса — фельдшера, ставшего командиром целой армии. Его вызывал к себе Ленин, подолгу беседовал с ним, обсуждая революционные дела на Украине. А погиб Щорс не случайно, вы знаете об этом? Во время боя его застрелил свой же, какой-то комиссар.

Щорс меня очень заинтересовал чисто по-человечески, я снимался с большим удовольствием. Старался в этой героической роли найти что-то свое, личное, и быть как можно естественнее. Ведь что такое кинематограф? Можно не играть, ничего особенного не делать, оставаться самим собой и оказаться правдивым. Глаза сами все скажут. И это совсем не просто, соврать не удастся. Аппарат сразу же фиксирует малейшую фальшь.

Вам, актеру театральному, не трудно было овладевать новой для вас спецификой?

Думаю, эта естественность была мне присуща изначально. Кстати, научить человека быть естественным невозможно, это дается от природы. Думаю, что и Довженко интересовало во мне именно это — естественность, внутренняя правда поведения.

Довженко говорил, что ему нужен был дрожащий от напряжения герой.

Да, у меня были очень темпераментные монологи. Но, если говорить о напряжении… Оно, действительно существовало, но, скорее, потому, что сам процесс съемок был труден — надеялись, что съемки кончатся благополучно.

А много было претендентов на роль?

Да фильм уже снимался! Отсняли уже пять частей, причем, много массовых сцен, где Щорс произносит большие речи. Играл его очень хороший актер Кисляков из МХАТа, мягкий, интеллигентный, с приятной внешностью (помните его Лазаря в «Мечте»?). Он даже внешне был немножко похож на Щорса. Но что-то Довженко не устраивало, видимо, эта его мягкость, и он решил все переснять. Пригласил киевского актера Макаренко, тот стал сниматься, но опять что-то не пошло. И тогда решили попробовать меня. Довженко пробы утвердил и начал снимать все заново.

Вы оказались жестким?

Вовсе нет, я тоже человек мягкий, и мне для этой роли пришлось в себе эту мягкость преодолевать, что удалось, так как до этого был Островский. Павка помог, тот образ, который был создан на репетициях вместе со Всеволодом Эмильевичем. И потому я уже на сами пробы пришел подготовленным, зная, что могу сделать. И сразу стал сниматься. В фильме в основном упор шел на создание образа волевого командира, и то внутреннее эмоциональное состояние, в котором я находился, играя Корчагина, я перенес на Щорса. Это совпало со сценарием, с тем, что от меня ждал Довженко. Может быть, на самом деле Щорс был другим, но Александр Петрович с моим решением согласился, оно его устроило. Я с самого начала утвердился на определенных позициях и «не сходил» с них до конца съемок.

А как я это делал — это уже актерская кухня, рассказывать об этом неинтересно. Во всяком случае, в любом своем герое, и в театре, и в кино, я потом искал это волевое начало, оно меня всегда увлекало и помогало самоутвердиться.

То есть вы учились у своих героев?

Думаю, что да! Во всяком случае — создание сильных, целеустремленных образов — та почва, на которой я чувствовал себя нужным актером. Так же, как патриотизм — основная тема моего творчества. С ним связаны все мои роли.

Специально выбирали?

Нет, это просто было органической потребностью, моей сущностью.

А как же с отрицательными персонажами?

Я их никогда не играл! Во-первых, мне их просто не предлагали, а во-вторых, я и не сумел бы их сыграть. Вот так и прожил свою жизнь…

Когда начали сниматься в «Щорсе» вам показали съемки предшественников?

Нет. Режиссер не хотел показывать, даже разговора об этом не было. Я снимался, не думая о том, как все было до этого.

Александр Петрович объяснял вам вашу задачу? Долго ли шли предварительные беседы?

Нет, он сразу отправил меня на площадку, потому что надо было наверстывать упущенное время, переснимая материал. И я сразу попал из огня да в полымя.

Кстати, я совершенно не был похож на Щорса, но Довженко от меня не требовал сходства с ним. Мне сделали бородку, как у него героя, и все.

И как съемочная группа встретила нового исполнителя?

Все понимали, что Александр Петрович хочет добиться хорошего результата, поэтому относились ко мне доброжелательно. Вообще состав актеров был подобран замечательно. Командиры, солдаты — такое количество людей в кадре и никто не похож друг на друга. А какие костюмы, оружие! Довженко сам был художником, великолепно знал то время и сумел прекрасно его воспроизвести во всех деталях. Перед каждой съемкой он проверял грим, кто как одет, все ли сделано так, как нужно. Если вдруг во время съемки замечал, что косит карниз или дверь, то прекращал ее и требовал поправить. Все в кадре должно было быть идеально!

Так и во всем. Если актер на репетиции делал что-то неверно, пока не добивался, чтобы тот нашел нужную интонацию, снимать не начинал. Бывали случаи, когда он сам не знал, как снять сцену, и тогда мог в течение 10-15 дней сидеть на холме и снимать рожь. Как в этой ржи один казак догоняет другого. И так все пятнадцать дней.

Над ним иногда подшучивали. Помню, как он, осмотрев меня, вызывал Леню Хазанова и говорил: «Ленечка, сегодня, по-моему, не та борода». — «Как так, Александр Петрович, борода та же, что была вчера». — «Нет, не та». Леня брал меня под руку, шептал: «Пойдем, походим полчасика по павильону». Погуляв, мы возвращались, Леня говорил: «Александр Петрович, я все исправил». — «Вот это другое дело!»

Расслабиться вам не давал!

Не давал. Но, может, он нарочно говорил, что борода не та? Чтобы завести людей? Встряхнуть?

А как Александр Петрович вообще вел себя на площадке? Каким он был в общении?

Каким был Довженко? На меня он произвел огромное впечатление еще во время нашей первой встречи. Во-первых, это был волевой человек, довольно сурового характера, большая умница. С первого взгляда внушал к себе уважение. В те годы он был фактически руководителем Киевской киностудии. С ним считались все.

Мы все очень уважали Довженко, любили его как художника и понимали, что он хочет. А он мог и потребовать, если надо!

Суровый, требовательный...

И при этом на съемках внешне очень спокойный, любил иногда даже пошутить. Например, своих помощников называл так: «Безруко-безногие-слепорожденные». На протяжении всего года только и слышалось: «Безруко-безногие-слепорожденные». И под конец они решили пошутить в отместку. Снимали сцену торжественного приема, когда Щорс угощает командиров. Накрыли стол, заставили его хрусталем, а на краю помрежи навалили груду костылей и биноклей. Довженко по обыкновению все придирчиво осматривает, наконец, подходит к этой куче: «А это что?» — «Александр Петрович, это мы приготовили для слепорожденных безруко-безногих». Как он обиделся! Ушел и три дня на студии не появлялся. Характер…

Должен сказать, у нас было большое количество репетиций. Довженко отлично знал, что хочет снимать в данном кадре, в данной сцене. Обычно он говорил актерам, как видит ту или иную сцену и продолжал репетировать до тех пор, пока результат его не удовлетворял. Для каждого кадра снимали по 12 дублей. Пленку не жалели, тратили столько, сколько было нужно. Сейчас такое невозможно, а тогда не экономили, ведь, как никак, а у Довженко был заказ «сверху», лично от Хозяина. И нужно было помимо исторических событий снять и народные песни, и танцы, помимо непосредственных боевых действий показать народ. Он сумел это сделать.

Снимать мы начинали с раннего утра. В восемь привозили на съемочную площадку, гримировали, одевали, и до восьми вечера — съемки.

Конечно, переносить это было тяжело, к тому же я ведь Щорса играл на русском языке, и тут же делался дубль на украинском. Я украинского языка, естественно, не знал, и мне дали преподавателей, которые подсказывали, как надо правильно произносить слова. Причем, если я в чем-то ошибался, то украинский дубль переснимали еще раз. Но ничего, молодой был, терпел. И даже так освоил украинский, что мог говорить на нем. Не такой и трудный язык.

Значит, по сути, было снято два «Щорса» — один украинский, один русский?

По крайней мере, так снимали.

И снятые эпизоды отличались чем-то друг от друга?

Дубли шли один в один, только первые пять-шесть снимались по-русски, а потом следующий по-украински.

А как Довженко монтировал?

Этого я не знаю.

Долго шли съемки?

Я снимался год. Целый год жил в Киеве, который мне, кстати, очень нравился, а семья оставалась в Ленинграде, и только под конец жена приехала ко мне. А вспоминаю я то время, как большой праздник.

Еще бы, уже тогда Довженко был одним из первых режиссеров страны…

Да! Эйзенштейн и Довженко. Рядом с ними никого поставить нельзя. В творчестве Довженко было сильное народное, национальное начало. Во всем чувствовалось, что он украинец. И еще ему был присущ свой особенный взгляд на жизнь и на искусство. Это в нем привлекало.

Специально для съемок «Щорса» был построен павильон, который на студии назывался «щорсовским» — большой корпус с гримерными, костюмерными, актерскими уборными. Целый комплекс.

Иногда Довженко уезжал куда-то и привозил какие-то диковинные деревья, которые тут же сажались вокруг павильона. Это ему доставляло большую радость, он ведь так любил природу. Так проявлялась красота его души. В душе он был большим поэтом. И, в конце концов, этот павильон весь вокруг оказался засажен совершенно потрясающими деревьями. Так красиво! Потом эти яблони давали замечательные плоды.

Прошло несколько лет, я приехал в Киев, и первое, что бросилось в глаза — великолепный яблоневый сад, посаженный руками Довженко. Такой же сад был позже им посажен и на «Мосфильме».

Жизнь по Довженко должна быть торжественна и красива. Помните сцену, в которой боец спрашивает у Щорса, правда ли в будущем всю страну засадят садами? «Правда», — отвечает Щорс. Довженко сам об этом мечтал…

Александр Петрович был мыслителем, художником. Какие у него были руки! Руки скульптора, ваятеля. И он много писал. Я был однажды в его квартире в Киеве — в ней не было ничего лишнего. В кабинете — шкафы с книгами, фолианты, исторические книги. Спальня с простой тахтой на ножках, подушка и черная бурка. Великолепный письменный стол красного дерева с инкрустацией. Чернильница, перо и несколько листков бумаги. Ничего лишнего, ничего, что бы его отвлекало от задуманного сценария. Только то, что помогало сосредоточиться. Только тот листок бумаги, на котором он пишет. И все.

Еще он очень любил лошадей, хотя сам на них не ездил. Очень любил.

А вы?

Я до этого фильма никогда на лошадь не садился. И ко мне приставили тренера — военного, украинца, по-моему, бывшего офицера царской армии. Щорс ведь прекрасно владел верховой ездой. И вот мой наставник в специальном манеже учил меня ездить без седла. Чуть согну спину, он мне кричит: «Выпрямить спину!», — и хлыстом — по моей спине! «Ничего, — кричит — стопка за мной!» Так я и выучился. Овладел конем великолепно.

Лошадь — умнейшее животное, все понимает. Если ты на ней сидишь плохо, она тебя сбросит обязательно. А, если она почувствует в тебе хозяина, то будет слушаться.
Умение ездить верхом мне позже пригодилось. Когда играл Скобелева, проскакал по всей Болгарии.

И как же приняли фильм?

Зритель принял его на «ура». Первый просмотр проходил в Доме Кино. Фильм кончился, весь зал встал, долго аплодировал. Выступал Мейерхольд, я уже не помню в деталях его речь, но говорил он хорошие слова. Все было очень торжественно.
А знаете, что сказал Сталин после того, как сам посмотрел «Щорса»? «Если показать «Чапаева» мальчишкам, они все поймут. Картина «Щорс» тоже очень хорошая, но над ней надо задумываться». Надо задуматься!

Позже ей была присуждена Сталинская премия, и меня, молодого актера, стали охотно приглашать сниматься в кино.

И что же потом? Роли такого масштаба больше не попадалось?

Я сыграл много ролей. Например, в «Героях Шипки» тоже была в чем-то похожая роль, тоже интересная биография — герой войны Скобелев. Сниматься было, конечно, легче. Военный всегда военный. В свое время фильм имел успех, хотя и не остался в истории, как «Щорс».

Еще снялся в фильмах «Сердца четырех», «Александр Пархоменко», «В шесть часов вечера после войны» (за него я получил свою вторую Сталинскую премию), «Адмирал Нахимов», «Синегория», «Незабываемый 1919-й год», «Тарас Шевченко», «Неоконченная повесть», «Олеко Дундич», «Живые и мертвые»… Всех не перечислить.

И что было важнее: кино или театр, в котором вы проработали почти семьдесят лет?

Я параллельно жил в двух мирах. Но театр все же был основным. Это святое место, живое, непосредственное, общение со зрительным залом. Кроме того идет длительный репетиционный процесс, есть время все как следует проверить, и ты всегда себя можешь поправить, если чувствуешь, что что-то не так. А в кино ты снимаешься и подчас не знаешь, что получится — как снимет оператор, как проявят пленку… Да и твой просчет мгновенно виден на экране и ничего уже не изменить…

Но вообще творческий процесс не объясним, ни в кино, ни в театре. Почему рождается именно такая интонация? Именно такой жест? Это сложная вещь, тайна…

Беседу вела Тамара Сергеева

www.kino-forum.ru