Новости
ПРАВДА И СЧАСТЬЕ
ПРАВДА И СЧАСТЬЕ
ПРАВДА И СЧАСТЬЕ
Собираясь на встречу с режиссером Сергеем Женовачем в Малый театр, до последнего момента не мог сформулировать первый вопрос. Настолько, видимо, во мне сидело сложное к нему чувство как к режиссеру, который в своей профессиональной судьбе не раз делал неожиданные повороты. Впрочем, этот момент еще больше во мне разжигал давнишнее желание с ним встретиться. И вот когда я увидел в 6-м подъезде встречающего меня Сергея Васильевича, когда он, легкий, стремительный, поднялся угловатой походкой на второй этаж и мы расположились в уютном фойе, когда он взглянул голубыми глазами в яркое от солнца окно, очертив мистически знакомый профиль с тонким носом, вот тогда вопрос возник сам собой.
– Сергей Васильевич, что означает в вашем понимании современный театр или несовременный?
– Я бы говорил скорее о театре как о виде драматического искусства и не делил его – современный он или несовременный. Либо говорил о людях, которые в спектаклях ставят перед собой простые задачи: увлечь, развлечь, создавать какие-то забавные истории. Но современным, подлинным театром можно назвать тот, в котором происходит, с одной стороны, поиск театрального языка, и с другой, когда это делается для зрителей, а не для самореализации и самопользования.
– Вам не все равно, какой у вас зритель?
– Мне кажется, что у каждого режиссера, не только театра московского – любого, существует свой зритель, и это огромное счастье: одни любят московский ТЮЗ, другие любят Малый театр, есть зрители мастерской театра Петра Фоменко, театр Центра имени Мейерхольда и т.д., и т.д.
– У каждого режиссера существуют этапы в жизни, когда, казалось бы, надолго обретенные и испытанные временем постановки вдруг уходят и режиссер начинает «с чистого листа». В вашей работе было немало поисков, экспериментов. Потом вдруг вы поставили классическое «Горе от ума», сейчас – «Правда хорошо, а счастье лучше». В чем заложен контекст этих перемен?
– Мы порой забываем, что наша театральная работа – область интуиций, однако очень зависимая от контекста, в котором ты существуешь. В данном случае в контексте зрительного зала, в контексте театра, который тебя приглашает и доверяет.
– Даже в контексте артистов…
– Конечно, артистов. Профессия режиссера такова, что он вроде бы ничего и не делает. Но у него есть круг артистов, сценографов, художников по свету, художников по костюму, композиторов, работников театра, которые воспринимают театр как родной. И если ты чувствуешь, что это некому сыграть, не под силу сделать, то лучше от этого отказаться. Есть такие профессии, как режиссерская, в которых нужно всегда побеждать. Работа твоя может быть лучше, может быть хуже, но все равно должна состояться, иначе обманываешь тех людей, которые в твое дело вовлекаются. Нужно брать на себя ответственность. Меня пригласили ставить «Горе от ума». Эта пьеса своего рода визитная карточка Малого театра. Есть пьесы, которые в течение времени здесь появляются, и разные поколения артистов по-своему их прочитывают, играют. «Горе от ума» сыграло семь поколений.
– Я помню Подгорного в роли Чацкого…
– А сейчас вот Даша Подгорная, его дочка, играет одну из княжон. Династии в Малом, как ни в каком другом театре, живут и развиваются. В затее с постановкой «Горе от ума» Грибоедова был особый смысл, он связан с тем, чтобы вот здесь, на этой прекрасной, великой сцене, сошлись три поколения: так называемые старики, легенды Малого театра, среднее поколение и совсем молодежь. Когда я почувствовал театр и в нем уже со мной сложились хорошие и дружеские взаимоотношения, тогда возникла затея «Правды – хорошо…» (кстати, благодаря совету заместителя художественного руководителя по литературной части Бориса Николаевича Любимова, которого я люблю и уважаю). Театр – это искусство ансамбля. Поэтому естественна потребность именно в такого рода спектакле. У артистов существует понятие – «играет в разные игры», так и режиссер играет в разные игры. Самое главное – уловить, почувствовать ее компоненты.
– Вы сказали – «советуетесь». Вы не стесняетесь желания учиться?
– Я вообще считаю, что потребность учиться – это и есть возможность всегда оставаться в форме. Если творческий человек перестает учиться, он перестает созидать. Каждый спектакль, педагогический урок начинается с нуля. На актерский и режиссерский курсы приходят новые ребята. Они неповторимы. Надо их разгадать, а не брать какие-то приемы, которые были апробированы с другими ребятами по воспитанию артистов или режиссеров. В ГИТИСе студенты, а в театре артисты определяют, как с ними строить учебу, репетиции. Поэтому учишься у артистов, учишься у студентов, у художников. По крайней мере, я всегда так стараюсь. И если у меня что-то получается, только потому, что я постоянно учусь. Я этого не стесняюсь. Петр Наумович Фоменко всегда говорит: хороший педагог тот, кто постоянно учится, находится в работе. Талант имеет свойство уходить, если не учиться постоянно, не ставить перед собой более высокие цели и задачи. В противном случае обязательно наступает пустота. Легко осуждать других, а труднее всего осуждать себя.
– Бывает ли с вами, когда, работая с актером, вы потом от него отказываетесь, поскольку не приемлете его творческие позиции?
– Мне неприемлемы только не артисты, скажем так. Я человек максимальный по своим каким-то взглядам. Поэтому мне кажется, что существует природа актерская и неактерская. Часто, к сожалению, так складывается, что люди попадают в профессию, не обладая актерской природой. Это трагедия как для них, так и для театра. Другой вопрос, когда речь идет о тех, кто наделен природным талантом: как сложилась его судьба – удачно, неудачно, раскрылась ли природа, не раскрылась. С этими людьми работать всегда в радость. Независимо от их популярности. Мне важно, чтобы в артистах были такие качества, как личностное начало, лицедейство, наблюдательность, кураж. У мощных личностей, как правило, не всегда гладкий характер. Но работа с неактерской природой всегда создает проблемы, и чувствуешь себя неловко. Мне в этом отношении как-то везет: и когда работал в студии «Человек», – в мастерской Фоменко, в Театре на Малой Бронной и сейчас в Малом театре. Мне везет с прекрасными артистами. Ты приносишь свою затею, и вокруг нее начинают плести картину-сочинение, к которой подключаются и сценограф, и художники по костюмам и по свету. И тогда это становится частью нашей совместной жизни.
– В последние годы многие режиссеры стремятся к созданию своего театра.
– Есть режиссеры, которым удобна форма вхождения в коллективы, в дома, постановка спектаклей там-то и там-то. Я режиссер домашнего толка. Конечно, хочется обрести театр не ради какого-то руководства, а ради максимальной реализации задуманного, что в тебе бурлит, что живет и требует выхода наружу. Если оно не реализовывается, то сжигается. Наша профессия требует реализации каких-то замыслов через людей, которых нужно собрать. Это сегодня практически невозможно: нет студии, нет того-то. Возникнут предложения – безусловно, откликнусь. Раньше всегда можно было найти какой-то подвал, умыкнуться туда вместе с единомышленниками и проверять свои театральные идеи. Но, повторяю, это практически невозможно. С молодыми, в условиях ГИТИСа, мы пытаемся что-то пробовать. С мастерами это сделать, конечно, сложнее. Но чувствую: есть заинтересованность в некоем спектакле, есть замечательные артисты, с которыми можно это сделать. А мечта – она всегда остается мечтой. Много сейчас существует театров, которые не являются домом, а просто местом службы. Театр-мастерская Петра Фоменко для нас Дом. Сейчас ему десять лет. Кое-что там удалось сделать, что существует до сих пор. Это тоже часть моей жизни. Мне в этом случае повезло.
– Сергей Васильевич, какую вы можете назвать фразу из драматургии русской классики, которая для вас является знаковой?
– Бывают моменты в жизни, когда очень трудно себя сдерживать, и на память приходит фраза из гоголевской «Женитьбы». Помните, Агафья Тихоновна запуталась в выборе женихов? И Кочкарев учит ее: скажите просто: «Пошли вон, дураки!» Как ни странно, эта фраза всегда меня спасает. (Смеется.) Никогда ее вслух не произношу. Я успокаиваюсь, на душе легче. Вообще-то, на разных периодах жизни возникают разные цитаты-символы. Допустим, последний прошел под фразой «Правда – хорошо, а счастье лучше». Как артист играет в образе разных мыслей и чувств, так и режиссер. Если он сегодня занимается Достоевским, ты, хочешь не хочешь, на весь окружающий мир смотришь с точки зрения его героев и персонажей. Это только кажется, что ты ставишь автора. Автор ставит тебя, и автор работает над тобой в это время. Занимаешься Островским, значит, Островский работает над тобой. Ты каждый день вчитываешься в его статьи, пьесы, произносишь их тексты, смотришь на его судьбу. Начинаешь что-то присваивать, усваивать, интерпретировать, искать какие-то театральные ходы. И невольно вступаешь с Островским в какое-то взаимодействие. Потом думаешь про другого автора, и происходит то же самое. Мы, режиссеры, такие же лицедеи, как актеры: приходится играть и с этим автором, и с этим. Вроде бы ничего такого сами не создаем, но через нас что-то происходит.
– В нашем обществе люди разобщены, одиноки. Мне кажется, главная мысль пьесы Островского «Правда хорошо…» – это обретение друг друга.
– Меня часто спрашивают: о чем ваш спектакль? На этот вопрос очень трудно отвечать. Свести в одну фразу то, что хотел сказать режиссер в «Братьях Карамазовых», в «Правде – хорошо…», в «Грозе», в«Горе от ума», практически невозможно. Иначе уничтожишь весь смысл. Что нам хотелось сказать главное в «Правде – хорошо…»? Жизнь наша настолько быстротечна, и, когда мы в ней существуем, мы порой не можем отличить, что в ней главное, а что нет. И однажды понимаешь: вроде получилось что-то, произошло, состоялось, допустим, у Силы Ерофеича Грознова. А к кому прийти, с кем поразговаривать, у кого на плече всплакнуть? И вдруг в памяти яркой вспышкой сверкнула первая любовь… Вроде была проходная в судьбе. Но спустя много лет вновь обретается это чувство счастья, и под влиянием этого порыва Мавра Барабошева делает почти революцию в доме: она дает возможность молодым вести свое хозяйство, делать то, что им хочется. Через нее все становятся счастливыми. Вот эта ситуация, скорее всего, стержень спектакля.
– Зритель может открыть то, о чем вы даже не думали…
– Безусловно. В этом и есть тайна профессии. Очень часто мы говорим о профессии, но забываем именно о тайнах, бессознательных вещах. Когда ты начинаешь чувствовать пьесу, ее зигзаги, вибрации, ритмы, начинаешь жить персонажами, искать пространственные ходы и решения, ты вовлекаешь сюда много-много разных людей. И все это нужно реализовать, добиться, чтобы оно произошло в сценическом пространстве. То, что происходит на сцене, только поводы к ассоциациям, к собственному спектаклю в воображении зрителя. А иначе смотреть скучно. Скучно, потому что шифр расшифровал: да, я все понял, что зло – это плохо, добро – хорошо. Я должен чувствовать некую тайну. Возникает другая сценическая реальность, в которой мне хочется пожить, побродить, посуществовать. Еще одно качество хорошего спектакля: когда проходит время, а он начинает в тебе больше жить, чем в тот момент, когда ты его видел. Для меня это признак хорошей театральной работы.
Вот я был на замечательной выставке офортов Гойи. Прошло несколько дней, и все равно по нескольку раз в день к ней возвращаюсь. Диалог в тебе существует. Так и в театре. Поэтому сила произведения зависит от того, насколько надолго сценические образы и образная система попадут в твое сознание. Раньше была устойчивая культура театрального восприятия. Люди ходили смотреть на артиста по семь, восемь, десять раз, ибо понимали: сегодня он играет так, а сейчас произошли какие-то события в стране или в его личной жизни, и в этот вечер он играет несколько по-другому. Главное качество театрального спектакля – ежесекундность, его неповторимость, это как рисунки на песке: ты нарисовал, волна смыла, дальше надо что-то новое рисовать. Вот в чем культура театра! А не то чтобы считать информацию как можно быстрее. Театр все-таки искусство переживания не столько на сцене, сколько в зрительном зале, когда группа людей объединяется одним чувством. Это удивительное счастье и радость – ощущать и на сцене, и в зале, когда вдруг происходит взаимообмен эмоциональным состоянием, взаимообмен энергией. Если зритель приходит на спектакль с разрозненной энергией, то артисты уже готовы к этой встрече, потому что мы репетировали, проиграли много спектаклей. Хорош тот спектакль, когда из этих разрозненных чувств возникает вдруг единое чувство, единое настроение, единое самочувствие. Люди расходятся, а энергия остается, живет в нас ассоциациями, воспоминаниями, становится нашей внутренней реальностью. Вот это и есть мой театр.
В конце разговора Сергей Васильевич предложил:
– Пойдемте, проведу вас на сцену.
Мы прошли коридор, «карман» и оказались на середине сцены. Все было готово к предстоящему через полчаса спектаклю: расставлены корзины с яблоками… У рампы Сергей Васильевич вытянул руку к залу, в правый угол амфитеатра:
– Там, в кресле, по легенде, облокотившись на парапет, сидел сам Николай Васильевич Гоголь…
Сергей ЛУКОНИН
«Литературная газета», №15 (5920) 16 — 22 апреля 2003 года
Собираясь на встречу с режиссером Сергеем Женовачем в Малый театр, до последнего момента не мог сформулировать первый вопрос. Настолько, видимо, во мне сидело сложное к нему чувство как к режиссеру, который в своей профессиональной судьбе не раз делал неожиданные повороты. Впрочем, этот момент еще больше во мне разжигал давнишнее желание с ним встретиться. И вот когда я увидел в 6-м подъезде встречающего меня Сергея Васильевича, когда он, легкий, стремительный, поднялся угловатой походкой на второй этаж и мы расположились в уютном фойе, когда он взглянул голубыми глазами в яркое от солнца окно, очертив мистически знакомый профиль с тонким носом, вот тогда вопрос возник сам собой.
– Сергей Васильевич, что означает в вашем понимании современный театр или несовременный?
– Я бы говорил скорее о театре как о виде драматического искусства и не делил его – современный он или несовременный. Либо говорил о людях, которые в спектаклях ставят перед собой простые задачи: увлечь, развлечь, создавать какие-то забавные истории. Но современным, подлинным театром можно назвать тот, в котором происходит, с одной стороны, поиск театрального языка, и с другой, когда это делается для зрителей, а не для самореализации и самопользования.
– Вам не все равно, какой у вас зритель?
– Мне кажется, что у каждого режиссера, не только театра московского – любого, существует свой зритель, и это огромное счастье: одни любят московский ТЮЗ, другие любят Малый театр, есть зрители мастерской театра Петра Фоменко, театр Центра имени Мейерхольда и т.д., и т.д.
– У каждого режиссера существуют этапы в жизни, когда, казалось бы, надолго обретенные и испытанные временем постановки вдруг уходят и режиссер начинает «с чистого листа». В вашей работе было немало поисков, экспериментов. Потом вдруг вы поставили классическое «Горе от ума», сейчас – «Правда хорошо, а счастье лучше». В чем заложен контекст этих перемен?
– Мы порой забываем, что наша театральная работа – область интуиций, однако очень зависимая от контекста, в котором ты существуешь. В данном случае в контексте зрительного зала, в контексте театра, который тебя приглашает и доверяет.
– Даже в контексте артистов…
– Конечно, артистов. Профессия режиссера такова, что он вроде бы ничего и не делает. Но у него есть круг артистов, сценографов, художников по свету, художников по костюму, композиторов, работников театра, которые воспринимают театр как родной. И если ты чувствуешь, что это некому сыграть, не под силу сделать, то лучше от этого отказаться. Есть такие профессии, как режиссерская, в которых нужно всегда побеждать. Работа твоя может быть лучше, может быть хуже, но все равно должна состояться, иначе обманываешь тех людей, которые в твое дело вовлекаются. Нужно брать на себя ответственность. Меня пригласили ставить «Горе от ума». Эта пьеса своего рода визитная карточка Малого театра. Есть пьесы, которые в течение времени здесь появляются, и разные поколения артистов по-своему их прочитывают, играют. «Горе от ума» сыграло семь поколений.
– Я помню Подгорного в роли Чацкого…
– А сейчас вот Даша Подгорная, его дочка, играет одну из княжон. Династии в Малом, как ни в каком другом театре, живут и развиваются. В затее с постановкой «Горе от ума» Грибоедова был особый смысл, он связан с тем, чтобы вот здесь, на этой прекрасной, великой сцене, сошлись три поколения: так называемые старики, легенды Малого театра, среднее поколение и совсем молодежь. Когда я почувствовал театр и в нем уже со мной сложились хорошие и дружеские взаимоотношения, тогда возникла затея «Правды – хорошо…» (кстати, благодаря совету заместителя художественного руководителя по литературной части Бориса Николаевича Любимова, которого я люблю и уважаю). Театр – это искусство ансамбля. Поэтому естественна потребность именно в такого рода спектакле. У артистов существует понятие – «играет в разные игры», так и режиссер играет в разные игры. Самое главное – уловить, почувствовать ее компоненты.
– Вы сказали – «советуетесь». Вы не стесняетесь желания учиться?
– Я вообще считаю, что потребность учиться – это и есть возможность всегда оставаться в форме. Если творческий человек перестает учиться, он перестает созидать. Каждый спектакль, педагогический урок начинается с нуля. На актерский и режиссерский курсы приходят новые ребята. Они неповторимы. Надо их разгадать, а не брать какие-то приемы, которые были апробированы с другими ребятами по воспитанию артистов или режиссеров. В ГИТИСе студенты, а в театре артисты определяют, как с ними строить учебу, репетиции. Поэтому учишься у артистов, учишься у студентов, у художников. По крайней мере, я всегда так стараюсь. И если у меня что-то получается, только потому, что я постоянно учусь. Я этого не стесняюсь. Петр Наумович Фоменко всегда говорит: хороший педагог тот, кто постоянно учится, находится в работе. Талант имеет свойство уходить, если не учиться постоянно, не ставить перед собой более высокие цели и задачи. В противном случае обязательно наступает пустота. Легко осуждать других, а труднее всего осуждать себя.
– Бывает ли с вами, когда, работая с актером, вы потом от него отказываетесь, поскольку не приемлете его творческие позиции?
– Мне неприемлемы только не артисты, скажем так. Я человек максимальный по своим каким-то взглядам. Поэтому мне кажется, что существует природа актерская и неактерская. Часто, к сожалению, так складывается, что люди попадают в профессию, не обладая актерской природой. Это трагедия как для них, так и для театра. Другой вопрос, когда речь идет о тех, кто наделен природным талантом: как сложилась его судьба – удачно, неудачно, раскрылась ли природа, не раскрылась. С этими людьми работать всегда в радость. Независимо от их популярности. Мне важно, чтобы в артистах были такие качества, как личностное начало, лицедейство, наблюдательность, кураж. У мощных личностей, как правило, не всегда гладкий характер. Но работа с неактерской природой всегда создает проблемы, и чувствуешь себя неловко. Мне в этом отношении как-то везет: и когда работал в студии «Человек», – в мастерской Фоменко, в Театре на Малой Бронной и сейчас в Малом театре. Мне везет с прекрасными артистами. Ты приносишь свою затею, и вокруг нее начинают плести картину-сочинение, к которой подключаются и сценограф, и художники по костюмам и по свету. И тогда это становится частью нашей совместной жизни.
– В последние годы многие режиссеры стремятся к созданию своего театра.
– Есть режиссеры, которым удобна форма вхождения в коллективы, в дома, постановка спектаклей там-то и там-то. Я режиссер домашнего толка. Конечно, хочется обрести театр не ради какого-то руководства, а ради максимальной реализации задуманного, что в тебе бурлит, что живет и требует выхода наружу. Если оно не реализовывается, то сжигается. Наша профессия требует реализации каких-то замыслов через людей, которых нужно собрать. Это сегодня практически невозможно: нет студии, нет того-то. Возникнут предложения – безусловно, откликнусь. Раньше всегда можно было найти какой-то подвал, умыкнуться туда вместе с единомышленниками и проверять свои театральные идеи. Но, повторяю, это практически невозможно. С молодыми, в условиях ГИТИСа, мы пытаемся что-то пробовать. С мастерами это сделать, конечно, сложнее. Но чувствую: есть заинтересованность в некоем спектакле, есть замечательные артисты, с которыми можно это сделать. А мечта – она всегда остается мечтой. Много сейчас существует театров, которые не являются домом, а просто местом службы. Театр-мастерская Петра Фоменко для нас Дом. Сейчас ему десять лет. Кое-что там удалось сделать, что существует до сих пор. Это тоже часть моей жизни. Мне в этом случае повезло.
– Сергей Васильевич, какую вы можете назвать фразу из драматургии русской классики, которая для вас является знаковой?
– Бывают моменты в жизни, когда очень трудно себя сдерживать, и на память приходит фраза из гоголевской «Женитьбы». Помните, Агафья Тихоновна запуталась в выборе женихов? И Кочкарев учит ее: скажите просто: «Пошли вон, дураки!» Как ни странно, эта фраза всегда меня спасает. (Смеется.) Никогда ее вслух не произношу. Я успокаиваюсь, на душе легче. Вообще-то, на разных периодах жизни возникают разные цитаты-символы. Допустим, последний прошел под фразой «Правда – хорошо, а счастье лучше». Как артист играет в образе разных мыслей и чувств, так и режиссер. Если он сегодня занимается Достоевским, ты, хочешь не хочешь, на весь окружающий мир смотришь с точки зрения его героев и персонажей. Это только кажется, что ты ставишь автора. Автор ставит тебя, и автор работает над тобой в это время. Занимаешься Островским, значит, Островский работает над тобой. Ты каждый день вчитываешься в его статьи, пьесы, произносишь их тексты, смотришь на его судьбу. Начинаешь что-то присваивать, усваивать, интерпретировать, искать какие-то театральные ходы. И невольно вступаешь с Островским в какое-то взаимодействие. Потом думаешь про другого автора, и происходит то же самое. Мы, режиссеры, такие же лицедеи, как актеры: приходится играть и с этим автором, и с этим. Вроде бы ничего такого сами не создаем, но через нас что-то происходит.
– В нашем обществе люди разобщены, одиноки. Мне кажется, главная мысль пьесы Островского «Правда хорошо…» – это обретение друг друга.
– Меня часто спрашивают: о чем ваш спектакль? На этот вопрос очень трудно отвечать. Свести в одну фразу то, что хотел сказать режиссер в «Братьях Карамазовых», в «Правде – хорошо…», в «Грозе», в«Горе от ума», практически невозможно. Иначе уничтожишь весь смысл. Что нам хотелось сказать главное в «Правде – хорошо…»? Жизнь наша настолько быстротечна, и, когда мы в ней существуем, мы порой не можем отличить, что в ней главное, а что нет. И однажды понимаешь: вроде получилось что-то, произошло, состоялось, допустим, у Силы Ерофеича Грознова. А к кому прийти, с кем поразговаривать, у кого на плече всплакнуть? И вдруг в памяти яркой вспышкой сверкнула первая любовь… Вроде была проходная в судьбе. Но спустя много лет вновь обретается это чувство счастья, и под влиянием этого порыва Мавра Барабошева делает почти революцию в доме: она дает возможность молодым вести свое хозяйство, делать то, что им хочется. Через нее все становятся счастливыми. Вот эта ситуация, скорее всего, стержень спектакля.
– Зритель может открыть то, о чем вы даже не думали…
– Безусловно. В этом и есть тайна профессии. Очень часто мы говорим о профессии, но забываем именно о тайнах, бессознательных вещах. Когда ты начинаешь чувствовать пьесу, ее зигзаги, вибрации, ритмы, начинаешь жить персонажами, искать пространственные ходы и решения, ты вовлекаешь сюда много-много разных людей. И все это нужно реализовать, добиться, чтобы оно произошло в сценическом пространстве. То, что происходит на сцене, только поводы к ассоциациям, к собственному спектаклю в воображении зрителя. А иначе смотреть скучно. Скучно, потому что шифр расшифровал: да, я все понял, что зло – это плохо, добро – хорошо. Я должен чувствовать некую тайну. Возникает другая сценическая реальность, в которой мне хочется пожить, побродить, посуществовать. Еще одно качество хорошего спектакля: когда проходит время, а он начинает в тебе больше жить, чем в тот момент, когда ты его видел. Для меня это признак хорошей театральной работы.
Вот я был на замечательной выставке офортов Гойи. Прошло несколько дней, и все равно по нескольку раз в день к ней возвращаюсь. Диалог в тебе существует. Так и в театре. Поэтому сила произведения зависит от того, насколько надолго сценические образы и образная система попадут в твое сознание. Раньше была устойчивая культура театрального восприятия. Люди ходили смотреть на артиста по семь, восемь, десять раз, ибо понимали: сегодня он играет так, а сейчас произошли какие-то события в стране или в его личной жизни, и в этот вечер он играет несколько по-другому. Главное качество театрального спектакля – ежесекундность, его неповторимость, это как рисунки на песке: ты нарисовал, волна смыла, дальше надо что-то новое рисовать. Вот в чем культура театра! А не то чтобы считать информацию как можно быстрее. Театр все-таки искусство переживания не столько на сцене, сколько в зрительном зале, когда группа людей объединяется одним чувством. Это удивительное счастье и радость – ощущать и на сцене, и в зале, когда вдруг происходит взаимообмен эмоциональным состоянием, взаимообмен энергией. Если зритель приходит на спектакль с разрозненной энергией, то артисты уже готовы к этой встрече, потому что мы репетировали, проиграли много спектаклей. Хорош тот спектакль, когда из этих разрозненных чувств возникает вдруг единое чувство, единое настроение, единое самочувствие. Люди расходятся, а энергия остается, живет в нас ассоциациями, воспоминаниями, становится нашей внутренней реальностью. Вот это и есть мой театр.
В конце разговора Сергей Васильевич предложил:
– Пойдемте, проведу вас на сцену.
Мы прошли коридор, «карман» и оказались на середине сцены. Все было готово к предстоящему через полчаса спектаклю: расставлены корзины с яблоками… У рампы Сергей Васильевич вытянул руку к залу, в правый угол амфитеатра:
– Там, в кресле, по легенде, облокотившись на парапет, сидел сам Николай Васильевич Гоголь…
Сергей ЛУКОНИН
«Литературная газета», №15 (5920) 16 — 22 апреля 2003 года
Дата публикации: 22.06.2005
ПРАВДА И СЧАСТЬЕ
Собираясь на встречу с режиссером Сергеем Женовачем в Малый театр, до последнего момента не мог сформулировать первый вопрос. Настолько, видимо, во мне сидело сложное к нему чувство как к режиссеру, который в своей профессиональной судьбе не раз делал неожиданные повороты. Впрочем, этот момент еще больше во мне разжигал давнишнее желание с ним встретиться. И вот когда я увидел в 6-м подъезде встречающего меня Сергея Васильевича, когда он, легкий, стремительный, поднялся угловатой походкой на второй этаж и мы расположились в уютном фойе, когда он взглянул голубыми глазами в яркое от солнца окно, очертив мистически знакомый профиль с тонким носом, вот тогда вопрос возник сам собой.
– Сергей Васильевич, что означает в вашем понимании современный театр или несовременный?
– Я бы говорил скорее о театре как о виде драматического искусства и не делил его – современный он или несовременный. Либо говорил о людях, которые в спектаклях ставят перед собой простые задачи: увлечь, развлечь, создавать какие-то забавные истории. Но современным, подлинным театром можно назвать тот, в котором происходит, с одной стороны, поиск театрального языка, и с другой, когда это делается для зрителей, а не для самореализации и самопользования.
– Вам не все равно, какой у вас зритель?
– Мне кажется, что у каждого режиссера, не только театра московского – любого, существует свой зритель, и это огромное счастье: одни любят московский ТЮЗ, другие любят Малый театр, есть зрители мастерской театра Петра Фоменко, театр Центра имени Мейерхольда и т.д., и т.д.
– У каждого режиссера существуют этапы в жизни, когда, казалось бы, надолго обретенные и испытанные временем постановки вдруг уходят и режиссер начинает «с чистого листа». В вашей работе было немало поисков, экспериментов. Потом вдруг вы поставили классическое «Горе от ума», сейчас – «Правда хорошо, а счастье лучше». В чем заложен контекст этих перемен?
– Мы порой забываем, что наша театральная работа – область интуиций, однако очень зависимая от контекста, в котором ты существуешь. В данном случае в контексте зрительного зала, в контексте театра, который тебя приглашает и доверяет.
– Даже в контексте артистов…
– Конечно, артистов. Профессия режиссера такова, что он вроде бы ничего и не делает. Но у него есть круг артистов, сценографов, художников по свету, художников по костюму, композиторов, работников театра, которые воспринимают театр как родной. И если ты чувствуешь, что это некому сыграть, не под силу сделать, то лучше от этого отказаться. Есть такие профессии, как режиссерская, в которых нужно всегда побеждать. Работа твоя может быть лучше, может быть хуже, но все равно должна состояться, иначе обманываешь тех людей, которые в твое дело вовлекаются. Нужно брать на себя ответственность. Меня пригласили ставить «Горе от ума». Эта пьеса своего рода визитная карточка Малого театра. Есть пьесы, которые в течение времени здесь появляются, и разные поколения артистов по-своему их прочитывают, играют. «Горе от ума» сыграло семь поколений.
– Я помню Подгорного в роли Чацкого…
– А сейчас вот Даша Подгорная, его дочка, играет одну из княжон. Династии в Малом, как ни в каком другом театре, живут и развиваются. В затее с постановкой «Горе от ума» Грибоедова был особый смысл, он связан с тем, чтобы вот здесь, на этой прекрасной, великой сцене, сошлись три поколения: так называемые старики, легенды Малого театра, среднее поколение и совсем молодежь. Когда я почувствовал театр и в нем уже со мной сложились хорошие и дружеские взаимоотношения, тогда возникла затея «Правды – хорошо…» (кстати, благодаря совету заместителя художественного руководителя по литературной части Бориса Николаевича Любимова, которого я люблю и уважаю). Театр – это искусство ансамбля. Поэтому естественна потребность именно в такого рода спектакле. У артистов существует понятие – «играет в разные игры», так и режиссер играет в разные игры. Самое главное – уловить, почувствовать ее компоненты.
– Вы сказали – «советуетесь». Вы не стесняетесь желания учиться?
– Я вообще считаю, что потребность учиться – это и есть возможность всегда оставаться в форме. Если творческий человек перестает учиться, он перестает созидать. Каждый спектакль, педагогический урок начинается с нуля. На актерский и режиссерский курсы приходят новые ребята. Они неповторимы. Надо их разгадать, а не брать какие-то приемы, которые были апробированы с другими ребятами по воспитанию артистов или режиссеров. В ГИТИСе студенты, а в театре артисты определяют, как с ними строить учебу, репетиции. Поэтому учишься у артистов, учишься у студентов, у художников. По крайней мере, я всегда так стараюсь. И если у меня что-то получается, только потому, что я постоянно учусь. Я этого не стесняюсь. Петр Наумович Фоменко всегда говорит: хороший педагог тот, кто постоянно учится, находится в работе. Талант имеет свойство уходить, если не учиться постоянно, не ставить перед собой более высокие цели и задачи. В противном случае обязательно наступает пустота. Легко осуждать других, а труднее всего осуждать себя.
– Бывает ли с вами, когда, работая с актером, вы потом от него отказываетесь, поскольку не приемлете его творческие позиции?
– Мне неприемлемы только не артисты, скажем так. Я человек максимальный по своим каким-то взглядам. Поэтому мне кажется, что существует природа актерская и неактерская. Часто, к сожалению, так складывается, что люди попадают в профессию, не обладая актерской природой. Это трагедия как для них, так и для театра. Другой вопрос, когда речь идет о тех, кто наделен природным талантом: как сложилась его судьба – удачно, неудачно, раскрылась ли природа, не раскрылась. С этими людьми работать всегда в радость. Независимо от их популярности. Мне важно, чтобы в артистах были такие качества, как личностное начало, лицедейство, наблюдательность, кураж. У мощных личностей, как правило, не всегда гладкий характер. Но работа с неактерской природой всегда создает проблемы, и чувствуешь себя неловко. Мне в этом отношении как-то везет: и когда работал в студии «Человек», – в мастерской Фоменко, в Театре на Малой Бронной и сейчас в Малом театре. Мне везет с прекрасными артистами. Ты приносишь свою затею, и вокруг нее начинают плести картину-сочинение, к которой подключаются и сценограф, и художники по костюмам и по свету. И тогда это становится частью нашей совместной жизни.
– В последние годы многие режиссеры стремятся к созданию своего театра.
– Есть режиссеры, которым удобна форма вхождения в коллективы, в дома, постановка спектаклей там-то и там-то. Я режиссер домашнего толка. Конечно, хочется обрести театр не ради какого-то руководства, а ради максимальной реализации задуманного, что в тебе бурлит, что живет и требует выхода наружу. Если оно не реализовывается, то сжигается. Наша профессия требует реализации каких-то замыслов через людей, которых нужно собрать. Это сегодня практически невозможно: нет студии, нет того-то. Возникнут предложения – безусловно, откликнусь. Раньше всегда можно было найти какой-то подвал, умыкнуться туда вместе с единомышленниками и проверять свои театральные идеи. Но, повторяю, это практически невозможно. С молодыми, в условиях ГИТИСа, мы пытаемся что-то пробовать. С мастерами это сделать, конечно, сложнее. Но чувствую: есть заинтересованность в некоем спектакле, есть замечательные артисты, с которыми можно это сделать. А мечта – она всегда остается мечтой. Много сейчас существует театров, которые не являются домом, а просто местом службы. Театр-мастерская Петра Фоменко для нас Дом. Сейчас ему десять лет. Кое-что там удалось сделать, что существует до сих пор. Это тоже часть моей жизни. Мне в этом случае повезло.
– Сергей Васильевич, какую вы можете назвать фразу из драматургии русской классики, которая для вас является знаковой?
– Бывают моменты в жизни, когда очень трудно себя сдерживать, и на память приходит фраза из гоголевской «Женитьбы». Помните, Агафья Тихоновна запуталась в выборе женихов? И Кочкарев учит ее: скажите просто: «Пошли вон, дураки!» Как ни странно, эта фраза всегда меня спасает. (Смеется.) Никогда ее вслух не произношу. Я успокаиваюсь, на душе легче. Вообще-то, на разных периодах жизни возникают разные цитаты-символы. Допустим, последний прошел под фразой «Правда – хорошо, а счастье лучше». Как артист играет в образе разных мыслей и чувств, так и режиссер. Если он сегодня занимается Достоевским, ты, хочешь не хочешь, на весь окружающий мир смотришь с точки зрения его героев и персонажей. Это только кажется, что ты ставишь автора. Автор ставит тебя, и автор работает над тобой в это время. Занимаешься Островским, значит, Островский работает над тобой. Ты каждый день вчитываешься в его статьи, пьесы, произносишь их тексты, смотришь на его судьбу. Начинаешь что-то присваивать, усваивать, интерпретировать, искать какие-то театральные ходы. И невольно вступаешь с Островским в какое-то взаимодействие. Потом думаешь про другого автора, и происходит то же самое. Мы, режиссеры, такие же лицедеи, как актеры: приходится играть и с этим автором, и с этим. Вроде бы ничего такого сами не создаем, но через нас что-то происходит.
– В нашем обществе люди разобщены, одиноки. Мне кажется, главная мысль пьесы Островского «Правда хорошо…» – это обретение друг друга.
– Меня часто спрашивают: о чем ваш спектакль? На этот вопрос очень трудно отвечать. Свести в одну фразу то, что хотел сказать режиссер в «Братьях Карамазовых», в «Правде – хорошо…», в «Грозе», в«Горе от ума», практически невозможно. Иначе уничтожишь весь смысл. Что нам хотелось сказать главное в «Правде – хорошо…»? Жизнь наша настолько быстротечна, и, когда мы в ней существуем, мы порой не можем отличить, что в ней главное, а что нет. И однажды понимаешь: вроде получилось что-то, произошло, состоялось, допустим, у Силы Ерофеича Грознова. А к кому прийти, с кем поразговаривать, у кого на плече всплакнуть? И вдруг в памяти яркой вспышкой сверкнула первая любовь… Вроде была проходная в судьбе. Но спустя много лет вновь обретается это чувство счастья, и под влиянием этого порыва Мавра Барабошева делает почти революцию в доме: она дает возможность молодым вести свое хозяйство, делать то, что им хочется. Через нее все становятся счастливыми. Вот эта ситуация, скорее всего, стержень спектакля.
– Зритель может открыть то, о чем вы даже не думали…
– Безусловно. В этом и есть тайна профессии. Очень часто мы говорим о профессии, но забываем именно о тайнах, бессознательных вещах. Когда ты начинаешь чувствовать пьесу, ее зигзаги, вибрации, ритмы, начинаешь жить персонажами, искать пространственные ходы и решения, ты вовлекаешь сюда много-много разных людей. И все это нужно реализовать, добиться, чтобы оно произошло в сценическом пространстве. То, что происходит на сцене, только поводы к ассоциациям, к собственному спектаклю в воображении зрителя. А иначе смотреть скучно. Скучно, потому что шифр расшифровал: да, я все понял, что зло – это плохо, добро – хорошо. Я должен чувствовать некую тайну. Возникает другая сценическая реальность, в которой мне хочется пожить, побродить, посуществовать. Еще одно качество хорошего спектакля: когда проходит время, а он начинает в тебе больше жить, чем в тот момент, когда ты его видел. Для меня это признак хорошей театральной работы.
Вот я был на замечательной выставке офортов Гойи. Прошло несколько дней, и все равно по нескольку раз в день к ней возвращаюсь. Диалог в тебе существует. Так и в театре. Поэтому сила произведения зависит от того, насколько надолго сценические образы и образная система попадут в твое сознание. Раньше была устойчивая культура театрального восприятия. Люди ходили смотреть на артиста по семь, восемь, десять раз, ибо понимали: сегодня он играет так, а сейчас произошли какие-то события в стране или в его личной жизни, и в этот вечер он играет несколько по-другому. Главное качество театрального спектакля – ежесекундность, его неповторимость, это как рисунки на песке: ты нарисовал, волна смыла, дальше надо что-то новое рисовать. Вот в чем культура театра! А не то чтобы считать информацию как можно быстрее. Театр все-таки искусство переживания не столько на сцене, сколько в зрительном зале, когда группа людей объединяется одним чувством. Это удивительное счастье и радость – ощущать и на сцене, и в зале, когда вдруг происходит взаимообмен эмоциональным состоянием, взаимообмен энергией. Если зритель приходит на спектакль с разрозненной энергией, то артисты уже готовы к этой встрече, потому что мы репетировали, проиграли много спектаклей. Хорош тот спектакль, когда из этих разрозненных чувств возникает вдруг единое чувство, единое настроение, единое самочувствие. Люди расходятся, а энергия остается, живет в нас ассоциациями, воспоминаниями, становится нашей внутренней реальностью. Вот это и есть мой театр.
В конце разговора Сергей Васильевич предложил:
– Пойдемте, проведу вас на сцену.
Мы прошли коридор, «карман» и оказались на середине сцены. Все было готово к предстоящему через полчаса спектаклю: расставлены корзины с яблоками… У рампы Сергей Васильевич вытянул руку к залу, в правый угол амфитеатра:
– Там, в кресле, по легенде, облокотившись на парапет, сидел сам Николай Васильевич Гоголь…
Сергей ЛУКОНИН
«Литературная газета», №15 (5920) 16 — 22 апреля 2003 года
Собираясь на встречу с режиссером Сергеем Женовачем в Малый театр, до последнего момента не мог сформулировать первый вопрос. Настолько, видимо, во мне сидело сложное к нему чувство как к режиссеру, который в своей профессиональной судьбе не раз делал неожиданные повороты. Впрочем, этот момент еще больше во мне разжигал давнишнее желание с ним встретиться. И вот когда я увидел в 6-м подъезде встречающего меня Сергея Васильевича, когда он, легкий, стремительный, поднялся угловатой походкой на второй этаж и мы расположились в уютном фойе, когда он взглянул голубыми глазами в яркое от солнца окно, очертив мистически знакомый профиль с тонким носом, вот тогда вопрос возник сам собой.
– Сергей Васильевич, что означает в вашем понимании современный театр или несовременный?
– Я бы говорил скорее о театре как о виде драматического искусства и не делил его – современный он или несовременный. Либо говорил о людях, которые в спектаклях ставят перед собой простые задачи: увлечь, развлечь, создавать какие-то забавные истории. Но современным, подлинным театром можно назвать тот, в котором происходит, с одной стороны, поиск театрального языка, и с другой, когда это делается для зрителей, а не для самореализации и самопользования.
– Вам не все равно, какой у вас зритель?
– Мне кажется, что у каждого режиссера, не только театра московского – любого, существует свой зритель, и это огромное счастье: одни любят московский ТЮЗ, другие любят Малый театр, есть зрители мастерской театра Петра Фоменко, театр Центра имени Мейерхольда и т.д., и т.д.
– У каждого режиссера существуют этапы в жизни, когда, казалось бы, надолго обретенные и испытанные временем постановки вдруг уходят и режиссер начинает «с чистого листа». В вашей работе было немало поисков, экспериментов. Потом вдруг вы поставили классическое «Горе от ума», сейчас – «Правда хорошо, а счастье лучше». В чем заложен контекст этих перемен?
– Мы порой забываем, что наша театральная работа – область интуиций, однако очень зависимая от контекста, в котором ты существуешь. В данном случае в контексте зрительного зала, в контексте театра, который тебя приглашает и доверяет.
– Даже в контексте артистов…
– Конечно, артистов. Профессия режиссера такова, что он вроде бы ничего и не делает. Но у него есть круг артистов, сценографов, художников по свету, художников по костюму, композиторов, работников театра, которые воспринимают театр как родной. И если ты чувствуешь, что это некому сыграть, не под силу сделать, то лучше от этого отказаться. Есть такие профессии, как режиссерская, в которых нужно всегда побеждать. Работа твоя может быть лучше, может быть хуже, но все равно должна состояться, иначе обманываешь тех людей, которые в твое дело вовлекаются. Нужно брать на себя ответственность. Меня пригласили ставить «Горе от ума». Эта пьеса своего рода визитная карточка Малого театра. Есть пьесы, которые в течение времени здесь появляются, и разные поколения артистов по-своему их прочитывают, играют. «Горе от ума» сыграло семь поколений.
– Я помню Подгорного в роли Чацкого…
– А сейчас вот Даша Подгорная, его дочка, играет одну из княжон. Династии в Малом, как ни в каком другом театре, живут и развиваются. В затее с постановкой «Горе от ума» Грибоедова был особый смысл, он связан с тем, чтобы вот здесь, на этой прекрасной, великой сцене, сошлись три поколения: так называемые старики, легенды Малого театра, среднее поколение и совсем молодежь. Когда я почувствовал театр и в нем уже со мной сложились хорошие и дружеские взаимоотношения, тогда возникла затея «Правды – хорошо…» (кстати, благодаря совету заместителя художественного руководителя по литературной части Бориса Николаевича Любимова, которого я люблю и уважаю). Театр – это искусство ансамбля. Поэтому естественна потребность именно в такого рода спектакле. У артистов существует понятие – «играет в разные игры», так и режиссер играет в разные игры. Самое главное – уловить, почувствовать ее компоненты.
– Вы сказали – «советуетесь». Вы не стесняетесь желания учиться?
– Я вообще считаю, что потребность учиться – это и есть возможность всегда оставаться в форме. Если творческий человек перестает учиться, он перестает созидать. Каждый спектакль, педагогический урок начинается с нуля. На актерский и режиссерский курсы приходят новые ребята. Они неповторимы. Надо их разгадать, а не брать какие-то приемы, которые были апробированы с другими ребятами по воспитанию артистов или режиссеров. В ГИТИСе студенты, а в театре артисты определяют, как с ними строить учебу, репетиции. Поэтому учишься у артистов, учишься у студентов, у художников. По крайней мере, я всегда так стараюсь. И если у меня что-то получается, только потому, что я постоянно учусь. Я этого не стесняюсь. Петр Наумович Фоменко всегда говорит: хороший педагог тот, кто постоянно учится, находится в работе. Талант имеет свойство уходить, если не учиться постоянно, не ставить перед собой более высокие цели и задачи. В противном случае обязательно наступает пустота. Легко осуждать других, а труднее всего осуждать себя.
– Бывает ли с вами, когда, работая с актером, вы потом от него отказываетесь, поскольку не приемлете его творческие позиции?
– Мне неприемлемы только не артисты, скажем так. Я человек максимальный по своим каким-то взглядам. Поэтому мне кажется, что существует природа актерская и неактерская. Часто, к сожалению, так складывается, что люди попадают в профессию, не обладая актерской природой. Это трагедия как для них, так и для театра. Другой вопрос, когда речь идет о тех, кто наделен природным талантом: как сложилась его судьба – удачно, неудачно, раскрылась ли природа, не раскрылась. С этими людьми работать всегда в радость. Независимо от их популярности. Мне важно, чтобы в артистах были такие качества, как личностное начало, лицедейство, наблюдательность, кураж. У мощных личностей, как правило, не всегда гладкий характер. Но работа с неактерской природой всегда создает проблемы, и чувствуешь себя неловко. Мне в этом отношении как-то везет: и когда работал в студии «Человек», – в мастерской Фоменко, в Театре на Малой Бронной и сейчас в Малом театре. Мне везет с прекрасными артистами. Ты приносишь свою затею, и вокруг нее начинают плести картину-сочинение, к которой подключаются и сценограф, и художники по костюмам и по свету. И тогда это становится частью нашей совместной жизни.
– В последние годы многие режиссеры стремятся к созданию своего театра.
– Есть режиссеры, которым удобна форма вхождения в коллективы, в дома, постановка спектаклей там-то и там-то. Я режиссер домашнего толка. Конечно, хочется обрести театр не ради какого-то руководства, а ради максимальной реализации задуманного, что в тебе бурлит, что живет и требует выхода наружу. Если оно не реализовывается, то сжигается. Наша профессия требует реализации каких-то замыслов через людей, которых нужно собрать. Это сегодня практически невозможно: нет студии, нет того-то. Возникнут предложения – безусловно, откликнусь. Раньше всегда можно было найти какой-то подвал, умыкнуться туда вместе с единомышленниками и проверять свои театральные идеи. Но, повторяю, это практически невозможно. С молодыми, в условиях ГИТИСа, мы пытаемся что-то пробовать. С мастерами это сделать, конечно, сложнее. Но чувствую: есть заинтересованность в некоем спектакле, есть замечательные артисты, с которыми можно это сделать. А мечта – она всегда остается мечтой. Много сейчас существует театров, которые не являются домом, а просто местом службы. Театр-мастерская Петра Фоменко для нас Дом. Сейчас ему десять лет. Кое-что там удалось сделать, что существует до сих пор. Это тоже часть моей жизни. Мне в этом случае повезло.
– Сергей Васильевич, какую вы можете назвать фразу из драматургии русской классики, которая для вас является знаковой?
– Бывают моменты в жизни, когда очень трудно себя сдерживать, и на память приходит фраза из гоголевской «Женитьбы». Помните, Агафья Тихоновна запуталась в выборе женихов? И Кочкарев учит ее: скажите просто: «Пошли вон, дураки!» Как ни странно, эта фраза всегда меня спасает. (Смеется.) Никогда ее вслух не произношу. Я успокаиваюсь, на душе легче. Вообще-то, на разных периодах жизни возникают разные цитаты-символы. Допустим, последний прошел под фразой «Правда – хорошо, а счастье лучше». Как артист играет в образе разных мыслей и чувств, так и режиссер. Если он сегодня занимается Достоевским, ты, хочешь не хочешь, на весь окружающий мир смотришь с точки зрения его героев и персонажей. Это только кажется, что ты ставишь автора. Автор ставит тебя, и автор работает над тобой в это время. Занимаешься Островским, значит, Островский работает над тобой. Ты каждый день вчитываешься в его статьи, пьесы, произносишь их тексты, смотришь на его судьбу. Начинаешь что-то присваивать, усваивать, интерпретировать, искать какие-то театральные ходы. И невольно вступаешь с Островским в какое-то взаимодействие. Потом думаешь про другого автора, и происходит то же самое. Мы, режиссеры, такие же лицедеи, как актеры: приходится играть и с этим автором, и с этим. Вроде бы ничего такого сами не создаем, но через нас что-то происходит.
– В нашем обществе люди разобщены, одиноки. Мне кажется, главная мысль пьесы Островского «Правда хорошо…» – это обретение друг друга.
– Меня часто спрашивают: о чем ваш спектакль? На этот вопрос очень трудно отвечать. Свести в одну фразу то, что хотел сказать режиссер в «Братьях Карамазовых», в «Правде – хорошо…», в «Грозе», в«Горе от ума», практически невозможно. Иначе уничтожишь весь смысл. Что нам хотелось сказать главное в «Правде – хорошо…»? Жизнь наша настолько быстротечна, и, когда мы в ней существуем, мы порой не можем отличить, что в ней главное, а что нет. И однажды понимаешь: вроде получилось что-то, произошло, состоялось, допустим, у Силы Ерофеича Грознова. А к кому прийти, с кем поразговаривать, у кого на плече всплакнуть? И вдруг в памяти яркой вспышкой сверкнула первая любовь… Вроде была проходная в судьбе. Но спустя много лет вновь обретается это чувство счастья, и под влиянием этого порыва Мавра Барабошева делает почти революцию в доме: она дает возможность молодым вести свое хозяйство, делать то, что им хочется. Через нее все становятся счастливыми. Вот эта ситуация, скорее всего, стержень спектакля.
– Зритель может открыть то, о чем вы даже не думали…
– Безусловно. В этом и есть тайна профессии. Очень часто мы говорим о профессии, но забываем именно о тайнах, бессознательных вещах. Когда ты начинаешь чувствовать пьесу, ее зигзаги, вибрации, ритмы, начинаешь жить персонажами, искать пространственные ходы и решения, ты вовлекаешь сюда много-много разных людей. И все это нужно реализовать, добиться, чтобы оно произошло в сценическом пространстве. То, что происходит на сцене, только поводы к ассоциациям, к собственному спектаклю в воображении зрителя. А иначе смотреть скучно. Скучно, потому что шифр расшифровал: да, я все понял, что зло – это плохо, добро – хорошо. Я должен чувствовать некую тайну. Возникает другая сценическая реальность, в которой мне хочется пожить, побродить, посуществовать. Еще одно качество хорошего спектакля: когда проходит время, а он начинает в тебе больше жить, чем в тот момент, когда ты его видел. Для меня это признак хорошей театральной работы.
Вот я был на замечательной выставке офортов Гойи. Прошло несколько дней, и все равно по нескольку раз в день к ней возвращаюсь. Диалог в тебе существует. Так и в театре. Поэтому сила произведения зависит от того, насколько надолго сценические образы и образная система попадут в твое сознание. Раньше была устойчивая культура театрального восприятия. Люди ходили смотреть на артиста по семь, восемь, десять раз, ибо понимали: сегодня он играет так, а сейчас произошли какие-то события в стране или в его личной жизни, и в этот вечер он играет несколько по-другому. Главное качество театрального спектакля – ежесекундность, его неповторимость, это как рисунки на песке: ты нарисовал, волна смыла, дальше надо что-то новое рисовать. Вот в чем культура театра! А не то чтобы считать информацию как можно быстрее. Театр все-таки искусство переживания не столько на сцене, сколько в зрительном зале, когда группа людей объединяется одним чувством. Это удивительное счастье и радость – ощущать и на сцене, и в зале, когда вдруг происходит взаимообмен эмоциональным состоянием, взаимообмен энергией. Если зритель приходит на спектакль с разрозненной энергией, то артисты уже готовы к этой встрече, потому что мы репетировали, проиграли много спектаклей. Хорош тот спектакль, когда из этих разрозненных чувств возникает вдруг единое чувство, единое настроение, единое самочувствие. Люди расходятся, а энергия остается, живет в нас ассоциациями, воспоминаниями, становится нашей внутренней реальностью. Вот это и есть мой театр.
В конце разговора Сергей Васильевич предложил:
– Пойдемте, проведу вас на сцену.
Мы прошли коридор, «карман» и оказались на середине сцены. Все было готово к предстоящему через полчаса спектаклю: расставлены корзины с яблоками… У рампы Сергей Васильевич вытянул руку к залу, в правый угол амфитеатра:
– Там, в кресле, по легенде, облокотившись на парапет, сидел сам Николай Васильевич Гоголь…
Сергей ЛУКОНИН
«Литературная газета», №15 (5920) 16 — 22 апреля 2003 года
Дата публикации: 22.06.2005
Художественный руководитель Малого театра —
народный артист СССР Юрий Мефодьевич Соломин
Партнеры
Информационная поддержка
Оценка качества услуг учреждений культуры
