Новости

«Листая старые подшивки»

УДАРИМ ПО ЧЕХОВУ

В Малом театре вновь сделали попытку сыграть пьесу великого драматурга

ЧЕХОВСКИЕ радения, приуроченные к юбилею его смерти, вступили в свой апогей. После страшного, исполненного смятения и дисгармонии «Вишневого сада» Эймунтаса Някрошюса высказался Иосиф Райхельгауз, назло всем выпустивший развеселую, пустяшную оперетту «Чайка». Две следующие премьеры — «Вишневый сад» в РАМТе и «Три сестры» в Малом театре — оказались куда более основательными.

Малый театр за Чехова берется редко. Века прошелестели, а природе, духу этого театра по-прежнему чуждо все сколько-нибудь «чеховское». Если бы в конце позапрошлого века «Чайку» не провалили в Александринке — ее бы точно провалили в Малом. Ясная, сильная поступь, темперамент открытый и мощный, уважение к слову, переходящее в патетическую декламацию, — вот актерский стиль Малого театра, который со временем, если и мельчал, то никогда не менял своей природы. Восторженный почитатель Малого театра Василий Розанов, воспитанный его великими мастерами, навсегда сохранил веру в то, что «театр не может передавать ничего интимного, скрытого, внутреннего.... Вообще сила и краткость, как бы ударность всего, — есть основной закон театра».

Словно подслушав эти давние размышления русского философа, художественный руководитель Малого театра Юрий Соломин поставил чеховские «Три сестры» так, как здесь ставили когда-то Южина-Сумбатова или Немировича-Данченко. «Ударяют» в его спектакле все и во все. Нет ни одной реплики, которая была бы сказана тихо, неразборчиво или незаметно. Поток жизни, серые ее будни, певцом которых так долго дразнили Чехова, неподвластны актерам Малого. Тихое мерцание разных планов, множество ежеминутных драм, полифония голосов, которые, не сливаясь, создают тревожный и сложный гул бытия, — все то, что составляет такую интимную, неизбежную часть чеховской поэтики, — для Малого театра по-прежнему составляет непостижимую тайну.

Наблюдать за этими муками постижения даже любопытно. Раздается бой часов, и Ирина, подойдя к ним, торжественно и пафосно возглашает: «И год назад точно также били часы». Возглашению подлежит всякая реплика и всякая строка. Звуки на реке, крики офицеров, гул волчка, «та-ра-ра-бумбия» Чебутыкина, шум самовара — все и вся становится у Соломина солирующим номером. Когда в доме Прозоровых ждут ряженых, русские народные песни звучат так, точно хор имени Пятницкого выстроился прямо здесь, на сцене.

Собственно, и сами актеры выстраиваются на сцене, точно народный хор, помня, что их должно быть видно и слышно отовсюду. И если уж сестры и все обитатели дома слушают забежавшего на минуту Вершинина (Александр Ермаков), то делают это основательно, развернувшись прямо на зрителя. Сразу видно, генеральские дочки.

Соломин с художником Александром Глазуновым, следуя чеховским постановкам Ефремова и Левенталя, подробно выстраивают на сцене дом Прозоровых с комнатами и переходами, с пейзажем и березовой рощей.

Но здесь-то, с березовой рощи, и начинается самое интересное. Соломин пытается расслышать трагедию с первых, веселых аккордов Ирининых именин. Роща — место, где Соленый убивает Тузенбаха — постоянно присутствует в образном строе спектакля, точно немой пророк и свидетель будущих несчастий. Да и сами именины — с подробным застольем, самоваром и пирогом — тоже читаются Соломиным как предвестие. К сожалению, и актеры в первом акте играют так, точно все самые роковые развязки пьесы уже произошли.

Праздник начинается с поминок. Гости Прозоровского дома встают, чтобы помянуть умершего ровно год назад отца. А еще раньше — в прологе к спектаклю — Соломин читает фрагмент письма Чехова к Книппер, где он говорит о своем истерзанном неразделенной любовью сердце.

Собственно, эта интонация поминовений, смертоносных предвестий и личных несчастий — главная в спектакле Малого театра. С каждым новым вздохом его дыхание становится все горячее, а в сцене пожара почти обжигает количеством разбитых судеб и безнадежных любовей. Скученные в одной маленькой комнате сестры, спрятавшийся за ширму Кулыгин (Валерий Бабятинский), вдребезги пьяный Чебутыкин (нежная и безысходная интонация Эдуарда Марцевича — может быть, самое сильное впечатление спектакля), бедная старая Анфиса (Галина Демина), брат Андрей (Александр Клюквин) — Соломин концентрирует степень страдания до предельной степени. Пожалуй, лишь Маша в исполнении Ольги Пашковой не слышит этой отчаянной атмосферы. Для нее ни любовь, ни внезапно обрушившееся на нее счастье несущественны, актриса с легкостью пропускает важнейшие сцены пьесы. И потому ее исповедь сестрам о своей незаконной любви воспринимается случайной и бессмысленной.

Существенно, что Тузенбах (Глеб Подгородинский) любит Ирину. Существенно, что она не слышит этой любви, но готова с ней смириться. Существенно, что Ольга (Алена Охлупина) внезапно принимает Кулыгина как человека, которого она — в отличие от Маши — могла бы полюбить. Существенно, что и он готов был бы полюбить Ольгу, если бы не тяжесть моральных запретов. Существенно, что он терпит Машино страдание в финале пьесы и готов терпеть его дальше. Существенно, что в финале музыка полкового оркестра вовсе не звучит радостно и успокоительно и слова Ольги тонут в отчаянной и безнадежной тишине. И выходит, что Малый театр порой наивно и напыщенно, но все же умудрился сыграть «Три сестры» как самую отчаянную и безнадежную чеховскую пьесу о несбывшейся любви.

Алена Карась
«Российская газета», 02.04.2005