Новости

Новая постановка
Профессор С.Дурылин

Малый театр принято называть «театром актера». Это верно, но это не полно. Малый театр всегда был театром актера и автора – театром, где актер не противопоставлял свое творчество творчеству автора, как это часто бывает в других театрах, а, наоборот, в единении с автором находил мощный источник энергии для своего собственного творчества.
Великолепные образы, созданные в давние годы Провом Садовским (дедом) и Никулиной-Косицкой, Шумским и О.Садовской, М.Садовским и Ермоловой – классические образы театра Островского, поражающие яркой самобытностью и неограниченным могуществом актерского творчества, – вырастали из авторского зерна без малейшего актерского и режиссерского искривления их живых ростков, так как основным режиссером для этих актеров был всегда сам автор – Островский. Малый театр создавал, таким образом, авторскую редакцию исполнения пьес Островского: его лучшие спектакли, как и отдельные роли актеров, были авторизованы Островским.
В том сложном (и не всегда верно понимаемом) явлении, которое именуется «традицией Малого театра в исполнении Островского», одним из самых драгоценных художественных элементов является наследственная творческая память об этой мудрой и простой режиссуре Островского.
«Отчего легко учить мои роли?» – на этот вопрос сам Островский отвечал: «В них нет противоречия склада с тоном: когда пишу, сам произношу вслух».
Художественное зачатие образов совершалась Островским в слове и речи его героев: прежде чем видеть своих героев, прежде чем наблюдать их действия, Островский их слышал в их речи. Через живое, емкое, многоцветное слово Островский умел расслышать подлинное жизненное дыхание, уловить истинное сердцебиение каждого из своих действующих лиц. Речь его персонажей – выявление их психического склада, жизненного характера, социального самочувствия.
«Мы теперь стараемся все наши идеалы и типы, взятые из жизни, как можно реальнее и правдивее изобразить до самых мельчайших бытовых подробностей, – писал Островский начинающему драматургу, делясь с ним своим опытом, – а, главное, мы считаем первым условием художественности в изображении данного типа верную передачу его образа выражения, т.е. языка, и даже склада речи, которым определяется самый тон речи».
Эту «верную передачу образа выражения» Островский считал «первым условием» не только творчества драматурга, но и творчества актера. Вот почему, ставя свои пьесы в Малом театре, он прежде всего стремился к тому, чтобы дать авторскую редакцию сценического звучания своей пьесы; только исходя из этой авторской, изустной, а не книжной редакции пьесы, актер, по мнению Островского, может уловить подлинно жизненное, а, стало быть, и подлинно действенное звучание своей роли и всей пьесы.
«Завтра я читаю «Снегурочку» артистам в третий раз, – писал Островский Бурдину в 1873 году, – летом буду проходить роли с каждым отдельно». Троекратное чтение новой пьесы автором, конечно, нужно было не для ознакомления артистов с пьесой, а для усвоения ими ее изустной, т.е. подлинно театральной, сценически-действенной редакции; прохождение же роли с каждым отдельно нужно было для того, чтобы единство тона всей пьесы слагалось из сложного, но гармонического многоголосия отдельных речевых образов.
Творческая память об этой работе с Островским над Островским передавалась в Малом театре от поколения к поколению его артистов.
«Волки и овцы», доставленные Островским впервые в 1875 году, были в 1894 году возобновлены в Малом театре. В новый спектакль вошел М.Садовский, проходивший роль Мурзавецкого с самим Островским. Другие участники первого спектакля, поставленного самим драматургом, Г.Федотова и Н.Музиль явились теперь в новых ролях Мурзавецкой и Чугунова. В роли Анфусы выступила впервые лучшая исполнительница Островского, его любимейшая артистка О.Садовская. Эту роль Ольга Осиповна исполняла вплоть до своей кончины в 1919 году, являясь наиболее надежной свидетельницей его режиссерской работы и вернейшей хранительницей его творческих заветов.
Во втором возобновлении «Волков и овец» (1916) принял участие и представитель третьего поколения Садовских – Пров Михайлович, Садовский-внук (ныне народный артист СССР), выступавший в роли Беркутова. Эту же роль он исполнял и при третьем возобновлении «Волков и овец» (1935), когда пьеса так жестоко пострадала от формалистических и псевдосоциологических ухищрений постановщика, сознательно отказавшегося от режиссерского предания, идущего от Островского. Но предание это – заветы жизненной правды и прекрасной простоты – взяли свое: живыми и действенными в этом печальном спектакле оказались лишь те образы, в которых исполнители не порывали с традициями.
Постановщиком «Волков и овец», при новом их возобновлении – в 1944 году, явился народный артист СССР П.Садовский.
Вся его работа над спектаклем была направлена к тому, чтоб исполнители почувствовали, что жив не только драматург, но и режиссер Островский.
П.Садовский держится мудрого (но, к сожалению, редко соблюдаемого современными режиссерами) правила: режиссер необходим спектаклю, как воздух, но, как воздух же, он должен быть невидим. С тонким, врожденным чувствам стиля Островского, с любящим вниманием к его классическому тексту, с полной верой в правоту режиссерских замыслов Островского, превосходно известных П.Садовскому от его славного отца и великой матери (любимых актеров и близких друзей Островского), П.Садовский устраняет у исполнителей «Волков и овец» и удаляет из спектакля все, что препятствует Островскому быть Островским. В спектакле нет режиссерских «придумок» за Островского. Никогда и нигде П.Садовский не делает попыток «сочинять» или «досочинить», тем более «дописывать» за драматурга. Он заботливо удерживает от этого актеров, устремляя все их творческое внимание на богатейший текст комедии, на драгоценности ее языка, на внутреннюю правду образов, на верное звучание речи.
В спектакле Малого театра Островский является не в чужой эффектной роли итальянца Гольдони («русский Гольдони») или француза Скриба, которую нередко навязывали ему режиссеры, чрезмерно или даже непомерно увлеченные заботами о пресловутой «театральности». Островский является здесь в подлинном образе великого русского драматурга.
Текст Островского для П.Садовского – неприкосновенная святыня. Он не допускает никаких «перестановок», «перепланировок», никаких «композиций текста», разрушающих стройное архитектурное здание комедии Островского, одной из самых совершенных у него по композиции.
Пословица говорит: «Одет просто, а на языке речей со сто». Так и Островский. Построение его пьес, в том числе и такой большой и сложной, как «Волки и Овцы», «просто», но в ее языке – «речей со сто»: столько же, сколько действующих лиц.
П.Садовский-режиссер требовал от исполнителей «Волков и овец» того же, чего требовал от них Островский: чтобы из «образа выражения» Мурзавецких и Лыняевых сам собою возникал весь – жизненный образ данного действующего лица с его чувствованиями, желаниями, житейскими; привычками, социальными устремлениями и т. д. Не всеми исполнителями это требование выполнено до конца, до яркой жизненности, до властной непререкаемости речевого образа, но все исполнители приняли это требование режиссера, как основной, руководящий завет Островского. Спектакль «Милого театра неоспоримо доказывает, какую силу выразительности, какую смелость и сочность характеристики приобретает тот актер, который, играя Островского, оказывается чуток к его языку как лучшему средству чисто драматического воздействия на зрителя.
Вот, например, заслуженный артист республики Н.Гремин. Его «дворецкий Павлин» -маленькая роль, но зато большой образ. Из привычно почтительной, добродушно-рассудительной, наставительно-чинной речи Павлина сам собою вылепляется мягкий, верный образ старого слуги, сокрушающегося о делах и делишках своей старой барышни. Павлин ни на кого не повышает голоса; в его речи есть какая-то невозмутимая ровность. Но стоит вслушаться глубже в речь старого «верного слуги» Павлина, как легко заметить, что за этой чинной речью таятся немалая тревога, грусть и презренье. Он тревожится за сомнительные «предприятия» своей «барышни», ведущей какие-то дела с подьячим Чугуновым; он грустит о том, что она вступает в эти неблагородные дела, недостойные «благородного сословия»; он резко отрицательно относится к Чугунову, темному дельцу; он презирает пьяное ухарство и дурной тон Аполлона Мурзавецкого. Слушаешь этого честного, преданного старика, только слушаешь (действий ему Островский никаких не дает, а режиссер их не измышляет), и видишь за его речью унылый жест: «Махнуть бы рукой, глаза б не глядели на всю эту разладицу старой жизни, катящейся под гору!» Превосходный образ – ясный, полный, снаружи спокойный, изнутри драматический, возникает у Н.Гремина из таких сдержанных, таких немногословных речей Павлина.
Наоборот, Мурзавецкая – крупнейшая по значению роль – насыщена у драматурга действием, богата контрастами власти и унижения. Но если б народная артистка СССР А.Яблочкина, исполняя Мурзавецкую, отказалась от всех жестов, очень у нее выразительных, от малейшего движения, всегда у нее внутренне обусловленного, и провела бы роль, не покидая кресла, мы все равно увидели бы эту блюстительницу нравов губернии во всей сложности ее действий, с их благонамереннейшей внешностью и позорным смыслом: так жива, показательна, подчиняюще-действенна речь Мурзавецкой в устах старейшей артистки Малого театра, чьи первые шаги на сцену были приветствованы самим Островским.
Спектакль Малого театра верен самой структуре комедии Островского. В форму комического происшествия в одном уездном городском доме и в одной подгородной усадьбе драматург вместил широкую трагикомедию разложения «темного царства» бывших владетелей крепостных душ и их борьбы между собою. И именно эта трагикомедия и борьба стали содержание спектакля Малого театра. В пьесе нет иных персонажей (если не считать слуг и «посетителей» в первом действии), кроме как из «благородного сословия»: и «волки» и «овцы» – все дворянского происхождения, и их грызня – семейная ссора.
В постановке Малого театра жизнь, подлинная жизнь русской дворянской усадьбы, пережившей свое крепостное благополучие, проступает правдиво и ярко в «трудах и днях», в забавах и безделии, в образах и речах, в чувствах и вожделениях этих «волков» (Мурзавецкая, Глафира, Беркутов) и «овец» (Купавина, Анфуса, Лыняев) одного и того же дворянского стада.
«Кругом нас живут волки да овцы. Волки кушают овец, а овцы смиренно позволяют себя кушать». Так характеризует жизнь дворянской усадьбы помещик Лыняев, и так это и изображалось обычно в постановках «Волков и овец».
В чем состоит самый центр действия комедии Островского? В одном нападении волков на овец? Нет! Убийственная грызня происходит и в самой стае волков: молодой «волк» Беркутов, мастер новой беспощадной, «петербургской» хватки, чуть не на смерть загрыз старую провинциальную волчиху Мурзавецкую, которая сама попадает в положение овцы.
В спектакле нет нарочитых поисков «сатиричности», нет попыток превратить Островского в Щедрина, нет остро подчеркнутых «разоблачений» старых и новых волков из обветшалой крепостнической берлоги. Но в спектакле найдена верная логика поведения действующих лиц. И этого довольно, чтобы комедия Островского прозвучала, как прямое, неотразимое нападение на дворянскую усадьбу, все еще продолжающую жить крепостническими вожделениями и вооружающуюся новым оружием, заимствованным у буржуазии, для нового закрепощения нищей деревни.
«Но что за комедия без правды и злости!» – воскликнул когда-то Гоголь. В постановке Садовского есть эта «правда», а в лучшие моменты, решающие успех спектакля, есть и эта «злость», которая заставляла Щедрина так высоко ценить кисть Островского, когда он, как в «Волках и овцах», писал картину дворянского оскудения и разложения.
Эту картину усиливает то художественное оформление, которое дал спектаклю народный художник РСФСР К.Юон.
Едва ли будет ошибкой признать, что из всех наших современных художников театра Юон ближе других чувствует подливную природу драматургии Островского. У Юона нет самодовлеющего любования бытом Островского, каким был и силен, и слаб такой замечательный мастер, как покойный Б.Кустодиев: силой яркостью и сочностью своих театральных полотен «по Островскому», а слаб тем, что самодовлеющая красочность купеческого быта или приволжского захолустья заслоняла от художника прямых героев и непосредственные события той пьесы Островского, которую надлежало перенести на сцену.
Юон, наоборот, всегда пишет декорации, не вообще к «Островскому», не вообще к «происшествию» в таком-то купеческом доме или в барской усадьбе, – а именно к данной пьесе драматурга, вслушиваясь в ее звуки жизни, всматриваясь в ее краски.
Художнику, как чистому живописцу, было бы выгоднее, если б мы залюбовались залом в усадьбе Мурзавецкой или классическим фронтоном богатого помещичьего дома Купавиной. Но художник знает, что Островскому нужно не это наше любованье прекрасными памятниками усадебной архитектуры, а нечто совсем иное, прямо противоположное. Драматургу важно, чтоб мы вошли в жилище госпожи Мурзавецкой или подошли к замкнутым воротам усадьбы богача Купавина и почувствовали, как пустынно, холодно и скучно в этих обширных дворянских хоромах Мурзавецкой, или как мало гостеприимна богатая усадьба Купавина, из которой ее обитательница стремится улететь, как из железной клетки.
Этого именно впечатления, столь важного для спектакля и столь помогающего его исполнителям, и достигает К.Юон своими глубоко продуманными и превосходно исполненными декорациями.
Центральным образом является, как было уже сказано, Мурзавецкая. Ее исполняют народные артистки СССР А.Яблочкина и В.Пашенная. Обе артистки исходят из единого понимания образа: Мурзавецкая – женщина с большим характером, присвоившая себе власть чуть не над целой губернией. Обе исполнительницы не отводят в ее изображении первого места лицемерной набожности и показному благочестию Мурзавецкой: это только обличье, нужное для прикрытия ее крутой натуры, дерзкой в своей властности, хищной в своей ненасытности.
Исходя из этого общего толкования образа, данного режиссером, обе артистки дают два совершенно независимых воплощения Мурзавецкой.
У А.Яблочкиной Мурзавецкая чувствует себя в уезде, будто в удельном княжестве. Повелевать ей так же легко, как пить кофе с густыми сливками. Из-под ее ног выбита крепкая почва – твердыня крепостного права. Выкупные платежи крестьян все прожиты. Но Мурзавецкая живет, как будто ничто не случилось. Она, как коршун, зорко следит за всем уездом. Своим «благочестием» она хочет восполнить другие, увы, убывающие статьи доходов. Она блюститель благонравия и судья всей округи. Удача придает ей смелость. Она опутала своими четками, как паутиной, целый уезд: чем строже ее суд, чем громче постная проповедь, доносящаяся из ее усадьбы, тем больше сумма в графе ее доходов.
Когда Беркутов подсекает власть Мурзавецкой, с каким унижением падает она ему в ноги, моля о пощаде! Яблочкина превосходно передает это падение Мурзавецкой: «Удельная княгиня» превращается в дряблую старуху, смертельно напуганную перспективой сесть на скамью подсудимых.
Трактовка Мурзавецкой у народной артистки СССР В.Пашенной иная. Ее Мурзавецкая – это Кабаниха из дворянской усадьбы, и она очень хотела бы, чтоб Глафира была ее Варварой, а Купавина – Катериной.
Мурзавецкая у Яблочкиной «мягко стелет», чтоб было жестко спать всем, кто попадает в ее благочестивую паутину. Мурзавецкая у Пашенной действует резче, самоуверенней; она почти открыто идет к овечьему стаду, чтоб поживиться добычей. Она всеми силами добивается, чтоб ее властный голос раздавался на всю губернию, как у Кабанихи на весь город. Кабаниха – Мурзавецкая у Пашенной значительно моложе по годам, круче по темпераменту, стремительней по житейской походке, чем Мурзавецкая – барыня у Яблочкиной. Чувствуется, что темперамент, слишком бурный для «святейшей богомолки», иной раз препятствует «благообразию» постного жития и «смирению» покаянных речей, выдавая с головой ее стремительные вожделения к сомнительному приобретательству благ земных. Темперамент, действуя в открытую, препятствует этой Мурзавецкой до поры до времени таить про себя волчьи аппетиты.
Наоборот, овечьей шкурой не пренебрегает такой умный волк, как Беркутов (народный артист РСФСР М.Ленин). С кем бы он ни имел дело, включая подьячего Чугунова, он не снимает с себя мягкой пушистой шкуры неизменного доброжелательства и крайней любезности. М.Ленин даже придает ему черты почти сияющего благодушия: кажется, что приятнее, снисходительнее, благожелательнее нет человека в пределах империи Российской. Быть может, благодушие это чрезмерно: от такого, слишком сияющего благодушием Беркутова отдает чем-то московским, действительно хлебосольным, взаправду добродушным, а Беркутов у Островского – делец петербургский, вращающийся в среде новых дельцов и бюрократов, где такой «души на распашку» вообще никогда не было. Но как бы то ни было, М.Ленин прав, постоянно памятуя, что волки предпочитают действовать в овечьих шкурах.
М.Ленин, не подчеркивая прямолинейного карьеризма Беркутова, исчерпывающе раскрывает образ этого беспощадного дельца мягкими реалистическими красками.
Наиболее родственна Беркутову по духу, по устремлению – Глафира. И именно потому, что они отлично понимают друг друга, они не становятся друг другу на пути. Беркутов не делает ни малейшей попытки отстоять своего друга Лыняева от ее хищного приобретательства, а считает его законной добычей Глафиры.
Глафиру играет заслуженная артистка республики Д.Зеркалова.
Зеркалова – яркая и талантливая актриса, в совершенстве владеющая мастерством и остротой комедийных дуэтов, богатством выразительных сценических приемов. У Заркаловой очень жив и увлекателен рассказ Глафиры про петербургские удовольствия и про рискованные вечера в Буффе. В ярком жизненном темпе ее речей и движений слышится задорный вызов постному ханжеству Мурзавецкой и сонному прозябанию лыняевской усадьбы. У Глафиры-Зеркаловой – упрямый натиск на жизнь, большая уверенность в победе. Для нее и Мурзавецкая и Лыняев – покорные глупые овцы, потому что в ней самой живет и скалит зубы умный, хищный волчонок.
Глафира-Зеркалова прельщает Лыняева шумным фейерверком кокетливых очарований. Она ведет свою виртуозную игру неотразимо умно, с тонким, зорким расчетом, с внешним блеском и внутренним спокойствием.
Дядюшка с племянником – Чугунов с Горецким – стоят как бы на перевале от «волков» к «овцам». До приезда Беркутова (4-е действие) они – это старый волк с молодым волчонком, в конце же пьесы оба они оказываются без остатка «съеденными» новым «волком» с Невского проспекта.
Заслуженный артист РСФСР В.Владиславский, как редко кто из предыдущих исполнителей Чугунова, показывает дворянскую, крепостническую душу этого ходатая по делам. «Был барином, а теперь вот сутягой стал», – не без горечи и с явным сокрушением об утерянном барстве говорит Чугунов. В его отношении к Павлину явно сказывается барская спесь. Но все-таки «сутягой» он стал, и исполнитель достаточно ярко обнаруживает «свычаи-обычаи», приемы и ухватки этого «сутяги», сосредоточившего свою деятельность в дворянском захолустье. Чугунов у Владиславского – это волк, но волк трусливый, не раз попадавший в капкан и смертельно боящийся остаться там навсегда. Вот почему он с таким благоговейным ужасом преклоняется перед волком молодым и нетрусливым – перед Беркутовым. Он понимает, что никакая борьба с ним ему, старому провинциальному волку, не под силу. Перед надвигающимся нашествием волчьих стай новой породы Чугунов с горьким сарказмом готов зачислить и себя и старую волчицу Мурзавецкую в овцы.
На вопль глупого Мурзавецкого: «Тамерлана волки съели» – Чугунов отвечает: «Тут не то, что Тамерлана, а вот сейчас, перед нашими глазами, и невесту вашу и с приданым, и Михайла Борисыча с его именьем волки съели, да и мы с вашей тетенькой чуть живы остались. Вот это подиковинней будет!»
Этими словами о торжестве новых волков европейской буржуазной выучки оканчивается пьеса Островского. И Владиславский – произносит их, как эпитафию над старыми свояками, которые принуждены уступить место победителям из новой своры волков.
Власть этих новых «волков» почувствовал на себе и такой провинциальный «волчонок», как племянник Чугунова Клавдий Горецкий (артист Б.Телегин). Он задорно, дерзко огрызался на Чугунова и на любого из провинциальных старых волков, но как быстро, как покорно спасовал он перед Беркутовым! Он сдался без борьбы и уехал, по приказу Беркутова, в лесную глушь. Каким он вернется оттуда?
Исполнитель роли Горецкого ставит этот вопрос, и в этом интерес его исполнения. Телегин, кажется, играет Горецкого не во весь темперамент, которым обладает этот способный актер и которым, вне всякого сомнения, обладает сем Горецкий. Он недаром влюбляется до обожания в Глафиру, умоляя ее: «Позвольте для вас какую-нибудь подлость сделать». У него есть характер, у этого совсем дикого волчонка, у него есть воля к жизни, чего так ее достает Купавиным и Лыняевым. У него есть что-то родственное с Глафирой. И Телегину удается заставить нас гадать, кем вернется из северных лесов этот юноша: хмурым волком с голодным желудком или человеком, который упрямо и упорно проложит себе путь к жизни?
Старое поколение московских зрителей помнит первого и замечательного исполнителя трудной роли Мурзавецкого – Михаила Прововича Садовского.
Несомненно, перед постановщиком спектакля, сыном М.П. Садовского, возникал образ созданный его отцом, когда он работал с новым исполнителем трудной роли – народным артистом РСФСР И.Ильинским. В Мурзавецком у Ильинского нет комических «приукрашений», чисто игровых элементов привнесенных ради осмешнения роли, нет «игры ради игры», чему так любил отдаваться когда-то талантливый актер.
Но Ильинский отказался и от обычного трафарета – представлять Аполлона Мурзавецкого «бурбоном» с охрипшим басом, превратившемся в «благой мат». У Ильинского, как и у Островского, Мурзавецкому всего-навсего двадцать четыре года. Он – не грузный «капитан», а всего лишь прапорщик в отставке, дворянский молокосос, глупый в своей наглости и наглый до глупости.
Мурзавецкий, в верной трактовке Ильинского, и хотел бы быть волком, да ума не хватает. И приходится ему быть захудалым бараном скудеющего дворянского стада. Когда-то при живых и мертвых душах, еще не ушедших из-под власти Мурзавецких, Аполлон (какая ирония заключена в самом имени!) мог быть Ноздревым с его несокрушимым нахальством, с его почти уголовной дерзостью, ведущей наступление на кошелек и личность своего ближнего. Теперь же он – «дворянин – и без табаку»: от былого благополучия осталась лишь фуражка с красным околышем да и ту он разучился носить, как нашивал несокрушимый Ноздрев.
В прежние годы Ильинский играл бы Мурзавецкого смешнее; теперь он играет его вернее, художественно правдивее, исторически достовернее.
Переходим к «овцам» без всякой примеси волчьих устремлений и желаний.
Их три у Островского – Анфуса, Лыняев и Купавина.
Анфуса – роль почти без слов, или, вернее, с одними междометиями вместо слов, исполняют ее народные артистки СССР В.Рыжова и Е.Турчанинова.
Обе они – ученицы, наследницы и приверженицы искусства великой Ольги Осиповны Садовской. Каждая из них, в молодых годах, много играла Островского в спектаклях, где О. Садовская каждым своим словом, каждым своим вздохом-выдохом учила, как надо играть Островского в «Доме Островского».
Почти бессловесная Анфуса была одним из совершеннейших созданий О.Садовской, и образ ее жив доныне в памяти В.Рыжовой и Е.Турчаниновой. Но, живя творческими заветами великой артистки, – они далеки от копирования ее созданий.
Как богата каждая роль Островского внутренним содержанием, и какой простор дает она для творчества актера, свидетельствуют эти две, совсем различные Анфусы, показанные артистками одного и того же театра в одном и том же спектакле.
У В.Рыжовой Анфуса – один из самых остро комических образов.
Виртуоз сценической походки, мастер мимической речи, Рыжова, кажется, могла бы создать характер Анфусы, даже не пользуясь теми скудными «Что уж!» и «Где уж!», которые Островский вложил в уста Анфусы вместо членораздельной речи. Достаточно было бы этого мягкого овечьего смешка, этих ужимок, этой хлопотливой походочки, чтобы Анфуса ожила перед нами. Анфуса Рыжовой – юркая, живая старушонка с наблюдательным глазком и зоркой хитрецой. Так ли уж она глупа, как о ней думают? Так ли уж она недалека, что предпочитает сам-друг беседовать с самоварчиком, чем слушать благочестивые рацеи Мурзавецкой или либеральное пустословие Лыняева? Она машет на них смешными ручками и отхихикивается от них лукаво-простодушным «что уж!» – где нам, дуракам, до вас, умников, делающих большие глупости! Она живет в свое удовольствие и с неумолкаемым легоньким смешком посматривает на грызню волков и на блеянье овец вокруг нее: пускай себе, мол, грызутся, а она будет спокойно попивать чаек да кофеек, да исподтишка посмеиваться и над волками и над овцами. Неизвестно, как-то еще сложится жизнь ее племянницы Купавиной в замужестве за Беркутовым, но Анфуса-то по-прежнему будет благодушествовать за кофейничком или самоварчиком. Яркий, острый, правдивый образ и на редкость оригинальный, до конца «свой» у В.Рыжовой!
А у Е.Турчаниновой та же Анфуса – не комический, а характерный образ. Ее Анфуса просто умна, во всяком случае, гораздо умнее, чем все ее считают. Эта бедная тетушка богатой вдовушки-племянницы никогда не имела своего угла. А ей нужен теплый, уютный, барский, сытный угол. Вот она и живет по старинной заповеди: «Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами». Она предпочитает есть пироги с чем-нибудь повкуснее, чем с грибами, но язык она, – действительно, держит за зубами: что ни видит, что ни слышит – на все молчок. На что ей слова? Лишнее дело, еще доведут до неприятности! А деваться Анфусе некуда; она бедна, как мышь.
Ее поведение, ее держание себя в сторонке ото всех и от всего объясняется правилом, очень разумным в ее положении: «Всяк сверчок знай свой шесток». Этому правилу она и следует. Но и на этом своем шестке (а он на очень теплой печи в богатой усадьбе Купавиной) она предпочитает не стрекотать, а помалкивать. Ее постоянные недомолвки и недоговорки в речи – это не косноязычие, а это «фигуры умолчания», которые (она знает по опыту) очень удобны для житейского употребления. Анфуса и тут действует по пословице: «Слово – серебро, молчание – золото». Этим золотом она и богата.
Образ, созданный Е.Турчаниновой, житейски достоверен, психологически убедителен, сценически интересен и совершенно оригинален в ряду других толкований этой особо трудной роли.
Лыняева, в противоположность Анфусе, очень щедрого на слово, играют три исполнителя: народный артист РСФСР Н.Светловидов, заслуженный артист РСФСР А.Зражевский и заслуженный артист РСФСР Н.Рыжов.
Лыняев задуман Светловидовым, как ленивый бария, вскормленный на даровых хлебах крепостного приволья. У него и сердце доброе, и намерения честные, во в нем лень парализуют всякую волю к действию. Нравственное чувство брезгливости к «волкам» в нем искренне, но вовсе не действенно.
Он не умеет никого и ничего оборонить от «волков», в том-числе и самого себя. Он и не примечает, как на его состояние раскрыла пасть молодая волчица Глафира и вместе с усадьбой поглотила и ее хозяина.
Лыняев верно задуман Светловидовым, но цельности образа несколько вредит излишняя суетливость, которую Светловидов сообщает своему Лыняеву.
У Зражевского Лыняев, как будто, деловитее, серьезнее, жизненно прочнее, чем у Светловидова и Рыжова: пожалуй, кто-нибудь может всерьез поверить, что это добросовестный «делец»-либерал, желающий «послужить обществу» и не на шутку побороться с волками реакции; у него есть что-то вроде ревности к «общему благу», а не одна любовь к мягкому дивану в послеобеденный час. Но весь этот либеральный «образ» Лыняева вовсе не серьезен, вся эта его «деловитость» отнюдь не деловита. И в 5-м действии комедии над этою его «деловитостью» зло смеются настоящие дельцы Беркутов с Мурзавецкою.
Н. Рыжов, рисуя Лыняева, ни на минуту не держит в руке карандаша карикатуриста: он сознательно избегает слишком обостренных линий, чересчур густых штрихов. Его Лыняев – это человек большого добродушия и мягкосердечия. Это тяжелый на подъем, но легкий на порыв добряк. Ему по-настоящему противен волчий аппетит Мурзавецкой, прикрываемый ханжескою набожностью; он с душевной брезгливостью относится ко всякому делячеству, к житейско-обывательской нечистоплотности. Он испытывает нравственную тошноту от пошлой наглости, с которой всяческие «волки» вокруг него ловят золотую рыбку в мутной водице.
Но беда этого, по существу, хорошего человека в том, что у него нет воли, которая помогала бы ему хорошие чувства превращать в хорошие действия: его приятное добродушие превращается поэтому в досадное малодушие, с каким он, без всякой борьбы, идет в кабалу к Глафире.
В любой постановке «Волков и овец» Купавина казалась бледной тенью сравнительно с живыми фигурами Глафиры, Мурзавецкой, Лыняева, Чугунова. «Волкам и овцам» очень посчастливилось в Малом театре, сценическая их история в «Доме Островского» сохранила ряд замечательных исполнительниц Мурзавецкой, Глафиры, Анфусы. Но «Купавины» прошли бесследно.
В нынешней постановке развеяна легенда, что Купавина – «голубая», т.е. неблагодарная, бледная роль.
Прежде эту роль играли так: Купавина – богатая дурочка, обрадовавшаяся возможности покупать наряды, или это слабая умом вдовушка, которую не обманывает лишь ленивый. Е.Шатрова глубже заглянула в подтекст Островского, пристальнее вдумалась в душевный стержень этой красивой женщины, и бедная, по легенде, роль превратилась в прекрасный образ, богатый жизненной правдой и театральными красками.
Молодая женщина с добрым и простым сердцем, Купавина насиделась, тоскуя в неволе, и теперь она «и жить торопится, и чувствовать спешит». Деньги ее покойного мужа, векселя Чугунова, наставления Лыняева ей так же скучны, как монастырские уставы Мурзавецкой. Отчего Купавина так быстро сходится с жадной на жизнь Глафирой? Оттого, что в ней самой бурлит молодость, веселье, даже задорность: ведь ей очень хочется увидеть Беркутова в комической роли незадачливого жениха. На она простодушна, мягка, доверчива сердцем, чиста совестью, в ней нет ни капли злости, и мы уже предчувствуем, как тесновато ей будет жить под снисходительным попечением Беркутова, завладевшего ее состоянием.
Во всей пьесе Островского, во всем спектакле Малого театре Купавина, какой ее создает Шатрова, это самый светлый, самый человеческий образ, в котором нет ни волчьей хитрости, ни овечьей убогости. За всю сценическую историю «Волков и овец» (не в одном Малом, а во всех театрах) Купавина Шатровой – лучшее исполнение этой роли, наиболее тесное приближение к замыслу Островского. Драматург дал этой героине бытовой комедии то же имя, что и поэтической героине весенней сказки «Снегурочка»: Купавина – Купава. А Купава – это народное имя водяной лилии, чистого, белого цветка, расцветающего, в жаркое лето. «Купавый» – по народному – это «чистый», «белый», «прекрасный».
Купавина – та, которую впервые показала Шатрова, идя за Островским, живет не в царстве Берендея, а в Российской империи Александра II: поэзии здесь очень мало, ей приходится жить среда Мурзавецких и Беркутовых (фамилия дана от хищной птицы), но она не хочет с ними «по-волчьи выть» или по овечьи блеять. Какой теплой радостью, какой сердечной чистотою веет от этой бесхитростной женщины! Какое богатство женского сердца, какую щедрость души сумела Шатрова показать в этом образе!
В спектакле Малого театра есть правда человеческих чувствований; есть простота в их выражении; в нем есть верное чутье к сложным формам и явлениям старой русской жизни, изображенной Островским. Зритель чувствует эту жизнь в спектакле Малого театра, негодует и скорбит над нею. И судит сурово тех людей, тех Мурзавецких и Беркутовых, которые так жестоко портили необъятные луга и поля русской жизни, топча их цветы и уничтожая их посевы.

А.Н. Островский
ВОЛКИ И ОВЦЫ
комедия в 5 действиях
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА И ИСПОЛНИТЕЛИ (В постановке 1944 года — М.Р.)

Меропия Давыдовна Мурзавецкая, помещица большого, но расстроенного имения
- лауреат Сталинской премии, Нар. арт. СССР В.Н.Пашенная
лауреат Сталинской премии, Нар. арт. СССР А.А. Яблочкина

Аполлон Викторович Мурзавецкий, прапорщик в отставке, племянник Мурзавецкой
- лауреат Сталинской премии, Засл. арт. РСФСР И.В.Ильинский
лауреат Сталинской премии, Нар. арт. РСФСР Н.А.Светловидов

Глафира Алексеевна, бедная девица, родственница Мурзавецкой
- лауреат Сталинской премии, Засл. арт. РСФСР Д.В.Зеркалова
Засл. арт. РСФСР С.Н.Фадеева

Евлампия Николаевна Купавина, богатая молодая вдова
- Засл. арт. РСФСР Е.М.Шатрова

Анфуса Тихоновна, ее тетка, старуха
- лауреат Сталинской премии, Нар. арт. СССР В.Н.Рыжова
лауреат Сталинской премии, Нар. арт. СССР Е.Д.Турчанинова

Михаил Борисович Лыняев, богатый ожиревший барин, почетный мировой судья
- лауреат Сталинской премии, Нар. арт. РСФСР Н.А.Светловидов
лауреат Сталинской премии, Засл. арт. РСФСР А.И.Зражевский
Засл. арт. РСФСР Н.И.Рыжов

Василий Иванович Беркутов, помещик, сосед Купавиной
- Нар. арт. РСФСР М.Ф.Ленин

Вукол Наумович Чугунов, бывший член уездного суда
- Засл. арт. РСФСР В.А.Владиславский

Клавдий Горецкий, племянник Чугунова
- Б.Д.Телегин
Д.С.Павлов

Павлин Савельич, дворецкий Мурзавецкой
- Засл. арт. РСФСР Н.Н.Гремин

Влас, буфетчик Мурзавецкой
- Г.И.Куликов

Корнилий, лакей Мурзавецкой
- В.А.Сускин

Лакей Купавиной
- А.Я.Литвинов
В.И.Головин

Строплин, подрядчик
- Н.С.Голбе

Староста
- С.Н.Калабин

Маляр
- А.И.Шереметьев
Н.А. Сивов

Столяр
- С.И.Смирнов

1-й крестянин
- Н.В.Бударин

2-й крестьянин
- С.П.Шугаров

Постановка и режиссура — лауреата Сталинской премии,
Нар. арт. СССР лауреата Сталинской премии, Нар. арт. СССР П.М.Садовского

Режиссер — Б.И.Никольский
Художник — лауреат Сталинской премии, народный художник РСФСР К.Ф.Юон

Художественный руководитель театра лауреат Сталинской премии, нар. арт. СССР П.М.Садовский