Новости

«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»

Е.Н. ГОГОЛЕВА
«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ»
ЛЮДИ, КОТОРЫЕ УКРАШАЛИ ЖИЗНЬ. БАРСОВА. САРЬЯН

В 1971 году летом Малый театр гастролировал в Ереване. Я и раньше бывала в этом городе. Однажды из Кисловодска, где я отдыхала, мы проделали интереснейшее путешествие через Орджоникидзе, по Военно-Грузинской дороге. (Боже мой, какая же это красота! Сколько бы раз я ни проезжала мимо величавого Казбека по Дарьяльскому ущелью под рокот бурлящего Терека — я никогда не могла до конца насытиться этой изумительной красотой, и, конечно же, везде меня сопровождал Лермонтов!) И дальше наше путешествие—в Тбилиси, затем в Армению. Великолепный Севан и Ереван, куда мы приехали в зверскую жару, измученные страшным переездом через Семеновский перевал. Нас предупреждали, что под вечер ехать опасно, на Семеновском почти всегда туман. Мы не вняли добрым советам, и до сих пор не понимаю, как остались живы. Когда подъезжали к перевалу, наступили сумерки, ехали с зажженными фарами. А на последних километрах туман настолько сгустился, что мы не видели радиатора нашей машины. Выйдя из автомобиля, мы убедились, что чуть не свалились в пропасть. Я едва могла добраться до фар, цепляясь за дверцу машины, а мой муж, сделав в другую сторону два-три шага, уперся в отвесную скалу. Дорога была так узка, что встречную машину можно было пропустить чуть ли не впритык. Кстати, она и стояла перед нами, с уснувшим за рулем шофером, решившим на этом месте дороги остановиться и дождаться рассвета. Он увидел наши фары, или, вернее, пробудился от наших сигналов. Общими усилиями, буквально на ощупь, мы стали разъезжаться, предупрежденные, что нам навстречу идут еще грузовики и следует почти через каждые два-три шага выходить из машины, чтобы не скатиться в пропасть, а также непрестанно давать сигналы, потому что свет фар в таком тумане не виден. Спасти мог только звук, хотя и его не всегда можно было услышать.

Таким образом мы двигались всю ночь, поминутно выскакивая из машины, обследуя обочину, а при крутых поворотах и встречных машинах выходили все вместе, стоя почти над пропастью или упираясь спиной в стену скалы, тихо и осторожно, стараясь не толкнуть машины, иначе крах, разъезжались, на прощание жали друг другу руки, желая счастливо добраться до места. Эта ночь на Семеновском перевале во всех подробностях до сих пор у меня в памяти. Но зато какая красота ждала нас на рассвете, когда мы миновали перевал. Восходящее солнце рассеяло туман. И чудесное альпийское плоскогорье, все в цветах, с множеством пчелиных ульев, открылось перед нами. Мы познакомились и с пчеловодом. Высокий старик хорошо говорил по-русски, и смотрел он на нас как на выходцев с того света — как же это нам удалось одолеть Семеновский перевал, да еще в такой туман.

Дальше мы уже покатили к Севану. Но только проездом полюбовались им. Не было сил остановиться и все хорошенько рассмотреть. Решили сделать это на обратном пути, а сейчас скорее, скорее в Ереван, вымыться, отдохнуть и утолить невероятный голод. Ужас был позади, теперь очень хотелось есть.

Подъезжаем к столице Армении. Меня поразили дома из розового, желтого и белого туфа. Они очень красивы, особенно розовые.

В городе у нас не было никого знакомых. Движимые голодом, мы отправились на рынок. Стояла несусветная жара. Обилие фруктов и яркие краски восточного базара, толчея и гомон. Первая же попавшаяся лавчонка очень сомнительной чистоты, в которой продавались просаленные и с какой-то неведомой нам начинкой пирожки, привлекла наше внимание. Грязные, уставшие с дороги, мы хватали эти пирожки и получали невероятное наслаждение! Потом наступил черед персиков, абрикосов и еще каких-то неведомых нам удивительных сочных плодов. Мы были на седьмом небе. Вскоре нашли и место, где привели себя в относительный порядок. Помню, мы бегло осмотрели город. Поначалу он не произвел на меня особого впечатления. Очевидно, сказывалась усталость после преодоленного перевала. Да манил Севан, куда мы и поспешили. Пока единственным приятным впечатлением оставался розовый туф домов. А Севан превосходен, только тогда он уже начал мелеть.

Мы пересекли Семеновский перевал днем и ужаснулись еще раз той страшной опасности, которой просто случайно избегли. Наш путь лежал дальше по Сурамскому перевалу, через Сухуми в Сочи. Заехали к В. В. Барсовой, отдохнули на ее вилле два-три дня, покупались в море, побывали на концерте в старом теперь уже, а тогда только отстроенном концертном зале и, распрощавшись с гостеприимными хозяевами, отправились в Крым, а уж оттуда в родную Москву.

Валерия Владимировна Барсова была не только замечательной певицей, но и чутким, отзывчивым, скромным человеком. Она очень любила природу во всех ее проявлениях, будь то дача в Подмосковье на Николиной Горе или берег Черного моря, где она жила все последние годы жизни. Ее муж — настоящий хозяин, следил за домом, за постройкой дачи на Николиной Горе и за строительством виллы в Сочи. Каждая деталь была строго продумана, чудесно распланирован сад, а дом в Сочи просто казался сказочным. В высоком красивом зале, где стоял прекрасный рояль и где иногда происходили небольшие музыкальные вечера, Барсова давала уроки нения.

Ко мне Валерия Владимировна относилась с большой симпатией. Мы много говорили об искусстве, известных актерах и певцах, и те немногие дни, которые мы проводили с ней на балконе, куда выходили ее комнаты, я вспоминаю с большой теплотой. Барсова уговаривала меня каждое лето приезжать именно к ней в Сочи. Но как я ни любила море, а все же мне был дорог Кавказ — своими горными снеговыми вершинами, дикими скалами и спокойным величием. Тогда я еще не ценила так нашу березовую рощу, наши полевые просторы и душистые леса. Хотя и сейчас, радуясь и отдыхая душой в моем подмосковном садике, я все же иногда устремляюсь душой в лермонтовский замок царицы Тамары и на вершины Эльбруса., Конечно, мой любимый Мцыри зовет меня к себе. И порой становится грустно, что «цивилизация» все дальше и дальше проникает в заповедные уголки Боржомского парка. Электростанции на Риони наполняют чудным незнакомым гулом бурлящую Куру и величавую Арагви. А шум Терека заглушен бесконечными автобусными сигналами, криками и смехом иностранных туристов. Для меня природа Кавказа была всегда одушевленной. Мне слышалась в бурном течении Терека суровая речь, и казалось, что при моем приближении скалы умолкают, не всегда доброжелательно следя за мной. Ибо я осмеливаюсь нарушать своим присутствием их величавый покой или мудрый вековой разговор о высоких, недоступных нам делах.

Но вернусь к своему рассказу. Итак, приехав в 1971 году в Ереван с гастролями, и не на несколько часов, а почти на целый месяц, я имела возможность как следует узнать город и осмотреть его достопримечательности. Я снова познакомилась с его архитектурой, и меня еще больше пленил розовый туф, который придает городу такой оригинальный колорит. Но самым привлекательным для меня был Дом-музей Мартироса Сергеевича Сарьяна.

Да, да, я мало разбиралась в живописи, но имя Сарьяна было столь громко, а мое знакомство с его искусством столь мизерно, что мне очень хотелось ближе соприкоснуться с ним. Однако мне сказали, что Сарьян сейчас болен и в музей попасть очень трудно, нет отбоя от иностранных делегаций.

Тем не менее мой друг по военному шефству, энтузиаст этой работы, неутомимый И. Н. Саркисьян присоединил меня к какой-то важной делегации, и мы проникли в назначенный час в заветный дом. Количество посетителей и время пребывания в музее строго ограничены. Дом странной формы, не то двух-, не то трехэтажный. Из холла лестница сразу ведет во второй этаж, откуда и начинается осмотр. Там же и мастерская художника. После того как мы прошли светлые, ярко освещенные солнцем залы, сама мастерская показалась мне мрачноватой. Мольберт с неоконченным этюдом (художник из-за болезни работает урывками) стоит далеко от окна. Всюду краски, обрывки полотен, странный, яркий беспорядок, но почему-то у меня было чувство, что я вошла в святилище. Здесь святая святых, здесь нельзя разговаривать громко, здесь можно только молчать и смотреть на этот хаос красок.

Сам музей совсем невелик. В залах я увидела несколько портретов знакомых артистов. Среди них— портрет Улановой в жизни. Что-то притягивало к нему, и в то же время я не могу сказать, что он показался мне удачным. Мне кажется, что в облике Улановой на портрете Сарьяна мне не хватало ее внутренней культуры, ее волшебной души. Но, может, я ошибаюсь. Поразили меня краски Сарьяна. Они радовали и вместе с тем выражали какую-то горечь, особенно армянские пейзажи. Где-то далеко Арарат и выжженные, бесплодные, голые склоны его. Что может расти на этих каменистых, безотрадных склонах, переходящих в такую же пустыню-долину? Мне вспомнились изнуряющая жара и голод, когда мы спустились с Семеновского перевала, подъезжая к городу. Но вот, как мне сказали, последняя работа Мартироса Сергеевича. Маленький этюд. Не то круги от восходящего солнца, не то полосы радуги. Беспредметно. Но краски, краски! Нежные, ласкающие, переходящие из одного тона в другой. Этот сравнительно маленький этюд до сих пор перед моими глазами. Богатство тонов, переливов, оттенков. И как-то радостно на душе.

Когда мы осмотрели второй этаж, ко мне подошла какая-то женщина. Она спросила, имею ли я время и желание зайти в личные комнаты Сарьяна. Он хоть и не совсем здоров, но, узнав, что я в музее, захотел меня видеть. Разумеется, я с радостью последовала за ней. Спустившись на пять-шесть ступенек, мы вошли в просторную столовую с роялем и большими дверями, выходившими прямо в сад. Здесь, несмотря на очень жаркий день, было прохладно. В глубине комнаты в кресле сидел Сарьян. Он очень плохо выглядел, и, если бы не внимательные, полуприкрытые веками глаза, я бы подумала, что передо мной не живой человек. Прекрасно одетый, с безукоризненным галстуком, художник сделал было попытку встать мне навстречу. Но его домашние сейчас же запретили ему это. И он сидя поцеловал мне руку. Мне придвинули к его креслу стул, перед нами появился маленький столик с фруктами, кофе и вином. Все красиво сервировано и непринужденно расставлено на столе. Завязался разговор. Мартирос Сергеевич живо интересовался Малым театром, который любил и всегда посещал в свои наезды в Москву. Стал даже вспоминать мой «Стакан воды»—ему нравилось, как я играю герцогиню. Интересовался он и театральной жизнью Москвы.

Когда я чувствовала, что он утомляется, я переводила разговор на наши гастроли, на все, что видела в Армении. Не утерпела и сказала, что не могла наглядеться на его последний этюд. Я видела, что он как бы ожил, ему была приятна моя похвала. Помню, я выразила опасение, что разрастающееся строительство может заслонить кусочек яркого синего неба над его садом. Сарьян, улыбаясь, сказал: «Нет, мне обещали не затемнять моего садика, застройки рядом не будет. А вот этот куст сирени, видите, у двери, я ведь сам посадил совсем крошечным отростком». И мы заговорили о природе, о моей поездке в виноградарский колхоз на границе, а он слушал, улыбался и не забывал потчевать меня фруктами. и чудесным кофе. Но надо было прощаться. И, несмотря на протесты домашних, Сарьян встал и, красиво, элегантно склонившись, снова поцеловал мне руку.