Новости
В ДИАЛОГЕ С МИРОЗДАНИЕМ
29 декабря 2021 года народному артисту России Эдуарду Марцевичу исполнилось бы 85 лет.
Впервые я увидела его школьницей, в 1983 году, в спектакле Малого театра «Горе от ума». Это было ярчайшее впечатление. Из маленькой роли Репетилова Эдуард Марцевич сотворил феерию. Случайный и странный, как черт из табакерки, Репетилов возник на сцене под конец спектакля и вдруг разом вышел для меня на первый план, затмив остальных. Закружил, обворожил лавиной слов, чувств, опьянил музыкой голоса и невероятным обаянием... Проходной вроде бы персонаж. А запомнился на всю жизнь.
Несколько лет спустя удалось увидеть Марцевича в «Царе Федоре Иоанновиче», еще позже - в «Дяде Ване», «Трех сестрах»... Эти работы потрясали и напоминали о высоком предназначении театра: просветлять души, сострадать ближнему, яснее понимать себя.
Театр, храм, служение - для Эдуарда Марцевича это были вещи одного порядка. Столь высокую планку и особый градус сценического существования задала его первая роль. Это был Гамлет. Неслыханно щедрый подарок судьбы.
Вообще, творческая судьба Эдуарда Евгеньевича начиналась очень интересно.
Со второго курса Щепкинского училища он был одержим трагедией Шекспира. Беспрерывно учил текст, работал над отрывками и даже ходил по судам, чтобы проникнуться чужими страданиями. Позже артист вспоминал, что «все это носило характер одержимости, болезни, - желание принять облик героя, очертить его нервы в теле». И вот на выпуске из училища эта фантазия обрела плоть и кровь: Марцевич неожиданно получил приглашение Николая Охлопкова сыграть Гамлета на сцене Театра им. Вл. Маяковского - вместо ушедшего в «Современник» Михаила Козакова и в очередь с Евгением Самойловым, любимцем публики, звездой советского экрана и сцены. Нетрудно догадаться о чувствах юноши и - о его решении. Вот так и случилось, что воспитанник школы Малого театра, который со студенческих лет благоговел перед этой сценой, чтил дух и традиции своего Дома, выбрал другой театр. Хотя в родном Малом его ждали неплохие роли, но Гамлета среди них не было.
Дебют Марцевича в 1959 году взбудоражил всю театральную Москву. Заметьте, это был уже третий Гамлет у Охлопкова. Но впервые его романтический герой оказался подростком. Трепетным, растерянным и бесхитростным юношей (Эдуарду тогда было 22, но выглядел он едва на 18), который неистово шел напролом - один против всех. Много лет спустя Марцевич обмолвился, что намеренно ставил перед собой задачу умереть на сцене, играть так, как в последний раз. И зрителей завораживало это непривычное сочетание - бунтарской смелости, решимости бойца и хрупкой нежности тонких черт лица, чистоты облика. Казалось, от героя Марцевича исходил свет.
Эдуард Евгеньевич подарил своим театральным и киногероям удивительную внешность. Его вдохновенное и нервное лицо с тонкими чертами, порывистость движений и вместе с тем природное изящество, аристократизм (здесь вспоминается его сдержанный и изысканный лорд Горинг в «Идеальном муже», 1980), вызывали у критиков и зрителей какие-то необыкновенные ассоциации. Хрупкого золотоволосого и ясноглазого Гамлета сравнивали с ростановским Орленком и даже с нестеровским отроком Варфоломеем, исполненным «нездешней чистоты и чувства трагической обреченности». Его полярник Мальмгрен в фильме Михаила Калатозова «Красная палатка» был не просто красив - он был прекрасен и освещен тем внутренним светом, который изобразить или сыграть невозможно. Одна актриса рассказала мне, что еще в детстве, живя в Барнауле, услышала, как Марцевич читает Пушкина. (Холодный зал Дома культуры наполнен битком, народ в пальто, после рабочей смены, все усталые, привычно-грубые и не очень расположенные к искусству, а со сцены звучит этот проникновенный, пламенный голос: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли...») Артист показался ей «ангелом, слетевшим с небес на грешную землю».
Принц, королевич, ангел - все это не только о внешности, она отражала состояние души. Марцевичу хорошо удавались роли цельных и благородных положительных героев (вроде Сергея Серегина в «Иркутской истории» у того же Охлопкова). Он был в них искренним и убедительным, не уходил в патетику.
В фильме «Красная палатка» он, по сути, сыграл настоящего мученика, «святого Себастьяна». И сделал это без всякой экзальтации, строго и сдержанно. Его Мальмгрен, добровольно остающийся в ледяной могиле ради спасения товарищей, был поразительно прост.
Чуть позже эта «чистая душа» переселилась в Петю Трофимова из телеспектакля Леонида Хейфеца «Вишневый сад» (1976). Этот Петя был человеком, глубоко страдающим и остро осознающим несовершенство мира. Мягкий, тонкий, грустный интеллигент в круглых очках - он хорошо чувствовал, и понимал, и любил людей. Только он мог разглядеть нежные пальцы и тонкую душу в мужицком сыне Лопахине. Потому что у Пети самого была такая душа и такие тонкие нежные пальцы.
В страшной «Пучине» А.Н. Островского Эдуарду Марцевичу довелось сыграть целую жизнь. На глазах у зрителей элегантный, полный радужных надежд студент Кирилл Кисельников становился отцом семейства и мелким чиновником, вынужденным от нехватки денег идти на преступление. Он терял рассудок и превращался в суетливого, нищего полу-старика, полу-ребенка. Эта роль, полная метаморфоз, построенная на частой смене психических состояний, была словно создана для Марцевича - артиста реактивного, легковозбудимого и безоглядно себя затрачивающего.
С его даром экспрессивного, истового и пронзительного существования на сцене, с его огнем в душе и почти болезненной одержимостью образом, с его умением «очертить нервы героя» в своем теле, Марцевич мог бы воплотить Раскольникова, Мышкина, Нехлюдова, - персонажей, как будто ему предназначенных.
Но вместо этого он играл другие роли: Аркадия Кирсанова в «Отцах и детях», Грегора в «Средстве Макропулоса», Репетилова в «Горе от ума»...
И мне кажется, в нем долгие годы зрел внутренний конфликт. Желание держать планку, заданную некогда Гамлетом, наталкивалось на необходимость исполнять то, что предлагал любимый театр. И он служил Малому «и в горе, и в радости». Но в середине 70-х случился кризис. Это был момент переоценки собственного места в театре, своего амплуа, период острого разочарования ролями... И тогда он на целый год уехал в маленький литовский Паневежис, учиться режиссуре у Юозаса Мильтиниса. Это был год ученичества в широком смысле - интеллектуальном, творческом, человеческом. Можно сказать, вернулся домой Марцевич другим человеком. Поставил в Малом свой первый спектакль - «Яков Пасынков», по рассказу Тургенева. Его быстро закрыли, и долго ставить ничего не давали. И тогда он придумал сделать домашний театр. Отгородил место в квартире, повесил занавес, расставил стулья. Он приглашал домой друзей и знакомых, выходил на «сцену» и играл Стриндберга, Ибсена... Ставить в Малом театре он начал десять лет спустя - «Отца» Стриндберга, «Воскресение» Л.Н. Толстого.
А в середине 80-х пришли долгожданные роли - царь Федор Иоаннович, Фиеско («Заговор Фиеско в Генуе» Шиллера), Дугин в «Рядовых» Дударева и сенатский чиновник Веточкин в «Холопах» Гнедича. Роли, которые обнаружили широчайший актерский диапазон Марцевича. Он виртуозно и вдохновенно играл графа Фиеско, предводителя республиканцев в средневековой Генуе, чей ясный ум постепенно туманили честолюбие и тяга к власти. Он всем существом перевоплощался в угодника, холуя и крючкотвора Веточкина, создавая пугающе узнаваемый образ Чиновника, как главной силы государства. Наконец, в роли Дугина («Рядовые»), как писал Борис Львов-Анохин в журнале «Театральная жизнь», он «обрел ту благородную, трагическую сухость, то рыцарственное мужество... ту твердость характера, которых не хватало его прежним лирическим созданиям».
Эти и другие роли подтвердили творческую зрелость артиста, показали, сколь многогранен его талант. Талант, в котором переплавлены взаимоисключающие, казалось бы, амплуа и стили театральной игры: мелодраматический аффект, экзальтация - с ясной простотой; трагедийная глубина - с точным и подробным психологизмом; обнаженный нерв, болезненная обостренность психики актера-неврастеника - с яркой комедийной природой.
С возрастом физика артиста постепенно менялась, его хрупкая красота и стройность фигуры стали безвозвратно уходить. С одной стороны, возрастные изменения ограничили его репертуар. Но с другой, как ни странно, потеря внешней красоты подарила ему бОльшую свободу. Он все смелее экспериментировал, лепил образы, как скульптор, отсекая все лишнее. Его Князь К. в «Дядюшкином сне» Ф.М. Достоевского был не просто уморительно смешон, он был гротесков, а временами трагичен в своей патологической немощи и безволии, ему сострадали. В небольшой роли Шуйского в трагедии А.К. Толстого «Царь Борис» актер показывал предельность трусости и злобы, создавая острый до эксцентрики рисунок законченного негодяя. А барин Лыняев в «Волках и овцах» был воплощением безволия и мягкости.
Настоящим долгожителем и любимцем публики оказалась его постановка по пьесе А.Н. Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын...» Там Марцевич виртуозно разработал звуковую партитуру спектакля, с многоголосием замоскворецкого быта, перебиваемым то ворчливыми репликами отставного чиновника Крутицкого, то тревожными нотами музыки Верди... На роль Крутицкого он пригласил Евгения Самойлова, а потом играл и сам. Это был зловещий собирательный образ скупца и деспота, фигура страшная и комическая одновременно. Крутицкий Марцевича был похож на большую нахохленную птицу с крючковатым носом: то грозную и хищную, вроде ястреба, то жалкую, как подбитая ворона, летающую по сцене на своих подрезанных крыльях (распахнутые фалды шинели) и неотрывно глядящую вниз прямо перед собой - эта птица способна видеть и замечать только блестящее, одни только деньги...
Но самыми дорогими ролями для артиста в зрелые годы были царь Федор Иоаннович и Иван Петрович Войницкий. В них проявилось потрясающее качество Марцевича - его профессиональное бесстрашие и самоотверженность перед изображением человеческих страданий, его умение пропустить через себя всю боль героя. Его дядя Ваня, брюзга и зануда, выходил на сцену в состоянии острейшего кризиса, на пределе сил, чтобы проделать тяжелый путь к переоценке себя и своей жизни. А Федор, напротив, с первых минут покорял своей простотой, талантом доброты и человечности. Пока в какой-то момент из этого мягкого, слабого, обуреваемого сомнениями царя вдруг не прорастал волевой правитель, властный, с каменной хваткой и пронзительным взглядом, прямой потомок своего отца. Царя Федора Марцевич играл почти 25 (!) лет и каждый раз существовал в этом образе по-разному. Он не столько играл, сколько жил ролью, свободно и вольно в ней растворяясь.
В последнее десятилетие актер окончательно перешел на возрастные роли, на «старческий», как бесстрастно констатировал Эдуард Евгеньевич, репертуар.
«В 74 года душа молодая, а тело уже изношено».
Трагическое разногласие для любого человека, что уж говорить про артиста. Душа его оставалась не просто молодой, а ребяческой. В повседневности этот внутренний ребенок мог заявлять о себе всплесками восторга и упрямства, капризами и обидами... Для быта свойство, может, и не очень подходящее. Не знаю, домашним видней. Но спонтанность и непосредственность в игре - какое это было счастье для зрителя! Он был гениально наивен на сцене.
Актер рассказывал, что принял сначала за издевательство назначение на маленькую роль Луки Лукича в «Ревизоре». Но потом вдруг решил: а почему бы не побаловаться? Вошел в азарт и стал получать огромное удовольствие от игры. Его исполнение искусствовед Инна Вишневская назвала выдающимся: «В этой роли у актера смешано все - и водевиль, и драма, и ум, и маразм, и смех, и слезы, и клоунада, и пафос, и комизм, и трагизм, и тема маленького человека, органично перерастающая в тему «мелкого беса».
Приняться за роль Чебутыкина в «Трех сестрах» после дяди Вани тоже было непросто. Но Эдуарда Евгеньевича грела мысль, что эту роль играл Лоуренс Оливье, один из нескольких актеров, которых он считал идеальными. Какой же трогательный и заботливый Чебутыкин получился у Марцевича. Не приживала в доме Прозоровых, а своеобразный «домовой», ангел-хранитель, который болел душой за каждого. Даже в своей последней роли, в «Наследниках Рабурдена» Золя артист не просто демонстрировал мастерство, он веселился и «безумствовал» от души. Он радовался самой возможности выходить на сцену.
Долгая жизнь поубавила его максимализм, научила разделять мечту и реальность. Он принимал то, что предлагал театр. Но было его внутреннее «Я», бескомпромиссное и требовательное, место которому отводилось лишь на страницах дневника. И вот у этого «Я» творческая планка была по-прежнему очень высока. Разумом понимая, трезво оценивая свой возраст, внешность - внутренне смириться не мог. До последних лет на концертах он читал отрывки из трагедии Шекспира. И где-то в самой глубине души по-прежнему ощущал себя Гамлетом.
«Как в капле океана есть весь океан, так в каждом человеке заложена вся вселенная с любыми проявлениями добра и зла, возвышенного и низменного». Эдуард Марцевич часто вспоминал эти слова Юозаса Мильтиниса. Он снова и снова думал о роли, в которой мог бы открыть зрителю этот космос, эту вселенную личности с ее огромным диапазоном мыслей, чувств и страстей, с клубком неразрешимых противоречий.
В последние годы его грела мечта о короле Лире. Она жила в нем как червь, не давая расслабиться и опустить руки. «Я только о нем и думаю, - признался Эдуард Евгеньевич в одном из последних разговоров. - Уже написал сценическую редакцию, получилось очень современно, страшно, узнаваемо. Боюсь, что, к сожалению, это останется моей мечтой».
Печально, но так и произошло.
В мечтах навсегда осталось и многое другое - преподавать студентам, написать книгу, сыграть еще раз царя Федора - вопреки возрасту и физике...
А что осталось у нас? Видеозаписи некоторых его спектаклей, блестящие кинороли, фотографии, голос. Хотя бы это. И - благодарная память.
Алла Ануфриева, "Страстной бульвар 10", 29 декабря 2021 года
29 декабря 2021 года народному артисту России Эдуарду Марцевичу исполнилось бы 85 лет.
Впервые я увидела его школьницей, в 1983 году, в спектакле Малого театра «Горе от ума». Это было ярчайшее впечатление. Из маленькой роли Репетилова Эдуард Марцевич сотворил феерию. Случайный и странный, как черт из табакерки, Репетилов возник на сцене под конец спектакля и вдруг разом вышел для меня на первый план, затмив остальных. Закружил, обворожил лавиной слов, чувств, опьянил музыкой голоса и невероятным обаянием... Проходной вроде бы персонаж. А запомнился на всю жизнь.
Несколько лет спустя удалось увидеть Марцевича в «Царе Федоре Иоанновиче», еще позже - в «Дяде Ване», «Трех сестрах»... Эти работы потрясали и напоминали о высоком предназначении театра: просветлять души, сострадать ближнему, яснее понимать себя.
Театр, храм, служение - для Эдуарда Марцевича это были вещи одного порядка. Столь высокую планку и особый градус сценического существования задала его первая роль. Это был Гамлет. Неслыханно щедрый подарок судьбы.
Вообще, творческая судьба Эдуарда Евгеньевича начиналась очень интересно.
Со второго курса Щепкинского училища он был одержим трагедией Шекспира. Беспрерывно учил текст, работал над отрывками и даже ходил по судам, чтобы проникнуться чужими страданиями. Позже артист вспоминал, что «все это носило характер одержимости, болезни, - желание принять облик героя, очертить его нервы в теле». И вот на выпуске из училища эта фантазия обрела плоть и кровь: Марцевич неожиданно получил приглашение Николая Охлопкова сыграть Гамлета на сцене Театра им. Вл. Маяковского - вместо ушедшего в «Современник» Михаила Козакова и в очередь с Евгением Самойловым, любимцем публики, звездой советского экрана и сцены. Нетрудно догадаться о чувствах юноши и - о его решении. Вот так и случилось, что воспитанник школы Малого театра, который со студенческих лет благоговел перед этой сценой, чтил дух и традиции своего Дома, выбрал другой театр. Хотя в родном Малом его ждали неплохие роли, но Гамлета среди них не было.
Дебют Марцевича в 1959 году взбудоражил всю театральную Москву. Заметьте, это был уже третий Гамлет у Охлопкова. Но впервые его романтический герой оказался подростком. Трепетным, растерянным и бесхитростным юношей (Эдуарду тогда было 22, но выглядел он едва на 18), который неистово шел напролом - один против всех. Много лет спустя Марцевич обмолвился, что намеренно ставил перед собой задачу умереть на сцене, играть так, как в последний раз. И зрителей завораживало это непривычное сочетание - бунтарской смелости, решимости бойца и хрупкой нежности тонких черт лица, чистоты облика. Казалось, от героя Марцевича исходил свет.
Эдуард Евгеньевич подарил своим театральным и киногероям удивительную внешность. Его вдохновенное и нервное лицо с тонкими чертами, порывистость движений и вместе с тем природное изящество, аристократизм (здесь вспоминается его сдержанный и изысканный лорд Горинг в «Идеальном муже», 1980), вызывали у критиков и зрителей какие-то необыкновенные ассоциации. Хрупкого золотоволосого и ясноглазого Гамлета сравнивали с ростановским Орленком и даже с нестеровским отроком Варфоломеем, исполненным «нездешней чистоты и чувства трагической обреченности». Его полярник Мальмгрен в фильме Михаила Калатозова «Красная палатка» был не просто красив - он был прекрасен и освещен тем внутренним светом, который изобразить или сыграть невозможно. Одна актриса рассказала мне, что еще в детстве, живя в Барнауле, услышала, как Марцевич читает Пушкина. (Холодный зал Дома культуры наполнен битком, народ в пальто, после рабочей смены, все усталые, привычно-грубые и не очень расположенные к искусству, а со сцены звучит этот проникновенный, пламенный голос: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли...») Артист показался ей «ангелом, слетевшим с небес на грешную землю».
Принц, королевич, ангел - все это не только о внешности, она отражала состояние души. Марцевичу хорошо удавались роли цельных и благородных положительных героев (вроде Сергея Серегина в «Иркутской истории» у того же Охлопкова). Он был в них искренним и убедительным, не уходил в патетику.
В фильме «Красная палатка» он, по сути, сыграл настоящего мученика, «святого Себастьяна». И сделал это без всякой экзальтации, строго и сдержанно. Его Мальмгрен, добровольно остающийся в ледяной могиле ради спасения товарищей, был поразительно прост.
Чуть позже эта «чистая душа» переселилась в Петю Трофимова из телеспектакля Леонида Хейфеца «Вишневый сад» (1976). Этот Петя был человеком, глубоко страдающим и остро осознающим несовершенство мира. Мягкий, тонкий, грустный интеллигент в круглых очках - он хорошо чувствовал, и понимал, и любил людей. Только он мог разглядеть нежные пальцы и тонкую душу в мужицком сыне Лопахине. Потому что у Пети самого была такая душа и такие тонкие нежные пальцы.
В страшной «Пучине» А.Н. Островского Эдуарду Марцевичу довелось сыграть целую жизнь. На глазах у зрителей элегантный, полный радужных надежд студент Кирилл Кисельников становился отцом семейства и мелким чиновником, вынужденным от нехватки денег идти на преступление. Он терял рассудок и превращался в суетливого, нищего полу-старика, полу-ребенка. Эта роль, полная метаморфоз, построенная на частой смене психических состояний, была словно создана для Марцевича - артиста реактивного, легковозбудимого и безоглядно себя затрачивающего.
С его даром экспрессивного, истового и пронзительного существования на сцене, с его огнем в душе и почти болезненной одержимостью образом, с его умением «очертить нервы героя» в своем теле, Марцевич мог бы воплотить Раскольникова, Мышкина, Нехлюдова, - персонажей, как будто ему предназначенных.
Но вместо этого он играл другие роли: Аркадия Кирсанова в «Отцах и детях», Грегора в «Средстве Макропулоса», Репетилова в «Горе от ума»...
И мне кажется, в нем долгие годы зрел внутренний конфликт. Желание держать планку, заданную некогда Гамлетом, наталкивалось на необходимость исполнять то, что предлагал любимый театр. И он служил Малому «и в горе, и в радости». Но в середине 70-х случился кризис. Это был момент переоценки собственного места в театре, своего амплуа, период острого разочарования ролями... И тогда он на целый год уехал в маленький литовский Паневежис, учиться режиссуре у Юозаса Мильтиниса. Это был год ученичества в широком смысле - интеллектуальном, творческом, человеческом. Можно сказать, вернулся домой Марцевич другим человеком. Поставил в Малом свой первый спектакль - «Яков Пасынков», по рассказу Тургенева. Его быстро закрыли, и долго ставить ничего не давали. И тогда он придумал сделать домашний театр. Отгородил место в квартире, повесил занавес, расставил стулья. Он приглашал домой друзей и знакомых, выходил на «сцену» и играл Стриндберга, Ибсена... Ставить в Малом театре он начал десять лет спустя - «Отца» Стриндберга, «Воскресение» Л.Н. Толстого.
А в середине 80-х пришли долгожданные роли - царь Федор Иоаннович, Фиеско («Заговор Фиеско в Генуе» Шиллера), Дугин в «Рядовых» Дударева и сенатский чиновник Веточкин в «Холопах» Гнедича. Роли, которые обнаружили широчайший актерский диапазон Марцевича. Он виртуозно и вдохновенно играл графа Фиеско, предводителя республиканцев в средневековой Генуе, чей ясный ум постепенно туманили честолюбие и тяга к власти. Он всем существом перевоплощался в угодника, холуя и крючкотвора Веточкина, создавая пугающе узнаваемый образ Чиновника, как главной силы государства. Наконец, в роли Дугина («Рядовые»), как писал Борис Львов-Анохин в журнале «Театральная жизнь», он «обрел ту благородную, трагическую сухость, то рыцарственное мужество... ту твердость характера, которых не хватало его прежним лирическим созданиям».
Эти и другие роли подтвердили творческую зрелость артиста, показали, сколь многогранен его талант. Талант, в котором переплавлены взаимоисключающие, казалось бы, амплуа и стили театральной игры: мелодраматический аффект, экзальтация - с ясной простотой; трагедийная глубина - с точным и подробным психологизмом; обнаженный нерв, болезненная обостренность психики актера-неврастеника - с яркой комедийной природой.
С возрастом физика артиста постепенно менялась, его хрупкая красота и стройность фигуры стали безвозвратно уходить. С одной стороны, возрастные изменения ограничили его репертуар. Но с другой, как ни странно, потеря внешней красоты подарила ему бОльшую свободу. Он все смелее экспериментировал, лепил образы, как скульптор, отсекая все лишнее. Его Князь К. в «Дядюшкином сне» Ф.М. Достоевского был не просто уморительно смешон, он был гротесков, а временами трагичен в своей патологической немощи и безволии, ему сострадали. В небольшой роли Шуйского в трагедии А.К. Толстого «Царь Борис» актер показывал предельность трусости и злобы, создавая острый до эксцентрики рисунок законченного негодяя. А барин Лыняев в «Волках и овцах» был воплощением безволия и мягкости.
Настоящим долгожителем и любимцем публики оказалась его постановка по пьесе А.Н. Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын...» Там Марцевич виртуозно разработал звуковую партитуру спектакля, с многоголосием замоскворецкого быта, перебиваемым то ворчливыми репликами отставного чиновника Крутицкого, то тревожными нотами музыки Верди... На роль Крутицкого он пригласил Евгения Самойлова, а потом играл и сам. Это был зловещий собирательный образ скупца и деспота, фигура страшная и комическая одновременно. Крутицкий Марцевича был похож на большую нахохленную птицу с крючковатым носом: то грозную и хищную, вроде ястреба, то жалкую, как подбитая ворона, летающую по сцене на своих подрезанных крыльях (распахнутые фалды шинели) и неотрывно глядящую вниз прямо перед собой - эта птица способна видеть и замечать только блестящее, одни только деньги...
Но самыми дорогими ролями для артиста в зрелые годы были царь Федор Иоаннович и Иван Петрович Войницкий. В них проявилось потрясающее качество Марцевича - его профессиональное бесстрашие и самоотверженность перед изображением человеческих страданий, его умение пропустить через себя всю боль героя. Его дядя Ваня, брюзга и зануда, выходил на сцену в состоянии острейшего кризиса, на пределе сил, чтобы проделать тяжелый путь к переоценке себя и своей жизни. А Федор, напротив, с первых минут покорял своей простотой, талантом доброты и человечности. Пока в какой-то момент из этого мягкого, слабого, обуреваемого сомнениями царя вдруг не прорастал волевой правитель, властный, с каменной хваткой и пронзительным взглядом, прямой потомок своего отца. Царя Федора Марцевич играл почти 25 (!) лет и каждый раз существовал в этом образе по-разному. Он не столько играл, сколько жил ролью, свободно и вольно в ней растворяясь.
В последнее десятилетие актер окончательно перешел на возрастные роли, на «старческий», как бесстрастно констатировал Эдуард Евгеньевич, репертуар.
«В 74 года душа молодая, а тело уже изношено».
Трагическое разногласие для любого человека, что уж говорить про артиста. Душа его оставалась не просто молодой, а ребяческой. В повседневности этот внутренний ребенок мог заявлять о себе всплесками восторга и упрямства, капризами и обидами... Для быта свойство, может, и не очень подходящее. Не знаю, домашним видней. Но спонтанность и непосредственность в игре - какое это было счастье для зрителя! Он был гениально наивен на сцене.
Актер рассказывал, что принял сначала за издевательство назначение на маленькую роль Луки Лукича в «Ревизоре». Но потом вдруг решил: а почему бы не побаловаться? Вошел в азарт и стал получать огромное удовольствие от игры. Его исполнение искусствовед Инна Вишневская назвала выдающимся: «В этой роли у актера смешано все - и водевиль, и драма, и ум, и маразм, и смех, и слезы, и клоунада, и пафос, и комизм, и трагизм, и тема маленького человека, органично перерастающая в тему «мелкого беса».
Приняться за роль Чебутыкина в «Трех сестрах» после дяди Вани тоже было непросто. Но Эдуарда Евгеньевича грела мысль, что эту роль играл Лоуренс Оливье, один из нескольких актеров, которых он считал идеальными. Какой же трогательный и заботливый Чебутыкин получился у Марцевича. Не приживала в доме Прозоровых, а своеобразный «домовой», ангел-хранитель, который болел душой за каждого. Даже в своей последней роли, в «Наследниках Рабурдена» Золя артист не просто демонстрировал мастерство, он веселился и «безумствовал» от души. Он радовался самой возможности выходить на сцену.
Долгая жизнь поубавила его максимализм, научила разделять мечту и реальность. Он принимал то, что предлагал театр. Но было его внутреннее «Я», бескомпромиссное и требовательное, место которому отводилось лишь на страницах дневника. И вот у этого «Я» творческая планка была по-прежнему очень высока. Разумом понимая, трезво оценивая свой возраст, внешность - внутренне смириться не мог. До последних лет на концертах он читал отрывки из трагедии Шекспира. И где-то в самой глубине души по-прежнему ощущал себя Гамлетом.
«Как в капле океана есть весь океан, так в каждом человеке заложена вся вселенная с любыми проявлениями добра и зла, возвышенного и низменного». Эдуард Марцевич часто вспоминал эти слова Юозаса Мильтиниса. Он снова и снова думал о роли, в которой мог бы открыть зрителю этот космос, эту вселенную личности с ее огромным диапазоном мыслей, чувств и страстей, с клубком неразрешимых противоречий.
В последние годы его грела мечта о короле Лире. Она жила в нем как червь, не давая расслабиться и опустить руки. «Я только о нем и думаю, - признался Эдуард Евгеньевич в одном из последних разговоров. - Уже написал сценическую редакцию, получилось очень современно, страшно, узнаваемо. Боюсь, что, к сожалению, это останется моей мечтой».
Печально, но так и произошло.
В мечтах навсегда осталось и многое другое - преподавать студентам, написать книгу, сыграть еще раз царя Федора - вопреки возрасту и физике...
А что осталось у нас? Видеозаписи некоторых его спектаклей, блестящие кинороли, фотографии, голос. Хотя бы это. И - благодарная память.
Алла Ануфриева, "Страстной бульвар 10", 29 декабря 2021 года
Партнеры
Информационная поддержка
