Новости

БОРИС НЕВЗОРОВ: «ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ ДЛЯ МУЖЧИН – ВОЗРАСТ КРИТИЧЕСКИЙ…»

Лет двадцать пять назад на Студии Горького из-за конфликта с автором сценария Юлианом Семеновым были приостановлены съемки сериала «ТАСС уполномочен заявить». Чтобы закрыть план, решили быстро запустить картину «Россия молодая». Стали срочно искать актеров, на роль Ивана Рябова по внешним данным вроде бы подходил еще почти совсем неизвестный актер Борис Невзоров...

— Борис Георгиевич, ваша актерская карьера состоялась благодаря счастливому случаю. Ведь в фильм «Россия молодая», который перевернул вашу судьбу, вас взяли буквально с лету.
— Между прочим, там не только пробы проходили наспех, но и всю картину мы снимали в полуобморочном, шоковом состоянии. За очень короткий срок сделать большое постановочное кино — это надо было ухитриться! Но все получилось, хотя в один день приходилось снимать эпизоды из разных серий, нас по несколько раз перегримировывали, да еще я, параллельно попробовав сниматься в другом фильме, упал с лошади и сломал ногу. Ну что ж, приспособился ходить в гипсе — размашисто, покачиваясь. Характерная деталь походки моего Ивана Рябова!
После выхода картины я впервые стал получать письма от зрителей, и не просто «ой, как вы нам нравитесь», — люди размышляли о нашей жизни, о нас, о России... Такие письма дорогого стоят. Вот так и запустилась «машина судьбы»... Посыпались новые предложения, я соглашался сначала на все. Так хотелось сниматься! Но очень долго мне не удавалось выбиться из того имиджа, который сложился на «России молодой». С каким удовольствием я сыграл бы какого-нибудь противного злодея, а меня постоянно звали на роли положительных «героев нашего времени».
— А вообще об актерской славе как давно стали мечтать?
— Да для меня до сих пор загадка — почему я стал артистом. Семья совершенно никакого отношения к искусству не имела. Мы по крови — казаки со станицы Староминской. Пять человек детей: два брата — Владимир и Виктор (оба стали моряками, и обоих уже нет в живых — Виктор погиб тридцатилетним, упал с трапа, а Владимир умер несколько лет назад от осложнения после гриппа); две сестры — Валентина и Тамара и я, младший. Была еще сестренка, но она умерла совсем маленькой. Отец — типичный партийный работник, мотался по всему Краснодарскому краю. Я его в детстве почти и не видел: он уходил — мы еще спали, приходил — мы уже спим. С нами сидела мама. Ей это было не в тягость — она тоже из огромной семьи, сама, по-моему, одиннадцатый ребенок. Родители постоянно нам внушали, что нужно соответствовать каким-то нормам, быть примером для других — ведь мы были детьми главы района, и соседи рассматривали нас словно под увеличительным стеклом. Папа держал в строгости, мы знали, что за шалости нас рано или поздно настигнет наказание, возмездие неумолимо витало в воздухе. А мама, как и положено на Руси, была мягкой, женственной.
Когда мне было годика три, отца перевели в Астрахань. У нас там был свой дом и прекрасный поливной сад-огород, который нас и кормил. Травоядная жизнь... Не скажу, чтобы это мне тогда особо нравилось (да и сейчас на своей даче я не выращиваю овощи, я в нашей семье — «газоновод», один газон уже загубил, теперь пытаюсь вырастить второй). Но раньше ведь не было привычки возражать — надо, значит, надо.
— В принципе, огородные грядки — не самое плохое место для воспитания у детей привычки к труду...
— Если бы только воспитание! Житейская необходимость. Хоть отец и занимал высокий пост, но жили мы трудно. Для меня до сих пор вареная колбаса — деликатес. Это при том, что черная икра стоила тогда копейки и нам была вполне доступна. Частенько мать отправляла нас на Волгу наловить на обед рыбы. Нужно было поймать рыбин десять, не меньше, приходилось сидеть с удочками целыми днями. Каторжный, скажу вам, труд. И отеи ездил в степь охотиться на сайгаков тоже не для удовольствия, а чтобы привезти домой мясо. Однажды я напросился с ним. Поохотились, вечером нажарили шашлыков. Вкуснотища! Я наелся досыта, а потом запил жирное мясо холодной водой. Как оказалось, этого делать нельзя было ни в коем случае. Что со мной было... Чуть коньки не отбросил. С тех пор на баранину даже смотреть не могу.
— Огород, рыбалка, охота... В шкалу-то успевали ходить?
— Конечно, ходил, а как же. Но, если честно, я школу как таковую вообще не помню, вернее, помню одно — наш театральный кружок. Как все началось? В первом классе нас повели в Астраханский театр юного зрителя на мюзикл «Кот в сапогах». Я вошел в театр — а это было старинное здание, построенное еще астраханскими купцами, — увидел тяжелый плюшевый желтый занавес, вдохнул неповторимый театральный запах — смесь пыли, грима и старых крашеных деревянных декораций — и... понял, что это — мое. С того дня я с дружком-одноклассником Юрой Пискаренко стал устраивать дома свой театр. Потом наши театральные опыты перенесли в школу: в пионерской комнате создали свой театральный «островок» — драмкружок, участвовали в конкурсах художественной самодеятельности... Это было какое-то наваждение, я не замечал ничего вокруг, думал только о театре, да вся наша жизнь превратилась в театр — мы постоянно придумывали разные розыгрыши, пели на застольях, бесконечно рассказывали забавные байки...
Ну а потом я окончил восьмилетку и перешел в другую школу, там никаких драмкружков не было, к новым одноклассникам я притирался долго, так что все мои театральные увлечения как бы и забылись. Я собирался поступать в медицинский институт, ходил уже туда надень открытых дверей, но однажды совершенно случайно зашел по объявлению в ТЮЗ (театр набирал артистов вспомогательного состава) и с ходу напоролся на главного режиссера — Эдика Купцова из Ленинграда. Он послушал меня (я ему какую-то басню прочитал) и сказал: «Ну ладно, беру». И меня сразу же ввели в несколько спектаклей. Кого я только не играл: Зеленого Горошка, Мальчика-Колокольчика, Медведя, Крота. Вершина, конечно, это Дед Мороз. В новогодние каникулы я был просто нарасхват!
Ну а через год я собрался в Москву... Почему-то, когда на вокзале прощался с друзьями, все плакали, было чувство, что расстаемся навсегда. В поезде лег на верхнюю полку и полдороги до Москвы боролся с рыданиями. Будущее пугало. И, знаете, предчувствия сбылись — моя жизнь в Москве оказалась довольно тревожной, непонятной, в чем-то я так до конца и не разобрался... Ощущение собственной «периферийности» у меня до сих пор не пропало...
— Значит, столица-матушка приняла вас неласково? Помыкались не один год, прежде чем покорит приемную комиссию?
— Нет, с этим-то проблем не было. Я поступил сразу в несколько театральных институтов, а выбрал Щепкинское училище, пошел на курс Виктора Ивановича Коршунова. Но учеба моя там что-то не заладилась, и на третьем курсе я из училища ушел. Почему? Причин много, главная — во внутреннем конфликте того мира, который я создал в своих мечтах, и той реальности, с которой столкнулся... Дома я ко многому относился наивно, даже восторженно, был полон надежд, а московскую жизнь никак не мог понять, разочаровался в людях, которые еще недавно мне нравились... Я человек сентиментальный и эмоциональный, когда, например, смотрю спектакль, со второй минуты забываю, что сижу в театре, — с удовольствием смеюсь и искренне плачу. Мне всегда казалось, что мир искусства объединяет прекрасных людей, которые дорожат дружбой, уважают друг друга. Как же я удивился, когда увидел, что в Москве все наоборот — чем ты расчетливее, чем более закрыт, тем успешнее твоя карьера. Жесткий московский мир, хладнокровие москвичей меня отталкивали. Я не соответствовал той жизни, которой начал жить. Ужасное состояние! Вот хоть такая мелочь. Однажды, когда я снимался в «Красных колоколах» Бондарчука, по ошибке взял шинель не в нашей, а в другой костюмерной, и когда после съемок пошел переодеваться, она оказалась уже закрытой. Пришлось ехать домой в костюме моего героя. И никто на меня даже не оглянулся! Представляете: ночью в метро сидит человек в шинели с галунами, и никто, абсолютно никто, этого не замечает...
В Москве люди друг друга не интересуют. Может, потому, когда мне плохо или просто хочется отдохнуть душой, я еду к своему приятелю — однокурснику Диме Чиркову (теперь он отец Гермоген) в Старицкий монастырь. У меня есть там своя келья, мы с ним часто даже не разговариваем, просто сидим и слушаем хорошую музыку. Потом иду на службу... Это мое убежище, совсем другой мир — если ты вдруг споткнешься, тебе обязательно протянут руку… А вот среди актеров у меня друзей нет.
А тогда я ушел из института не раздумывая, в никуда. Устроился дворником, потом подрабатывал полотером.
— Знакомая история: утром — метла в руках, вечером — вокзальная скамейка...
— С жильем как раз у меня было все в порядке. Я тогда первый раз женился, и мы сначала жили в семье Марины, а потом поселились на старой полуразрушенной даче. А что? Были молодыми, трудности нас не пугали. Как-то удавалось перебиваться. Марина была журналисткой. Кстати, с тех пор у меня к журналистскому корпусу осторожное отношение, очень уж хорошо я знаю его изнутри.
— Интересно, как состоялось знакомство журналистки и молодого актера? Марина брала у вас интервью?
— Что вы! Можно сказать, мы познакомились, когда были еще сосунками, на какой-то новогодней вечеринке: мне было 19 лет, ей — 16, я учился на втором курсе, а она в девятом классе. Марина пришла со своей подружкой. Познакомились, потанцевали, поболтали, договорились сходить куда-нибудь. Стали встречаться, через два года, когда ей исполнилось 18, поженились. И только потом Марина поступила в МГУ. Мы прожили вместе почти 12 лет, и за это время три раза официально расходились и три раза снова сходились. Семейная жизнь была бурной, и хотя без мордобоя, но мы то взлетали до небес, то доходили до полного семейного раздрызга. Уже позже я понял — это происходит почти во всех творческих семьях: такая странная любовь-ревность-ненависть. Каждый идет своим путем, доказывает, что он тоже что-то из себя представляет.
У нас родился сын Денис. Он учился в школе, когда мы с Мариной окончательно разошлись. Сначала я с ним общался, потом перестал. Знаете, как бывает? Это вечное женское: «У него будет другой папа». Ну я и подумал, что у Марины все устроится, но, к сожалению, ничего не устроилось. Наверное, я был не прав, что послушался ее. Почему не стал настаивать на своем? Почему перестал встречаться с сыном? Может, потому, что я всегда обрубаю концы. Не люблю бередить раны... Во всяком случае, я благодарен Сереге, старшему брату Марины, который заменил Денису отца и много по жизни помогал ему. Последний раз Дениса я видел лет восемь назад. Он уже взрослый парень, живет своей жизнью. Учился в институте, потом ушел из него... Мои корни — такие же метания пошли, такой же нелюдимый, как и я...
— Но ваши-то метания закончились вполне благополучно — вы же вернулись в актерскую профессию.
— Да, слава Богу, дворником я пробыл недолго. Поступил, снова на первый курс, в Школу-студию МХАТ. Второй «заход» в институт был мучительным — на сцене я боялся всего: поднять руку, повысить голос и, что самое скверное, стал анализировать то, что делаю. И ведь сколько лет прошло, а этот комплекс самоедства и склонность к депрессии сидят во мне до сих пор. Иногда какая-то совершеннейшая ерунда, например кем-то сказанное обидное слово, выбивает из рабочего состояния напрочь.
— Актер, который боится сцены, — это что-то...
- Из той психологической ямы меня вытащил мой педагог Виктор Карлович Манюков, царствие ему небесное. Навалил на меня пять или шесть спектаклей, во всех — главные роли. И что-то во мне произошло, появилась уверенность в себе. Помню, как Манюков сказал: «Невзоров, ты для меня большая загадка. Иногда не можешь сделать элементарные веши, но в сверхсложной ситуации вдруг делаешь все вполне приемлемо». У меня и правда в трудные моменты всегда появляется какой-то азарт. Я часто вспоминаю слова Виктора Яковлевича Станицына: «Мы, артисты, как дрова: куда нас привезут, там и должны гореть». И я старался «гореть» везде, куда бы ни забрасывала меня судьба, хотя это не всегда оказывалось легким делом.
После института на основе нашего курса был создан Новый драматический театр в Лосинке. Сначала мы все страшно обрадовались, но скоро поняли, какая это была большая ошибка — открывать театр в спальном районе. И зритель к нам не очень рвался, да и в остальном что-то все не складывалось... Через несколько лет я ушел. Начались мыканья: из-за моего несговорчивого характера долго не мог найти «свой» театр и стал сниматься в кино. Я люблю кино, хотя это мародерское искусство — театр воспитывает актера, кино же просто использует, причем от тебя не зависит ничего — все в руках режиссера, как бы ты ни старался.
А ведь от нас требовался не только актерский профессионализм, волей-неволей приходилось быть здоровым и крепким — то по ходу съемок глубокой осенью надо было купаться в ледяной воде, то с парашютом прыгать... До сих пор помню первый прыжок — недалеко от деревни Константинове, где родился Сергей Есенин. Удивительное ощущение: 6 секунд после прыжка, пока ждешь, когда откроется купол парашюта, кажутся вечностью. И вот — хлопок. Ты паришь как птица, тишина вокруг совершенная, можно шепотом переговариваться с тем, кто летит рядом... Восторг абсолютный. Кино часто одаривает такими минутами счастья.
— А жизнь? Наладилась она у вас после развода с Мариной?
— Да... К несчастью, ненадолго. Тяжело вспоминать... Я работал тогда в Новом драматическом театре. Однажды увидел в театре новенькую — милую, нежную девушку с мягкой улыбкой. Она словно светилась. Это была Настя Иванова, тоже выпускница Школы-студии. Я только взглянул на нее и пропал... Мы поженились, у нас родилась дочка, Полина, наше маленькое чудо. Конечно, Настя могла бросить все и сидеть с ребенком, но у нее в театре были неплохие pain... Спасибо, нас выручила мама Насти, Роза Александровна, которая жила в Сочи. Полина лет до семи жила с ней, а мы два раза в месяц летали к ним. Что тогда стоило слетать на пару дней в Сочи? Копейки. На юге поле было гораздо лучше, чем в грязной Москве, — домик рядом с морем, свой огород, свои овощи-фрукты, во дворе разная живность — куры, гуси, свиньи.
Все было так хорошо... Настя перешла к Еланской в театр «Сфера», была очень довольна. Боря Дуров пригласил ее сняться в фильме «Не могу сказать прощай». Роль удалась, все считали, что у Насти будет своя ниша в кино. Но в 1993 году ее убили... Убийца — родственник нашего знакомого, такой незаметный, тихий парень. Правда, он отсидел несколько лет за убийство, но нам казалось, что то преступление совершено по глупости (ему тогда было только 17), и даже старались помочь, чем могли, давали деньги взаймы. Он все крутился «округ нас, но нам и в голову не могло прийти, что все объясняется просто — он присматривается к нашей квартире. Как-то днем я вернулся домой и увидел лежащую Настю. Все вокруг перевернуто, разгромлено... Ну что стоило мне вернуться на час раньше? Почему я ничего не почувствовал, не отменил свои дела? Абсолютно никаких предчувствий...
Я вызвал милицию, приехали оперативники, составили протокол, завели уголовное дело, и все... Шло время, и ничего не происходило. Я сам поговорил с соседями и фактически вычислил убийцу, его многие в тот день видели. Пошел в милицию, стал рассказывать о том, что узнал, а мне дали понять, что ловить преступника не будут. Правда, его объявили во всероссийский розыск, но, можете себе представить, как я потом узнал, его трижды забирали по разным поводам в милицию и отпускали — ни разу никто не удосужился свериться с картотекой лиц, находящихся в розыске!
В общем, гулял он на свободе несколько лет, пока не убил свою любовницу. Все происходило на глазах сына той женщины, четырнадцатилетнего мальчишки. Подросток в отчаянии схватил нож и нанес убийце 17 ножевых ран. Мой приятель работал на Петровке, он увидел в сводке фамилию убитого и позвонил мне: «Там, в морге, лежит, похоже, твой...»
— Трагическая история, и такая травма для вашей дочери...
— Да, Полина боготворит мать. А тогда ей было всего восемь лет. К счастью (хотя о каком счастье в этом случае можно говорить?), Поли в тот страшный день в Москве не было, она должна была прилететь как раз накануне, но бабушка заболела, и они сдали билеты. Потом дочка продолжала жить с бабушкой, и только в классе седьмом я ее забрал к себе. И, как и мне когда-то, ей тоже было трудно входить в столичную жизнь, она тоже «периферийный» человек, с одной стороны, довольно открытая — что думает, то и говорит, с другой — ранимая, чуть что — сразу, как улитка, прячется в свою раковинку. Сейчас ей уже 20, учится в медицинском институте. Естественно, хотела в артистки, но я ей сказал: «Посмотри, сколько в театре реально занято актрис: три-четыре из всей труппы. Да и личная жизнь у многих не устроена. Ты хочешь такой судьбы?» И она меня поняла.
— Вы до сих пар живете с ней вдвоем?
— Я снова женился. Все получилось очень романтично... Алла Панова — моя однокурсница по Щепкинскому училищу. Целеустремленный и надежный человечек. Суперправильная девочка. Окончила школу с золотой медалью, проучилась несколько лет в Воронежском университете на химфаке, но очень хотела поступить на актерский факультет. Сдавала экзамены втайне от родных — утром садилась в самолет, летела в Москву, а вечером возвращалась. Разумеется, среди всех нас она очень выделялась. Помню, как на занятиях по актерскому мастерству мы сидели полукругом, моим визави была Алла, мы с ней все время переглядывались, и незаметно я стал за ней ухаживать. Это были абсолютно платонические отношения, мы даже не целовались. Ну а потом я ушел из училища, и все не то что забылось, но началась просто другая жизнь. Алла сначала работала в Минском драматическом театре, потом в «Ленкоме».
Прошло 23 года. После гибели Насти я буквально не находил себе места. Друзья уговорили меня поехать куда-нибудь отвлечься, я решил съездить в Сочи, в актерский санаторий. Как-то вечером пошел там навестить знакомых и случайно постучал не в ту дверь. Смотрю — стоит Алла. Поздоровались, она пригласила войти, разговорились. Оказалось, что Алла вдова, у нее сын, Антон, погодок Поли... Странно, я смотрел на Аллу, рассказывал о себе, и мне казалось, что нам снова по 18 лет... Вот таким бумерангом судьба вернула нас в юность. Мы не думали тогда о новом браке, нам просто было хорошо вместе. Но года через четыре все-таки решили пожениться. И правильно сделали. Мы ощущаем плечо друг друга, для меня это очень важно. Пятьдесят лет для мужчин — возраст критический. Многие мои сверстники находят себе молодых жен и прыгают козлами. Но я этого не понимаю... У нас хорошая семья. Хорошие дети. Что еще надо?.. Особенно когда и в профессиональном плане все в порядке.
— У вас замечательные роли в Театре имени Станиславского, особенно необычный Журден в «Мещанине-дворянине» — такой трогательный в своей поздней влюбленности...
— Между прочим, я доигрываю последние спектакли в Театре Станиславского — в этом сезоне я ушел в Малый театр. Знаете, я подумал: неужели так и не поиграю в хороших пьесах с хорошей традиционной режиссурой? И с радостью принял приглашение Юрия Соломина перейти к ним. Последние годы я очень активно снимался в сериалах: «Марш Турецкого», «Леди Бомж», «Исцеление любовью», «Новый русский романс»... «Отбабахал» в общей сложности почти триста серий. Да еще недавно снялся в фильме Игоря Минаева «Далеко от Сансет-бульвара». А теперь у меня появилась небольшая пауза. Заполняю ее работой над ролью Ляпкина-Тяпкина в спектакле «Ревизор», а в свободное от театра время просто бездельничаю — езжу на фестивали, чего раньше никогда не делал, встречаюсь со зрителями. В новинку это оказалось интересным. Но думаю, скоро вся эта суета мне надоест, и я снова буду работать по полной программе...

Беседовала Тамара СЕРГЕЕВА
Фото Юрия ФЕКЛ ИСТОВА

«7 дней» 30 января – 5 февраля №5