Новости

«Листая старые подшивки»

ПРАВДА — ХОРОШО, А СЧАСТЬЕ ЛУЧШЕ

А.Островский
Режиссер С.Женовач
(3-00, 1 антракт). 50-1000 р.

Последний спектакль уходящего года не сулил ничего хорошего. Что может быть хорошего в Малом театре, в осточертевшем Островском, во всех этих маврах тарасовнах и амосах панфилычах — и просто в трех предновогодних часах, проведенных взаперти. Спектакль ожидания оправдал. Все так и было: купчиха тиранила внучку, ее сын тиранил молодого приказчика, внучка с дурацким именем Поликсена желала за молодого приказчика замуж, добиться своего ей помогала старая нянька, и только молодой приказчик не желал ни любви, ни брака, а правды и только правды. Потом появился унтер-офицер с говорящим именем Сила Грознов, произвел рекогносцировку, в результате каждый добился чего хотел. Все это длилось, как и предполагалось, три часа с гаком — не меньше. И могло бы длиться еще столько же. Даже так: очень бы хотелось, чтобы длилось еще столько же. Пусть бы Людмила Полякова так и снимала острым ножом кожуру с яблок. Пусть бы гоношился Глеб Подгородинский, играющий правдолюба Платошу, а Виктор Низовой в роли опившегося лафитом негоцианта Барабошева пусть бы себе сыпал вкусной купеческой тарабарщиной. О таких спектаклях принято говорить: с классики сдули пыль. Или еще говорят: освежили классику. Я вот не могу сказать про Сергея Женовача, как именно он сдувал пыль и каким освежителем пользовался. Кажется, ему просто нравится эта пьеса. Ему нравится этот вкусный язык, эти персонажи, которых он держит за людей, и артисты Малого театра, которые делают персонажей похожими на людей, хотя без режиссера Женовача, уже ставившего здесь «Горе от ума», у них это не всегда получается. Неправильно было бы сказать, что в спектакле Женовача все как в жизни. Ничего подобного. Женовач со сценографом Александром Боровским и не пытались воспроизвести купеческие быт и нравы. Наоборот, Боровский нашел для пьесы симпатичное дизайнерское решение, использовав всего три элемента: крашеный деревянный забор, ряд бельевых веревок с белыми простынями и зеленые яблоки. Без людей этот интерьер смотрится даже лучше, чем когда кто-то усаживается на скамейке или перетаскивает с места на место корзины, которые так красиво поначалу стояли. Актерам за весь спектакль не дали и чаю выпить — это у Островского-то с его купчихами; здесь все, чему положено бы происходить в интерьере дома, или во дворе, или на квартире у соседки, сыграли на одной садовой скамейке. Между тем в спектакле уйма жизни — хотя она уместилась в нескольких, на первый взгляд, несущественных деталях. В том, что яблоки, например, натуральные, с рынка, и их можно чистить. В том, что цветы живые и с них облетают лепестки. И гармонь играет за забором взаправду. И еще: жизнь там, где ей и положено быть, — в актерах. И не сказать, что они вживаются в персонажей по уши или переживают в отдельно взятой роли целую судьбу, Островскому это противопоказано. Актеры, как и положено, играют типажи. Но дело опять-таки в мелочах. Они не надрывают голоса и не торопятся как угорелые, отчего интересно рассматривать, как морщинки на лице Людмилы Поляковой складываются в сердобольную гримасу, а через минуту, когда она будет хохотать, в уголках глаз появляются слезы. А строгая Евгения Глушенко едва заметно помолодеет и слегка приосанится, когда объявится Василий Бочкарев — грех ее молодости. События на сцене развиваются, как им и следует развиваться в театре: что нужно, вовремя связалось, когда пришло время — все благополучно разрешилось. Только делается все это неспешно, слегка и не нарочно, отчего и возникает близкое к счастью ощущение, что все случилось самым естественным образом. Как в жизни, то есть.


Елена Ковальская,

«Афиша», 15 января 2003